Братик протянул ручки. Мамочка подняла его к себе на колени. Потрескавшимися пальцами сняла с него шапочку, стала поглаживать по голове, приговаривая ласково:
– Ты ж мой глупенький… Совсем-совсем тупица, да? Ума в тебе ни на грош, мой хороший.
Кукла-щелкунчик помурлыкивала от радости. С её деревянных челюстей стекала чернеющая кровь, он заляпал мантию и белый воротничок.
Брайан вовсе не был глупым. При жизни он как-то услышал от отца: «Ты полный идиот!», и посвятил себя тому, чтобы доказать папочке обратное. Ему может и доказал, а вот себе нет. Всё это Энни увидела в его глазах, когда Брайан впервые пришел в их дом. Потому Мамочке так легко было оставить его здесь.
– Мамочка! – этот недовольный голос принадлежал Кристи. Она стояла на каминной полке, уперев ручки в бока.
Сестрёнка всегда была ревнива. При жизни она очень любила свою маму, и не хотела делить её с отчимом. Кристи боялась, что мама совсем забудет про неё со своим новым мужем, потому выжгла своё имя у женщины на животе. Пока та ещё была в сознании, она кричала:
– Кристи, детка, зачем ты это делаешь?! Я же тебя люблю!
– Я тоже тебя люблю, мамочка! И не хочу, чтобы ты меня забывала.
Но могут ли помнить мёртвые?
Придерживая Брайана на коленях, Мамочка поднялась и взяла Кристи к себе. Две куклы на ветхом платье недовольно смотрели друг на друга, а Мамочка гладила их, приговаривая:
– Ты ж мой глупенький… Ты ж моя жадненькая…
– Мамочка! Мамочка! Мамочка!
Энни издала едва слышный вздох. Ну вот опять… Началось. Стоило одному пойти к Мамочке, как остальные сразу лезли следом. Каждый хотел урвать себе немного мамочкиного внимания.
Все они когда-то были живыми. У всех были свои мамы и папы. Каждый страдал от чего-то своего, но конец у всех один. Они умирали здесь. Ещё до фактического момента смерти. Они умирали, лишь посмотрев Энни в глаза. Одного взгляда ей хватало, чтобы увидеть страхи, переживания и недостатки. А Мамочка делала всё остальное.
Ей это особенно нравилось… Превращать страхи в реальность. И приводить всех своих будущих «деток» к единственно верному завершению их сделавшейся невыносимой жизни – к самоубийству.
Потом она срезала с тела всё, что могло ей пригодиться. В обычную смесь для фарфора, кроме каолина, полевого шпата и кварца, шли ещё кровь, мясо, фрагменты перемолотых костей. Это было Мамочкиным особым рецептом. Так она и создавала своих кукол. Братиков и сестричек для Энни.
А Энни… Никогда не хотела ни брата, ни сестру.
За окном быстро стемнело. Один тусклый фонарь горел за спиной куклы. Она единственная осталась сидеть на подоконнике, а потому первая услышала, как дверь внизу со скрипом отварилась.
***
Идти решили ночью. Сейчас осень, но темнеет ещё поздно, и много полуночников. Соседи, напуганные позавчерашним, опять же, бдят. Потому стоило перестраховаться.
Генри ждал с нетерпением. Его давила каждая секунда. Подумать только, в его уродской жизни наконец-то появился шанс! И выглядел он как старый, безобразный дом сумасшедшей, но Генри привык, что весь этот мир – одно сплошное уродство.
Больше всего Генри бесил Ральф. Тупой и хамоватый. Но пока тот прилежно выполнял свою работу, раскапывал могилы и обчищал только что похороненных мертвяков, Генри держал эмоции при себе. Да, не так должна была сложиться его жизнь… Не так. Но в этом блядском мире по-другому не бывает!
Они сидели в гниющем «Форде Таурус». Машина пропахла бензином, землёй с их сапог и блевотным запахом ароматизатора. Вдобавок на руле, панели, сиденьях, ручках, везде появился странный жирный налёт, отчего прикасаться к ней было ещё противнее. Но Генри старался этого не замечать. Он смотрел на дом… Тот самый дом.
В детстве друзья рассказывали ему страшилку про него:
«В чёрном-чёрном городе, на чёрной-чёрной улице стоит чёрный-чёрный дом. В том доме живут страшные куклы. Они живые и очень злобные. Заглянет, бывало, туда человек, по глупости. Возьмёт в руки куклу, посмотрит ей в глаза, и… Тут же станут живыми его самые тайные страхи. Боится человек, скажем, собак – так собака его и загрызёт. Не любит себя за большие уши – так эти уши себе и отрежет. А боится любимую потерять… Так сам её и убьёт! Никогда не входите в дом старой кукольницы Мэри Доллс. А если вошли… Не смотрите куклам в глаза!».
На последней фразе рассказчик всегда выпучивал и закатывал глаза так, чтобы было особенно жутко. Генри с детства казалось, что страшилка глупая. Ни сюжета, ничего. Так, бред какой-то. Но сейчас этот бред настойчиво, как на повторе, звучал в его голове.
