– Дашенька, встала уже?
Она обернулась.
– Доброе утро, мам. Тебя тоже разбудили соседи?
– Нет, дочь, я давно не сплю. Я все думаю, может, нам не стоит ехать? – она поморщилась.
– Стоит, мам. Никаких сомнений. Роман Юрьевич – настоящее светило! Давай собираться.
Даша посмотрела на часы на микроволновке – времени оставалось не много, наспех умылась, мазнула ресницы тушью, пожарила яичницу и сварила кофе. И пока они быстро, почти не жуя, проглатывали яичницу, одевались и собирали вещи – все это время они молчали – словно два столетних старика, проживших бок о бок столько времени, что им уже совершенно нечего сказать друг другу. Это было настолько непривычно, не похоже на них прежних – пожалуй столько тишины между ними не возникало ни разу, с тех пор, как умер Дашин отец – или Даша, или мама всегда заводили разговор о чем-нибудь малозначащем, о какой-нибудь ерунде, просто для того, чтобы показать, что они есть друг у друга.
На улице мороз обжег легкие. Снег тонко скрипел под ногами, а дыхание клубилось вокруг лиц маленькими облачками теплого пара. Кое-где брели редкие прохожие, подкатил полупустой автобус. Даша помогла маме войти, усадила на сиденье и смотрела в окно, как постепенно город оживает: открывались магазины, выползали на улицу выспавшиеся счастливчики, заканчивались субботние пары у студентов.
Внутри клиники горел свет, желтый, домашний, по окнам бегали корявые тени медработников. Даша собралась, взяла маму под руку и они вошли.
Даша расстегнула куртку, и к ней тут же подошла медсестра, с видом смущенным и неприветливым, и сразу приступила к главному, поздороваться она позабыла.
– Вам кого, девушка? Для посещений еще рано, а больных мы в субботу не принимаем!
– Нам назначил Бекк Роман Юрьевич, сказал, чтобы мы пришли к одиннадцати часам, – вся Дашина решимость, которая переполняла ее накануне, лопнула, словно перекачанный воздушный шарик, исчезла без следа.
– Ничего не знаю, мне никто не говорил про вас. И его здесь нет. Ну посидите тут, подождите, может он скоро придет.
И словно в ответ на ее слова входная дверь распахнулась, пропуская профессора внутрь. Он увидел Дашу и коротко и холодно кивнул ей, затем своей размашистой походкой направился в кабинет заведующей.
Мама недоуменно посмотрела на Дашу, словно ожидая от нее указаний или хотя объяснений, что делать дальше.
– Это он, – и она кивнула собственным словам, – подождем немного, наверное нас сейчас позовут.
Но прошло не меньше получаса, прежде, чем дверь кабинета заведующей открылась и высокая женщина, что принимала их в прошлый раз, позвала:
– Орлова, пойдемте.
Даша смотрела, как снова она что-то внимательно читает и пишет в карте, как медсестра хлопотала рядом с мамой, как проводили ее в палату и бережно, как ребенка, уложили в кровать, как холодная острая игла прошла сквозь кожу, как горячий нож через масло, и слезы лились из ее глаз. Тугой узел, в который было завязано все ее существо, ослаб, и тогда она наконец выдохнула – словно все это время дышала только половиной легких.
Потом медсестра, ставившая капельницу, улыбнулась и как-то чересчур радостно произнесла:
– Ну, вот, отдыхайте. Вы у нас прям вип-пациенты в номере люкс! – она со смешком обвела палату рукой: тут и правду была всего одна кровать, диванчик, телевизор и даже отдельный санузел за тонкой дверью. – Вам, – она посмотрела Даше прямо в глаза, – Наталья Николаевна разрешила остаться на ночь. Уж не знаю, почему, обычно она никому не позволяет. Капельница долгая, на сутки, поэтому располагайтесь. Вот, правда, еды вам не положено, только больным. Но вы можете сходить в магазин, тут рядышком, если хотите. Если что, я буду на посту, это слева по коридору.
– Спасибо, спасибо вам огромное!
– Да мне-то не за что!
И она ушла. На какое-то время в палате наступила тишина, даже было слышно, как негромко и размеренно дышит мама и где-то капала вода. Даша села на диван и только сейчас внимательно огляделась. Да уж, Роман Юрьевич слово сдержал, хоть она и не просила какого-то особого к себе отношения, ей нужна была только надежда, которую могло дать его лекарство.
– Даша, ты ничего не хочешь мне рассказать?
– В смысле? – Дашино сердце забилось чаще, а во рту моментально стало сухо.
– Без смысла. Мне кажется, ты что-то скрываешь от меня. Какие у тебя отношения с этим доктором?
– Странный вопрос. Никаких у меня с ним отношений, это Любин научный руководитель, – лживые слова отвратительны на вкус, и она будто выплюнула их.
– Вопрос не странный, странно его к нам отношение. Что это за благотворительность такая? Новейшее лекарство, одноместная палата, тебе разрешили остаться! Что у тебя с ним?
– Ничего, мама! – Даша фальшиво улыбнулась, пытаясь скрыть привкус желчи во рту. Еще немного и ее затошнит от собственного вранья.
– Тогда почему это все?
– Ему нужны добровольцы, я же говорила. Это может быть хорошим шансом, мама! – и снова улыбнулась. Она знала, что ложь вбивает клин между ними, который она никогда не может вытащить. Знала, и все равно лгала.
На какое-то время опять стало тихо, только в белую чашку умывальника капала вода, торопливо. Даша не смогла бы сейчас объяснить, только это было ей неприятно. Она встала, крепко завернула кран и снова уселась на диван, достала телефон, чтобы в нем спрятаться от необходимости лгать.
[10:36, 26.10.2019] «Ты где? Про тебя Рейзлин спрашивал, что с твоим курсачом» – сообщение от Сашки.
Сашка! За эти два дня она почти не вспоминала о нем. Воображение живо нарисовало, как Сашок склоняется над листком в клеточку, будто примерясь начертить первую линию огрызком карандаша. На долю секунды поднимает взгляд на нее. Улыбается. А в глазах прыгают бесенята.
От этой картины Дашино сердце затрепетало, словно бабочка со сломанными крыльями. Она стряхнула оцепенение и быстро набрала ответ:
[11:46, 26.10.2019] «Я в больнице с мамой. Что он говорил?»
[11:50, 26.10.2019] «Ты давай там, возвращайся. Харе пропускать, англичанка тоже тебя потеряла, раздала сегодня результаты коллоквиума. У тебя 19 из 100. А Рейзлин сказал, что в понедельник – крайний срок, когда надо принести черновик на проверку. Он будет на кафедре целый день»
[11:51, 26.10.2019] «Черт, черт, черт, я встряла!»
[11:52, 26.10.2019] «Да не, еще можно успеть все сдать до зачетной недели. Только, конечно, придется побегать»
[11:52, 26.10.2019] «А ты знаешь, где можно купить курсач?»
[11:54, 26.10.2019] «Купить? Не, не знаю. Но я могу спросить у Димыча, он вроде говорил, что платил кому-то. Только это стремная идея. Рейзлин раскусил его на раз-два, половину перечеркнул и все переделывать»
[11:54, 26.10.2019] «Блин, я не успею даже черновик до понедельника сделать. Помоги, а?»
[11:55, 26.10.2019] «Ой, не знаю. Что за тема у тебя? Ты хотя бы теорию накопипасти, тезисно, и покажи ему, а с расчетами, так уж и быть, помогу»
[11:56, 26.10.2019] «Да я не помню тему, не открывала даже еще. Но все равно, спасибо, Саш. Надеюсь, завтра маму отпустят и я сделаю. Только надо будет еще где-то распечатать с утра успеть»
[11:59, 26.10.2019] «Ну копи-центр с 8 работает, успеешь»
В это время дверь в палату открылась и санитарка, громыхая колесами на стыках плитки, вкатила тележку с тарелками.
– Обееед, – неожиданно низким голосом протянула она и поставила тарелки с каким-то супом и картошкой на тумбочку возле маминой кровати. Рядом приткнула стакан и накрыла его кусочком серого хлеба. «Как на поминках», – почему-то подумалось Даше. Санитарка развернулась и с таким же грохотом удалилась, не закрыв за собой дверь.
Даша встала, притворила дверь и подошла к маме.
– Я не буду есть, доченька. Меня тошнит опять, сильно.
– Мам, ну надо. Ты же так совсем без сил будешь!
– Я итак без сил. Давай ты съешь, чтоб добро не пропадало. Я не буду.
– Мам! Ешь, кому говорю!
– Строгая ты какая, – улыбнулась она, как будто через силу, – ты что, хочешь, чтобы меня вырвало? Ты бы мне лучше воды налила.
Даша беспомощно посмотрела на маму, потом поспешно налила воды из-под крана, потому что не догадалась купить бутилированной, поднесла кружку ко рту, и, приподняв мамину голову, напоила ее. Мама слегка сжала ее руку, как будто из последних сил и, откинувшись обратно на подушку, снова сказала:
– Ешь.
Больше Даша спорить не стала, взяла тарелку с жижей, в которой плавали несколько кусочков картофеля и тертая морковка, молча стала есть.
«Даш, ну что ты. Договорилась с профессором? Что молчишь, не пишешь?» – это уже сообщение от Любы. В ушах у нее зашумело. Она и правда забыла поблагодарить подругу, ей было совершенно не до этого, да и она не особо представляла, что написать. Написать правду, какую плату профессор захотел за свои услуги? Нет, она будет и дальше притворяться, что все хорошо, хотя ей уже давно расхотелось улыбаться, притворяться, ломать комедию.
«Договорилась. Спасибо, дорогая! Мы с мамой уже в больнице, ей сейчас капают капельницу»
«Как быстро! Круто! Я же говорила, он не откажет!»
Дальше Даша отвечать не стала. Она разулась, поджала под себя ноги и прикрыла глаза. Время потянулось медленно, как смола, стекающая по нагретому солнцем стволу дерева, и тут же замирало. Каждая минута словно терла кожу наждачной бумагой. Еще раз вкатывалась та же самая санитарка с тарелкой какой-то несъедобной каши – ужин. Пару раз в палату заглядывала медсестра – проверить, все ли в порядке. Даша кивала ей, посматривала на маму и терпеливо ждала. Мама лежала не шевелясь, с закрытыми глазами, очень бледная и вся какая-то желтая, так что если бы не ее отчетливое неровное дыхание, можно было бы подумать, что она умерла.
Невыносимо длинный день сменился густыми сумерками, а потом таким же ленивым и тягучим вечером. Тишина. Только монотонное гудение лампы над дверью да редкие негромкие разговоры в коридоре. Когда за незашторенным окном полностью стемнело и небо стало черным и прозрачным, с рассыпанными по нему звездами, похожими на булавочные проколы в темно-синей бархатной бумаге, Даша, не раздеваясь, свернулась калачиком на диване и уснула.
Глава 10
Это был еще не совсем рассвет, просто небо из чернильно-черного стало синим и можно было разглядеть очертания предметов. Из-под двери пробивалась полоска желтого света. Кажется, что воздух густой и пыльный. Даша проснулась резко, будто кто-то ткнул ее в бок. Она попыталась пошевелиться и поняла, что левая рука, свисавшая с дивана, не слушается ее. Она резко села. Все тело ломило, а рука повисла безжизненной плетью. Тишина. Сколько времени она так просидела? Две минуты? Пятнадцать? Мало-помалу онемение сменилось покалыванием и Даша потрясла рукой, чтобы поскорее прогнать мерзкое ощущение. Наверное, гнетущая тишина вокруг, оглушительно звенящая у нее в ушах, подействовала так, что она встала и подошла к маминой кровати. Мама лежала неподвижно, лицо ее сделалось похожим на восковую куклу. Пальцы ее сжимали одеяло. Даша поправила белую простыню, сбившуюся в комок. Ни один мускул не дрогнул, не дернулись ресницы, не вздымалась грудь. Так тихо… «Она же не дышит!» – пронеслось в голове у Даши.
– Помогите! – крик сиплый, еле слышный, с трудом протиснулся через горло. – Кто-нибудь помогите!
Ни одного движения, звука, знака. Она распахнула дверь, выбежала в коридор. Тусклые лампочки не могли осветить все и в углах притаилась темнота. Никого. Она побежала налево, к посту медсестры, но стол был пуст. Дальше, дальше по коридору. Дверь в ординаторскую. Распахнула ее и крикнула:
– Помогите!
Спавшая на диванчике врач подняла голову и, щурясь из темноты, потерла ладонью лицо.
– Что? Что случилось?
– Моя мама! Она не дышит!
Врач моментально стряхнула дремоту, спустила ноги с дивана и сунула их в туфли, смяв задники, выбежала в коридор.
– Кто? Какая палата?
Мирно спящее отделение моментально заполнили бегающие люди в белых костюмах. Та самая санитарка, которая привозила им еду, обняла Дашу за плечи и силой вывела из палаты, усадила в коридоре:
– Нельзя, нельзя, ты только мешаешь. Дай им делать свою работу.
Она закоченела, застыла. Внутри все сжалось до такого противного состояния, когда сосет под ложечкой. Сколько времени прошло?
Наконец дверь открылась и из палаты вывезли каталку. На ней явно лежала мама, хоть и они накрыли ее лицо простыней.
– Что? Что с ней, доктор? Зачем вы укрыли ее, ей же нечем дышать?! – Даша бросилась к ней, стянула простыню. Все те же закрытые глаза, лицо, похожее на восковую куклу.
– Пойдемте со мной, Дарья Ивановна, – врач взяла Дашу за руку и увела в ординаторскую.
Она зажгла свет и села за свой стол, потом посмотрела на Дашу. Она стояла в проходе, бессмысленно переминаясь с ноги на ногу. Так они глядели друг на друга несколько бесконечных мгновений, потом врач сказала:
– К сожалению, Дарья Ивановна, ваша мама не выдержала агрессивной терапии и скончалась ночью. Мы ничего не могли сделать. Когда вы позвали меня, она была уже мертва.
Даша не закричала, не завопила истошно, как в кино, не заламывала театрально руки, она только опустилась вниз по стене, безупречно прямая и напряженная, и замерла. И врач терпеливо ждала, пока Даша садилась прямо на пол, пока пыталась вдохнуть, пока плакала, не произнося ничего, и готова была плакать как можно дольше, лишь бы больше не слышать ничего, ни одного слова. Она позволила ей плакать минут десять или двадцать, потом накапала резко пахнущей коричневой жидкости в мерный стаканчик, налила воды и, прижимая стакан к Дашиному рту, заставила выпить. Вода стекала по подбородку и зубы стучали об стекло.
– Она умерла от этого лекарства? – хватая воздух ртом, наконец произнесла Даша.
– Мы никогда не можем знать наверняка, выиграем или проиграем эту битву. У кого-то организм сильнее и он побеждает, выигрывает сколько-то времени, а у других иммунитет становится все слабее и тогда поражение неизбежно. Да по большому счету, мы все однажды умрем от рака, только не каждый до этого доживет. Не умереть от рака нам поможет только то, что мы умрем от чего-то другого.
– Что за чушь вы несете?
– Это не чушь, это научно доказанный факт.
– Просто скажите: да или нет?!
– Я не знаю. Возможно покажет вскрытие. Вам нужно расписаться вот тут.
И она подняла Дашу под локоть, усадила на стул, вложила в ладошку ручку и терпеливо указывая, заставила подписать какие-то бумаги. От слез очертания предметов расплывались и Даша даже толком не видела, что подписывает.
– Извините, мне надо побыть одной. Можно я пойду?
– Да-да, конечно. Тело мы передадим в морг, потом позвоните туда, узнаете, когда можно будет забрать.
На выходе Дашу остановила санитарка и сунула ей в руки объемный синий пакет:
– Ваши вещи заберите.
Двери выплюнули ее в пустынный больничный двор. В бело-серой дали виднелись пустые тропинки, упиравшиеся в белесое небо макушки деревьев качались и вскидывались на ветру. Со своего места Даша различала только бесконечное яркое мельтешение на проспекте: машины, автобусы, троллейбусы спешили в обе стороны, дрожащие желтые огоньки фар, красные и зеленые – светофоров, вспышки, которые бьются, крутятся и мигают ртутной чехардой.
Даша накинула пальто на плечи. Рука застряла в рукаве. Чертыхаясь, дернула сильнее, вытолкала из рукава шапку и бросила ее в пакет к маминым вещам. Так и пошла, не застегиваясь, и без шапки. Частый мелкий снег ложился на растрепанные волосы и таял, забирался за воротник и тоненькими иголочками покалывал кожу, слепил глаза. Снег смешивался со слезами и превращал огни проспекта в цветные размытые пятна.
Даша пошла не в сторону автобусной остановки, а вниз по проспекту, мимо нарядных пафосных домов, мимо гудящих автомобилей, мимо набережной широкой, еще не одевшейся в белый панцирь, Томи. От холода и снега в голову приходили странные усталые мысли. Загребая ботинками снег, она вдруг думала, что, может быть не стоило ехать на эту капельницу. Вообще не стоило ей затевать весь этот цирк с новым лекарством. А стоило просто жить, столько, сколько отпущено. Эта мысль билась, кусала, росла и ширилась, пока не заполнила собой все сознание. Чувство вины огромной бетонной плитой легло ей на плечи, придавило, ссутулило спину.
Ей теперь хотелось идти хоть куда-нибудь, лишь бы не возвращаться домой. Куда-нибудь. Тупо идти, пока не кончатся силы, или, может быть поехать в какую-нибудь деревню и пожить недельку, отключив телефон. Просто лежать и смотреть в потолок. Побыть в пустоте. В оторванном состоянии…
Но вместо этого ноги сами принесли ее к дому. Клацнул дверной замок о вспоровшие его нутро ключи. Даша прикрыла за собой тихонько скрипнувшую дверь, пошарила рукой по стене. Выключатель в масляном грязном пятне. Сняла ботинки, снег с которых немедленно стал таять и расползаться маленькими лужицами, бухнула на пол сумку и пакет с мамиными вещами. От входной двери рукой подать до арки. В комнате шторы задернуты, ни звука. Только на кухне в тишине гудел холодильник.
Она не раздеваясь, обошла их маленькую квартирку, отмечая мелочи, которым раньше не придавала значения, а теперь они бросались в глаза, кричали: мамина неубранная постель на диване, рядом на журнальном столике молитвослов в потрепанном переплете, очки для чтения – «Очки забыли, – проскочила мысль, – надо было взять», в прозрачном пакетике таблетки от давления, железо, что-то еще, на кухне в раковине две тарелки, две кружки, две вилки.
На какое-то время Даша застыла в замешательстве посреди комнаты. В ушах нарастал свист и шум, виски начали пульсировать, в глазах плескались волны черноты. Мыслей больше не было, их вытеснила набегавшая волнами боль в голове. Морщась от каждого движения, Даша сняла одежду, неряшливой кучей свалила в кресло и легла на диван. Оказывается, диван был жесткий, со старыми, скрипучими пружинами, часть которых, казалось, готова была прорвать истончившуюся от старости обшивку и вырваться наружу – это чувствовалось даже сквозь толстое одеяло, которое они давно подстилали для мягкости. На подушке осталась вмятина от маминой головы и белье хранило слабый, еле уловимый, родной запах.
Какое-то время она лежала неподвижно, не чувствуя ничего, кроме головной боли и невыносимого одиночества, потом глаза ее закрылись и она провалилась в тягучую дремоту без снов.
Она проснулась через несколько часов, лежала на спине и смотрела вверх, на потолок, выложенный узорчатыми пенопластовыми квадратиками плитки. И потолок, и пол, и диван под ней медленно качались и плыли по волнам. Неторопливо, словно огромный кит. Даша ощущала себя крошечной точкой, песчинкой, от которой ничего не зависит. Даже если закрыть глаза, это баюкающее движение продолжалось. Снаружи по-прежнему был день, сквозь зашторенное окошко солнечные лучи просовывали тонкие пальцы, выхватывали на полу тонкие полосы света.
Даше было холодно. Очень холодно. Нужно встать с дивана и надеть колючий свитер с высоким горлом, но ноги не слушались. Она натянула одеяло повыше, словно холод, мучивший ее, затаился где-то внутри, под кожей, в костях и позвоночнике, а это чертово одеяло почему-то совсем не грело. Тогда она огромным усилием откинула его в сторону, выпустив последние крохи тепла, и побрела на кухню. Набрала воды и включила чайник. Липкая слабость заполнила каждую клеточку ее тела, мышцы налились болью. Она вернулась в комнату, вытащила из маминого шкафа толстый махровый халат, затянула поясом покрепче, налила чай и, обхватив ладошками горячую кружку, забралась с ногами на стул.
Мысли тяжелые, тягучие колыхались в черепной коробке, оставляли одни вопросы без ответов. Что теперь делать? Она что, осталась одна? Как теперь жить? Как справляться со всеми проблемами, если она такая неприспособленная? Она даже квитанции за ЖКХ никогда сама не оплачивала, а теперь ей придется трепыхаться, словно рыбе в ведре. Достанет ли у нее сил стукнуть хвостом посильнее, чтобы подпрыгнуть и вернуться в привычное болотце? А деньги? Где их брать? Устраиваться куда-то работать? Но как тогда совмещать с учебой?
Она прижалась плечом к холодной бетонной стене, если бы можно было, легла бы прямо на пол, как собака, не боясь ни испачкаться, ни показаться смешной, потому что силы уходили по капельке, как зерно из дырявого мешка. Как было бы хорошо, если бы можно жизнь словно пленку диафильма отмотать назад, если бы можно было жить как раньше, только бы не заботиться о том, где взять денег, только бы не бояться наступления нового дня, только бы не видеть по углам толи призрака, толи порождение ее воображения, от которого мороз по коже.
Даша допила чай. На какое-то время ей показалось, что стало легче и она пошла в коридор разбирать пакет с маминой одеждой. Нужно чем-то занять руки, иначе мысли, от которых пухла голова, сведут ее с ума.
Она стала выгружать из пакета вещи. Потертые сапоги в отдельном пакете, шапка, пуховик – «Пуховик надо повесить в шкаф, зачем он здесь. Вот здесь, рядом с шубой, которую она ни разу не надела, все берегла для лучших времен»; больничные тапочки – «Да, тапочки надо тоже убрать, не оставлять же»; теплые колготки, носки, юбка и трикотажная кофточка в катышках – «Сначала постираю, потом решу, что с этим делать»; расческа – «А мама ведь осталась там, когда ее забирать?»; чистое полотенце – «А куда звонить, чтобы похоронить? И как вообще это делается? А это платно? Ну конечно платно, даром только в мешок завернуть»; кружка и ложка – «И что, я должна сейчас на работу ей сообщить? И обзвонить всех знакомых, сказать куда и во сколько приходить?». «А как я буду звонить, если я их даже не знаю никого? И они все будут приходить, сочувствовать и плакать, кто-то искренне, а кто-то фальшиво, обнимать и брать за руку. А я буду плакать в ответ. Ерунда какая, я буду улыбаться, черт возьми, они не увидят моей слабости, я не буду слушать их лживые соболезнования, только пусть это все побыстрее закончится, я не буду слушать, не буду слушать, не буду…»
В этот момент Даша поняла, что держит в руках мамин телефон. Он вибрировал в руках, звук резкий, неестественно громкий разрывал барабанные перепонки и оборвал бесконечный поток непрошеных мыслей. Даша смахнула «Ответить».
– Маришка, я тебе звоню-звоню, ты что не слышишь? Почему так долго отвечаешь? Почему молчишь? Маришка, ответь! Как дела, как ты себя чувствуешь?
– Тетя Лена…
– Даша, это ты что ли? А мама где? Ты с ней в больнице? Как у вас дела? Как все прошло? Дай ей трубочку. Ну что ты молчишь, ну?
– Мама… она…
– Что? – спросила тетя Лена еще спокойно, и хотя она больше ничего ничего не сказала, уже одного этого было достаточно, чтобы стало ясно – она все поняла.
– Мама умерла. – Даша вздохнула и подняла глаза к потолку, чтобы не расплакаться прямо сейчас, но слезы все равно полились, много, как вода, которая сломала плотину и вырвалась на свободу.
– Господи.., – выдохнула тетя.
На какое-то время между ними повисла неловкая пауза, как бывает между двумя малознакомыми людьми, которые уже исчерпали общие темы для разговора и даже обсудили погоду, и теперь не знают, что сказать.
– Когда это случилось? Она мучилась? Даша, ей было больно? Ты была с ней рядом, скажи, она долго мучилась?
– Ночью. Она умерла ночью. Так тихо, что я даже не знаю, когда. Я проснулась утром, думала, она спит. У нее такое спокойное лицо было, как будто она радовалась чему-то.
– Отмучилась, бедная. Где она, в морге? А ты сама где?
– Они забрали ее. Наверное в морге, я не знаю. Тетя, я ведь ничего не знаю, как все это делается, помоги мне пожалуйста.
– Думаешь, я знаю… Ладно, ты дома, да? Никуда не уходи, я приеду сейчас и мы с тобой все порешаем. Кто-то же должен заняться похоронами.
В телефоне что-то щелкнуло и раздались короткие гудки. Даша закрыла чехол, тихонько погладила его подушечками пальцев и прижала мамин телефон к груди. Потом она села на пол, уткнулась лбом в колени и провалилась в пустоту.
Глава 11
Когда приехала тетя Лена, Даша чувствовала себя так, будто проснулась с жестокого похмелья. Голова раскалывалась. Тетя разве что не трясла ее и не щелкала пальцами перед глазами. Нужно съездить в морг. Нужно взять справку о смерти. Нужно заехать в похоронное. Выбрать гроб, венки и памятник. Нужно заказать поминальный обед.
Даша молчала, сверлила остекленевшим взглядом точку на ковре и дышала прерывисто и шумно. И тогда эту ворчливую женщину осенила внезапная догадка. Она сходила на кухню и принесла Даше градусник. Тридцать девять и девять.
Два дня Даша то горела в бреду, то исходила противным липким потом. Она то проваливалась в темный омут, то выныривала на поверхность, спотыкаясь взглядом о застывшее в циферблате время.
Тетя Лена превратилась из размытой картинки детства в надежную опору и все пыталась утешить ее. Слова куцые, несерьезные, цокали на языке как взрывная карамель. Она все сделала сама. Позволила ей просто лежать. Брала ключи от квартиры, приходила и уходила, варила куриный бульон и заставляла Дашу его пить, оформляла все документы, приносила какие-то чеки, квитанции, рассказывала, что выбрала и заказала, кому позвонила и сообщила.
В день, когда хоронили маму, столбик термометра опустился до минус тридцати восьми градусов. Бледный кружок солнца прожигал серое небо, будто кончик сигареты. На улицах Томска парным молоком разлился туман. Он пенился, окутывал молочным толстым слоем шерстяного пончо дома, мостовые, смазывал лица прохожих и превращал свет автомобильных фар в размытые дрожащие кляксы.
Утром Даша непослушными руками выдавила из блистеров две таблетки парацетамола и желтые кружочки валерьянки – температура хоть и была меньше, но все еще держалась.
– Что слону дробина, – сказала тетя и как заправский алкоголик опрокинула рюмку с раствором резко пахнущей коричневой жидкости.
Даша держалась, пока малознакомые люди у них дома всхлипывали, сморкались в бумажные платочки, целовали застывшее, до боли прекрасное мамино лицо. Держалась, пока шла по кроваво-красным гвоздикам на утоптанном неровными буграми снегу. Держалась в автобусе. Но когда комочки мерзлой земли с сухим стуком полетели на крышку гроба, она упала на колени, скорчилась, потянула вниз окоченевшие пальцы. Реальность сразу, без подготовки обрушилась на нее, придавила, расплющила. Нечленораздельный вой рвался из горла, Даша зажималась, давилась им: умерла! Самый любимый, самый родной человек! Как жить дальше?!
Она не могла пошевелиться, ноги будто приклеились к земле. Кто-то поднял ее под руки, отвел в автобус, усадил, сунул в руки пластмассовую чашку с обжигающим чаем из термоса.
В кафе не ела. Глаза невидяще смотрели в одну точку, бесконечные речи сливались с сплошной неясный гул.
– Соболезную. – сотню раз за день услышала она и от знакомых, и от тех, кто в жизни слова не сказал.
Домой она вернулась одна, взглянула на себя в зеркало и не узнала: на мертвенно-бледном лице глаза побитой собаки. «Новейшее лекарство! Вылечим! Еще и переспала со старым пердуном! Дура! Какая же ты дура! Ненавижу!» – и кулаком со всей силы в это дурное, некрасивое отражение. Зеркало задрожало, расцвело паутиной трещин и осыпалось остро. Тонкими струйками потекла кровь из порезанной руки. Больно. Даша опустилась бессильно на пол, уставилась пустыми глазами в пол. Маленькая раздавленная девочка в пустой квартире.
