Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь

Уже привычно Ольга Павловна распахнула шубку, как бы сбрасывая её на руки ему, он, конечно, принял этот жест тоже, как привычный, и аккуратно повесил шубку на плечики. Даже плечики тут были не обычными, деревянными или металлическими. Они были произведением искусства, медные, с чернением и с удобными для руки завитушками.

– Заходите, Леонард Сергеевич, – сказала хозяйка квартиры, подтверждая, что личное дело его она прочитала не на раз, прежде, чем допустила его к себе в кабинет. – Вот здесь вы можете руки помыть, – она открыла дверь в ванную комнату, где всё тоже свидетельствовало о хорошем корпоративном вкусе и эстетических предпочтениях хозяйки, и с некоторым удивлением заметила про себя, что всё это не производит на её гостя ни малейшего впечатления.

– Да, вот это хорошо, я же целый день по транспорту и прочим местам таскался, – он непривычно долго и тщательно мыл руки, причём, как она заметила, только холодной водой, руки у него покраснели.

– Садитесь Леонард, можно без отчества? – на стол из большого холодильника извлекались разные баночки, упакованные тарелочки с нарезкой, бутылка вина. Руки Ольги Павловны расставляли всё в строгом геометрическом порядке.

– Да тут отчаянным перфекционизмом одиночества пахнет, – отметил про себя Леон.

Она подала ему консервный нож и показала на банки: «Поработайте, пожалуйста».

– Давайте. Я тоже частенько на консервах живу, – Леон открывал банки одну за другой, строго ставя их на место.

И содержимое банок тоже не вызвало у него никаких эмоций по наблюдению Ольги Павловны. Ни крабы, ни икра, ни маслины.

– А вы вино пьёте?

– Да, пью. Только красное сухое.

– У меня именно такое. Наливайте.

Вино тёмной карминовой струёй наполнило бокалы абсолютно неестественной прозрачности. Ольга Павловна села напротив Леона, поставив перед ним и собой большие красивые тарелки и мельхиоровые столовые приборы.

– За сотрудничество, – лукаво улыбнулась она, подняв бокал.

– Я рад, что правильно обратился за помощью. Я, ведь, до вас много кабинетов обошел. Вопрос-то пустяковый.

–Я же говорила Вам, что любой вопрос при желании можно, как угодно повернуть и обосновать своё решение. Этот мальчик у меня лично вызывает даже симпатию своей приверженностью и верностью семье. Но…Вы же сами понимаете, что в свете последних… ладно без тезисов… идёт определённое идеологическое противостояние. И оно длится уже не один десяток лет.

– Так может, дать людям самим решать этот идеологический ребус. Кому как нравится? – Леон с усмешкой смотрел на Ольгу Павловну, которая даже растерялась от такого вопроса.

– Вы не понимаете глубины вопроса, Леонард. Понимаете, разреши это, потянется что-нибудь следующее. Разреши то – дальше возникнет ещё нечто. Нет. Мы должны крепко держать свои идеологические рубежи. Думаете там, – она подняла палец кверху, – сидят идиоты? Нет, там всё продумывают на много раз. И сюда вниз спускается очень взвешенное выверенное решение, чтобы мы с Вами все наши силы отдавали необходимой конкретной работе. Понимаете?

– Понимаю, конечно, – сказал он, накладывая вилкой себе на тарелку из разных баночек. Он был очень голоден.

– Мы с Вами даже понятия не имеем о корнях некоторых принятых решений. Понимаете?

– Ну ладно, я не силён в политике, тем более в идеологии. Но Вы утвердите Арсеничева?

– Да. Утвержу. Для такого решения есть серьёзные основания, которые могут опровергнуть практически любое обвинение. Он, прежде всего, профессионал. Он патриот своей малой Родины – он же вернулся сюда? Вернулся. Он систематически выводил там свой коллектив в число передовиков. Пусть это было в самодеятельности. Но это тоже наша идеология. Мы с Вами, именно, стоим на рубеже советской идеологии…

– Вы так прекрасно говорите, – прервал её Леон, – я бы хотел произнести тост.

–Тост? Произносите, – Ольга Павловна улыбнулась, неожиданно мягко и смущенно.

– За прекрасную женщину, которая на своём месте. И пока она будет стоять на этом месте, мы практически можем ничего не делать, так как руль находится в надежных … прелестных ручках, – Леон перегнулся через стол и, взяв её руку, прижал к губам.