Какой всё-таки уродливый дом. Кованная ограда меж кирпичных колонн почернела и несла на себе такие же черные плети сорняка. Кирпичи растрескались и замшели, мох тоже почернел. Покосившаяся калитка была навечно распахнута. Весь дом и сад, всё казалось черным. В общем-то, только в этом детская страшилка не обманывала.
Дом был двухэтажный. Слепые окна таращились на улицу пустыми глазницами. Сплющенная, вытянутая к верху крыша неправильной формы, провалилась внутрь одним углом. Так, что казалось, дом надвинул её, как шляпу на глаза. По левой стороне стена заканчивалась мансардой, высокие окна которой тоже застлали черные, безжизненные плети. А может, так казалось лишь в сумраке? Тусклый фонарь через дорогу не добавлял света, а лишь подчеркивал тени.
В соседних, совершенно обычных домах погасли последние окна. Наконец-то. Не могли пораньше утолкаться спать, грёбанные полуночники!
Мародёры подождали ещё полчаса. Стало совсем тихо. Последние минуты Генри не мог выдержать, порывисто хватаясь за ручку двери.
– Всё, пошли!
Ральф покосился на дом, и толкнул дверь с пассажирской стороны.
Идти решили через главные ворота, не скрываясь. Оделись поприличнее, чтобы сойти за копов в штатском.
Уже от калитки дом обдал их сладковатым гнилостным запахом. Так пахли трупы, несколько дней пролежавшие в земле. Но Генри отогнал от себя эту мысль – этого просто не могло быть.
Растрескавшаяся тропинка привела их на скрипучее крыльцо. Дверь была чуть приоткрыта.
Генри взялся за ручку, и пожалел, что не захватил перчаток.
– Слушай, – шепнул Ральф за спиной, – Может, всё-таки не надо?
– Не пизди под руку! – огрызнулся Генри, как можно аккуратнее потянув дверь на себя.
Запах плесени обжог ноздри. Мужчина закрыл нос рукавом куртки, напарник сзади закашлялся. Но кладбищенским мародёрам к запахам не привыкать. По крайней мере это уж точно не могло встать между Генри и деньгами. Большими деньгами.
Непроглядную темень разрезали тусклые лучи фонарей. Мужчины осторожно двинулись внутрь. Когда Ральф закрыл за ними дверь дома, весь остальной мир словно отрезало.
Какое-то время они стояли в полной темноте. Лишь запах плесени – сухой, удушающий драл лёгкие когтями. Наконец, словно «отмерев» в детской игре, фонарики зашарили по стенам, высвечивая обстановку.
На трухлявом полу океан пыли хранил множество следов. Запёкшиеся кровавые пятна глянцево поблёскивали. Просторная прихожая уходила вдалеке лестницей наверх, а внизу разделялась двумя коридорами – в правую и левую часть дома. У самой двери вешалка для верхней одежды заканчивалась разбитым зеркалом. Окровавленным зеркалом.
Генри невольно прикусил внутреннюю сторону щеки. Откуда здесь столько крови? Он обернулся на Ральфа – тот явно нервничал. Тусклый луч его фонаря хаотично бродил по стенам, по потолку. Что он там-то хотел найти, пауков-убийц?
Генри дождался, когда напарник отвернётся, и погасил фонарь. Ральф увидел потухание света, и, резко обернувшись, зашарил по прихожей. Спросил шепотом:
– Генри? Эй, твою мать. Не время для шуток!
Но так хотелось. Мужчина прокрался к нему сзади. Пол, к удивлению, не скрипел. Напарник всё шептал:
– Э-эй… Генри…
Внезапный крик прервал его:
– Отдай свою душу-у-у!
Ральф вскрикнул, отчаянно заматерившись. Генри покатился со смеху.
– У тебя такое тупое лицо, когда ты боишься! – мужчина схватился за живот, согнувшись от хохота.
– Блять, – Ральф отмахивался руками, словно на него упала невидимая паутина, – Это нихрена не смешно!
Ещё как смешно. Ведь пока Ральф – больший неудачник, чем Генри, Генри чувствует себя спокойнее.
– Ты чего перетрухнул? Это просто старый уродский дом.
– Да бл… – Ральф неожиданно остановился на полуслове.
Круг фонарного света застыл на покосившейся лестнице:
– Смотри.
Генри зажёг свой фонарь.
На трухлявой ступеньке сидела кукла. Генри готов был поклясться, что её здесь не было. Он бы заметил.
Шарнирная девочка в коротком розовом платье резко контрастировала с общей темнотой. Её согнутые ножки свешивались со ступеньки, а ручки упирались в дерево так, словно она действительно опиралась на них.
По телу пробежал неприятный холодок. Нет, нельзя бояться. Нельзя. Это просто уродская кукла в старом, уродском доме.
Генри подошёл к ступеням, хватая куклу. Из-за непривычного оформления и в своей нарочитой доброжелательности она выглядела жутковато. Добавлял страха шрам повешенного, тянущийся поперёк тонкой шеи.
– Что за уродство! – фыркнул мужчина.
Зачем делать такие ненормальные игрушки?
– Уродство… – вдруг раздалось из фарфоровой головы.
У Генри расширились глаза. Взгляд куклы приковал к себе, и в сознании эхом отдавалось: