– Уродство… Какое же уродство… Ты уродец, Генри!
– Ты уродец, Генри! – хрустальный кукольный голосок сменился на грубый, женский, и очень… знакомый.
– Ты, мелкий урод, отдай мои деньги!
– Как ты посмел убежать, гадёнышь!
– Ты что, ограбил магазин, поганец?!
– Уродство! Это просто уродство.
На какой-то момент воспоминания застлали глаза. Генри был уже не в этом ужасном доме, он был… В своём ужасном доме. Ему было пять лет. Его мамаша, стопятидесятикилограммовая разведёнка варила отвратный суп на мерзкой, жирной кухне. Этим жиром пропитался, казалось, весь дом.
Генри прибежал сюда из своей комнаты с рисунком: «Мама и я». Он изобразил маму большим коричневым шаром с мелкими желтыми волосами, и был доволен сходством. Ведь он любил её такой, какой она была. Он закричал:
– Мамочка, мамочка! Я нарисовал тебя!
Но вместо того, чтобы похвалить… Мама бросила презрительно:
– Уродство.
Она достала из закопченной кастрюли деревянную ложку, которой размешивала суп, и замахнулась на сына:
– Что за уродство, Генри?! Разве я так выгляжу! А ну-ка порви это немедленно! И больше не рисуй такую дрянь!
Слёзы наворачивались на глаза. Мальчик отказался рвать рисунок, потому мама порвала его сама. С остервенением она бросила обрывки в мусорку, а Генри получил шлепок по заднице. Но ещё какое-то время он продолжал её любить. Пытался даже что-то исправить, но на всё получал один ответ: «Уродство!».
Позже он понял – мать не могла назвать уродливой себя, а потому уродливым для неё был весь мир. Эту же нехитрую истину она передала сыну. Но в отличие от мамаши, Генри пошел в своей ненависти к миру куда дальше. Ещё с десяти лет он воровал, дрался, избивал младших. Потом ограбил магазин в четырнадцать, и отсидел по малолетке. Выйдя, нашел себе место в похоронной нише. И подтянул этого неудачника, Ральфа, которого… Тоже считал уродом.
– Генри, – голос напарника вывел из забытья.
– Фу, блять! – мужчина яростно размахнулся, с силой запуская куклу куда-то в темноту прихожей.
Раздался стук фарфора о дерево.
– Эй, ты чего?!
– Пойдём, – рыкнул тот, – Поищем что-то получше наверху.
***
Настроение Генри Ральфу совсем не нравилось. Напарник весь вечер был в злом возбуждении, а теперь вот срывается на куклах. Хотя её можно было бы неплохо толкнуть. Ральф отогнал от себя эту мысль – наверняка от такого удара кукла разбилась.
Ступени со скрипом пропустили мародёров наверх. От лестничной площадки отходила дверь в широкую комнату и небольшой коридор.
– Я пойду сюда, а ты дуй в ту сторону, – не давая ничего ответить, Генри шмыгнул в комнату.
Разделяться было не лучшей идеей. Но Ральф был рад ненадолго отвязаться от идиота-напарника.
Крадучись следуя по коридору, он думал только об одном – зря они сюда пошли. Очень зря. Хотя и сам не понимал, почему.
Закрытая дверь в конце казалась приглашением войти. Ральф навалился плечом, легко высаживая трухлявую преграду, и оказался в детской. Он сразу это понял по выцветшим жёлтым обоям в цветочек, по книжкам, и детской кроватке рядом с большой кроватью. Одного только здесь не хватало. И переступив порог, мужчина понял – чего. Игрушек. В комнате не было ни одной куклы.
Его взяла досада. Раз уж в детской не было кукол, то, где они тогда должны лежать? Оставалась, конечно, мастерская, но её мародёры пока не нашли.
Вздохнув, Ральф уже собирался уходить, как вдруг… Увидел маленький бугорок под одеялом детской кроватки. Девочки укладывают кукол спать, не так ли?
Мужчина подошёл, откинул тоненькое, волглое одеяльце и… Взгляд куклы пригвоздил его к месту. Он чувствовал себя бабочкой, пришпиленной заживо булавкой к бархатному фону. Это была та самая кукла, которую швырнул Генри.
– Может… – голос сбился и задрожал, – Может их просто две?
– А может ты помолчишь, пока тебя не спросили? – отдалось звоном в его голове.
– Ральф, детка, лучше молчи, пока тебя не спросили, – так говорила… Его мама.
В сознании роем закружились мысли.
– Дорогой, тебя спрашивают, а ты помалкивай. Так ты сойдёшь за умного.
– Вы уж простите моего Ральфа, он у нас недалёкий.
– Да, да, это его брат сейчас в столице делает бизнес. Да, второй как раз в университете. Ну, не всем же быть гениями.
– Мама… – шептал Ральф, и слёзы наворачивались ему на глаза от обиды и досады, – Мама, зачем ты так говоришь? Разве ты не должна любить меня?
– Так я люблю тебя, солнышко. Потому и забочусь. Я же не ругаю тебя за все твои промахи.
«Недалёкий», «глупыш», «слабенький на голову» – так от большой любви заклеймила его мать. Братья всегда считали, что младшего в семье любят больше, чем их, но самого Ральфа от этой любви тошнило. Сильнее всего на свете ему хотелось, чтобы мама перестала оправдываться и извиняться за него перед другими людьми. Но мама не переставала. Что бы он ни делал.
Сначала он верил, что сможет стать лучше. Потом оставил надежду, и решил стать ещё хуже. Раз матери стыдно за него, пускай для этого будет реальный повод.
Заброшки, войны с бомжами, драки потянулись бесконечной чередой, пока наконец не привели его на кладбище к Генри.
– Бр-р-р, – Ральф по-собачьи помотал головой, сбрасывая оцепенение.
С чего он всё это вспомнил? Сейчас точно не время. Должно быть, проклятый дом навевает дурные воспоминания.
С другой стороны – он нашел целую куклу. Всё плюсы. Мужчина достал её из кроватки, и уже хотел бросить в карман, но тут… Его внимание привлекла фотография.
На старом комоде за отодвинутым стеклом стояло фото в почерневшей рамке. По нему скользнул тусклый свет. Рыжее и выгоревшее от времени, оно всё же сохранило в себе отпечатки лиц двоих – женщины и девочки. Мужчина приблизился, направив фонарик прямо на снимок. Пыльное стекло бликовало.
Девочка на фотографии улыбалась. Что странно, обычно на старых фотокарточках все максимально серьёзны. Но девочка была весела, мила, и наслаждалась моментом. На её гармоничном лице особой изюминкой смотрелись широкие ноздри.
Она сидела на стуле, а за её спиной стояла мать. В красивом платье с белым жабо, и шляпке с цветами. Она не улыбалась. Положив руки на плечи дочери, она будто пыталась вдавить её сильнее в стул.
Так может, это дочка кукольницы? Это её комната, и она жила здесь в прошлом веке? Ральф задумался… А что же здесь всё-таки произошло, раз этот дом стал проклятым? Не просто же так его забросили и стали обходить стороной.
К сожалению, страшилки про это место появились сравнительно позже, и уже не хранили в себе каких-нибудь реальных сведений, кроме глупой мистики.
Ральфу стало не по себе. На месте этой девочки он не хотел бы, чтоб его дом стал проклятым.
Прежде, чем успел сообразить, мужчина посадил куклу на комод рядом с фотографией. Словно отдавая дань уважения почившему ребёнку.
Генри прав. Стоит поискать что-то другое, что можно толкнуть.
***
Энни провожала взглядом широкую спину. За долгие годы жертвы дома делали с ней многое – ломали, разбивали, топили, сжигали, издевались. Но ещё никто не сажал её заботливо на комод.
Голова на шарнирах медленно развернулась. Как и тогда, сейчас ещё стояло на полке её любимое фото. Она часто смотрела на него, когда была жива.
Дальше по коридору раздался парчовый шелест юбки. Мамочка… Она пришла по душу Генри. Кажется, скоро у Энни появится новый братик. В голове этого, казалось бы, взрослого мужчины было столько всего. Но глубже всех сидел озлобленный ребёнок, превращенный в уродца мнением самого любимого человека.
Энни чуть склонила голову. Какая знакомая история. К тому же старая, как мир.
Мамочка любила таких людей. Их легко было доводить до безумия. Если некоторых к суициду приходилось тащить волоком, те упирались и сопротивлялись, то такие как Генри, нет. Они вприпрыжку бежали навстречу ужасной судьбе, помахивая ручкой всем представленным шансам на спасение. Смеясь и ликуя, уходили в ад. И совершенно не представляли, что ждёт их по ту сторону.
По комнате пробежал холодок. Это Мамочка опутывает сознание Генри. Не долго уже осталось… Ему. А ей?
Голубые кукольные глаза отразились в обратной стороне стекла комода. Её взгляд… Действовал и на неё саму. Глядя на своё кукольное личико, она всё чаще видела другую. Ту себя, которой она была. Весёлой девочкой, милой и жизнерадостной, с большими ноздрями.
Ей было семь, когда всё началось. Семь лет, когда она впервые это услышала.
– Мамочка, мамочка, смотри! Мне учительница пятёрку поставила! Я сегодня хорошо ответила на уроке.
Мама оторвалась от своей работы. Руки у неё были шершавыми от незастывшего фарфора, но бесконечно тёплыми.
– Молодец, милая, – женщина улыбалась, и в подвале словно зажигалось солнце.
Энни обожала такие моменты. Ради них стоило жить.
Но вдруг… Солнце погасло с улыбкой. И черная туча застлала её мысленное небо:
– Энни, детка, – мама приподняла её лицо сухими пальцами, с прищуром вглядываясь в него, – Что это с твоим носом?
– А что с ним?
– У тебя же огромные ноздри! Ужас какой, как я раньше не заметила?
Энни даже прикрыла нос ладошкой. Но понимала, что это бессмысленно.
С тех пор ноздри Энни захватили всё внимание матери.
– Мамочка, я хорошо выступила на концерте?
– Хорошо, милая, но не стоило так сильно раздувать ноздри.
– Мамочка, сегодня у нас в школе были знаменитые гости. Мэр города и какая-то художница.