– Спасибо. Вы так галантны. А Вам говорили когда-нибудь, что вы похожи на артиста Стриженова?

– Я? На Стриженова? Нет. Никогда.

– Вы похожи, похожи, – засмеялась Ольга Павловна, – вы очень похожи. И, наверное, женщины не дают Вам прохода? А?

– Да нет, – скромно потупившись в тарелку, ответил Леон. Если я и похож – это незначительная компенсация за мою должность сегодняшнюю.

– Вы смешной. Если бы Вы хотели, Вы давно бы сменили её, женившись на правильной жене, хотя бы. Вы были женат?

– Нет. Не случилось. Не так просто найти своё. А Вы? Вы были замужем?

– Нет, – немного помолчав, сказала она. – Слишком я была занята работой. А он…, он хотел видеть рядом с собой кухарку, няньку детям, прислугу. Не сложилось изначально, – в этот момент Ольга Павловна почти искренне верила в то, о чём говорила.

– Давайте выпьем за вас…Оля.

– Давайте. И пожалуйста, попробуйте крабы, – она так и сказала: «крабы»…

– А можно я ещё Вас попрошу, – Леон скорчил умилительную гримасу.

– Пожалуйста. Просите. Сегодня Вы устроили такой восхитительный снег, что можете просить, что угодно.

– Ого! – подумал про себя Леон, а вслух сказал: «Тогда давайте выпьем на брудершафт? Я не слишком наглею?»

– Не слишком. Я сама хотела предложить это. Как-то неудобно молодым ещё людям так важничать и «выкать».

Леон встал из-за стола, подошел к ней, и, приподняв её со стула, перекрестил с ней руку в локте, нагнувшись, чтобы ей было удобно и, глядя ей в глаза, выпил бокал до дна. Потом поставил оба бокала на стол и, обняв её, поцеловал. Не просто чмокнул. Это же было бы смешно. Он притянул её к себе и восхитительно выполнил её желание, которое он чувствовал с самого начала и отчётливо видел сейчас в её глазах с тёмными расширенными зрачками.

–Ты?

–Ты! Ты замечательно целуешься, Лёня, – многие люди звали его Лёней, Лёнчиком, даже Леонидом, но только не те, кто хорошо его знали. Он терпеть не мог, когда его имя переиначивали.

– Я постарался.

– Можно ещё, – она сказала это так тихо, что он ничего не услышал. Но он и по губам понял, что она хотела.

Поцелуй длился почти неприлично долго, если что-то могло быть в этот момент неприличным для этой женщины, зажмурившей плотно глаза. Леон постарался ещё один раз не вдумываться в происходящее.

– Ты всегда такой смелый? – открыв глаза, она посмотрела на него, пытаясь понять, что там за этой внешней невозмутимостью.

– Нет. Только когда я вижу… вот такую, от которой кружится голова. Пойдём, присядем на диван, – ей показалось, что он улыбнулся одними уголками губ, любуясь ею, так, как искусительно любуются женщинами в кино самые дерзкие любовники.

– Боже мой, и чего мне так несёт голову? Вот что значит молодой мужик. Меня же током всю прошивает, – с ужасом подумала Ольга, понимая, что если эти руки её отпустят, она тут же и рухнет замертво, – нет, надо держать себя в руках. И вообще… – она так и не придумала, что означает это её «вообще» для продолжения разговора…– Я только свет выключу, ладно? А то из окон напротив нас можно увидеть, – Ольга выбралась из его рук, подошла и задернула теневые шторы. Леон подошел за ней к окну. Нет. Ничего не было видно из окон напротив. Окна особнячка напротив кончались на уровне второго этажа самых элитных обкомовских домов. Он не однажды там бывал в этом двухэтажном домике когда-то: « А надо бы уже и проветрить там, сходить. Пора». – проскользнула лишняя сейчас мысль.– Ты хорошо пахнешь, что за духи? – и он уткнулся ей в шею.

– Пойдём ко мне в комнату? – тихо спросила она, поняв, что сопротивляться магниту, который притянул её неумолимо к этому мужчине, абсолютно бесполезно и глупо

– Конечно, я давно жду, когда я смогу обнять тебя всю, – также тихо прошептал Леон и мысленно простился на время с едой, так аппетитно наложенной на большой красивой тарелке. Вино было хорошим, и он постарался достаточно его выпить, чтобы почувствовать, как в голове у него заводится фокстрот и тело его становится чужим, мерзким, лёгким и танцующе-послушным чужим желаниям.