Дни потянулись неподъемной серой тушей. Даша все еще чувствовала слабость, и хотя температура больше не поднималась, она не выходила из дома. Она то замирала, то начинала суетливо прибираться, бросала на половине, гипнотизировала телефон и прислушивалась к звукам. Дом жил обычной жизнью: пиликал домофон, хлопала подъездная дверь, из соседних квартир просачивались невнятные голоса и глухие звуки, плыли запахи еды, люди уходили на работу и приходили домой, бухали на пол тяжелые сумки, трепали по головам собак, кошек и детей. И только Даша как будто не жила, а плыла в густой болотной жиже. Еда стала на вкус как картон. Да и не хотелось есть вообще. Не хотелось ни с кем общаться. Первые дни Даша еще отвечала на телефонные звонки, выслушивала бесконечный поток банальностей, но потом поняла, что от этого ей только становится хуже. И она включила на телефоне беззвучный режим, даже не считая пропущенные вызовы. Она стала вялой, заторможенной, будто не спала несколько дней, ставила на плиту кастрюльку и тут же забывала про нее и потом в квартире остро и горько пахло горелым.
Сколько она провела в добровольном заточении, выходя лишь изредка в магазин за хлебом? Неделю? Две? Она не знала. Но она знала, что вечно это продолжаться не может. И без того скудные запасы продуктов подходили к концу, не осталось уже ни крупы, ни картошки, да и последнюю банку тушенки она доела еще вчера. Кончилось даже прошлогоднее засахаренное варенье, которое она щедро мазала на косо отпиленные куски батона и запивала крепким чаем. Кончались и деньги, которые она успела снять с маминой карточки, прежде, чем банк ее заблокировал. Рано или поздно ей придется вернуться на лекции, зайти в деканат, порешать вопросы с долгами. Хуже всего было то, что сама мысль о возвращении к привычному распорядку казалась неправильной, предательской, вроде как официально согласиться, что мама умерла. Пришлось признать, что без работы ей не выжить.
В одну из длинных, томительных ночей, когда ночное небо из черного стало темно-синим и в комнату скользнул первый хрупкий, зябкий проблеск декабрьского утра, Даша собрала всю свою решимость и стала приводить себя в порядок и собираться на лекции. Во дворах уже забурчали оставленные на ночь автомобили, по улицам мигали и переливались сотнями разноцветных огней новогодние гирлянды, по всему городу в спальнях зазвонили будильники. Матери, отцы зашаркали с растрепанными волосами, в ночнушках и растянутых майках – ставить вариться кофе, нарезать бутерброды и будить детей в школу.
Из зеркала в ванной, подсвеченное тусклым желтым светом электрической лампочки, на Дашу смотрело худое измученное существо с синими кругами под провалами глаз. Отросшие за месяц волосы темнели у корней и висели сухой соломой у посеченных концов. Даша взглянула на свои ногти: обломанные неровные края в обрамлении сухой кутикулы. Волосы на ногах торчали колючим ежиком. Она включила воду, долго и тщательно намыливала тело, волосы, сбривала отросшую щетинку, остригла ногти под корень. Потом высушила волосы и собрала их в высокий хвост. Тушь в косметичке засохла, и Даша швырнула ее в мусорное ведро.
Она оделась, вышла из дома и за двадцать минут добралась до главного корпуса. Знакомые массивные двери пропустили ее внутрь в сумрачный холл. После людных нарядных улиц в пустынном холле она почувствовала себя неуютно. И хотя все было привычно: все тот же высоченный потолок с арками и лепниной, светящееся белым над лестницей окно, беззвучные телевизоры в углах и таблоиды с надписью «Нечетная неделя», Даше показалось, что она здесь случайный зритель, непрошеный гость. Появилось странное ощущение, будто она забыла и не сделала чего-то важного. Стояла неестественная тишина, которую не заглушала всхрапывающая изредка рация охранника. Лишь оказавшись в светлом коридоре с черными и желтыми квадратиками плитки на полу, она испытала огромное облегчение.