– Разреши, я тебе помогу раздеться, – поставив её на пол около широкой кровати, попросил он. – Включи ночник.

– Мм. А я тебе рубашку расстегну.

Их вещи, снимаемые с тел, мягко опадали на пол живописной грудой, туда же полетело шелковое покрывало, сдернутое им с кровати. Почти уронив её на высокий упругий и мягкий матрас, он принялся за резинки, держащие чулки на её ногах, уверенно и умело расстегивая их. Потом он снял и пояс с резинками, приподнял её завороженно подставляющую ему то одну, то другую ногу, завел за спину руку и наощупь уверенно снял, расстегнув крючочки, красивый импортный кружевной лифчик, почувствовал чужой и гадостно подступающий снизу жар и торопливо, не глядя, приник губами к темным кружкам чуть обвисшей уже груди. Руки сами сняли с неё невесомые кружевные трусики, доходившие до середины бедра, он приподнял её, откидывая одеяло, и положил её голову на подушку.

Ольгу охватил холодящий в груди восторг. Она только читала, что мужчины вот так смело и умело раздевают своих любимых и любуются их телом вот так, как он сейчас, снимая с себя остатки одежды и не отводя от неё глаз. Его трусы тоже полетели в общую кучу. Последний из её начальников, «главный», вообще ей говорил: «Давай, только без этих, без нежностей, не девочка уже, поворачивайся быстрее. Мне ещё и выспаться надо, дорогуша». Иногда она вообще одежду не снимала, чтобы быстрее уйти в свой гостиничный номер и там выреветь всю свою злость и напиться вина или коньяка перед сном в одиночестве, чтобы запить омерзение и жалость к себе. Заводить себе кого-то «на стороне» она боялась, это могло кончиться полной карьерной катастрофой.

– В следующий раз я бельё оставлю на тебе. Надеюсь – это не единственные трусики у тебя? – спросил Леон и почти зло ввергся в её рот, наполняя её истомой, поднимающейся снизу живота. Тот комок, который у неё появился ещё в прошлую пятницу и не давал ей жить уже несколько дней, наконец, размяк и стал заполнять всю её от кончиков пальцев ног, которые ощутили вдруг пальцы его ног, уверенно обнявших её, и, поднимаясь, заполнил её до самой макушки. По телу поползли восхитительные мурашки и уже ничто не смогло бы оторвать её от этого странного мужчины, такого невозмутимого и с такими опытными руками, каких она ещё ни разу не чувствовала на своём теле.

–Только я не запасся резинками, я не думал, что меня так накроет. Но я умею считать секунды. Ты согласна?

– Хорошо, только не промахнись, я тоже таблетки не принимала.

– Не промахнусь.

Всё оказалось гораздо прозаичнее и надсаднее, чем даже он предполагал. Она была совершенно парализована его невольными ласками касаний при раздевании и обычной «дежурной», как он про себя говорил, нежностью. Она настолько натянулась, как тетива от его первых объятий, что он даже засомневался, а дойдёт ли у неё дело до естественной разрядки, собственно, и приостановил путешествие рук по её телу. Но дело оказалось не таким очевидным. Он сделал всё, как обычно любят женщины, раскинул ей ноги, сильно сжав ягодицы, умело ввинтился ей между ног и легко вошел в теплый, известно куда каждый раз ведущий, влажный тёплый тоннель и только услышал захлёбывающийся её всхлип. И голова у неё безвольно закинулась, поддавшись его полутычкам – полупоцелуям в шею. Запах её духов почти задушил его, и ему пришлось призвать на помощь всех дьяволов разврата, чтобы хоть частично привести себя в норму обычного мужика.

А потом тело у неё вообще одеревенело, и ему показалось, что никакие его толчки не могут разбудить эту мумию. «Эк, тебя угораздило», – обреченно подумал он, не давая себе отчёта, о чём он сейчас больше сокрушался в душе: об ужине ли, о ней ли? После третьей неудачной попытки с наскоку взять высоту, и это при том, что он явственно ощущал её нетерпеливое дрожание, он понял, что перед ним лежит непаханая, засыпанная валунами прежних неудачных опытов этой женщины сексуальная целина комплексов. «Ну что ж, поползем потихоньку», – отвлекаясь от разочарования и голодного подсоса в желудке, подумал Леон, нехотя вспоминая уроки, которые он изредка давал тем, с кем иногда вынужденно делил ночи на двоих последние годы.

Она никогда ничего подобного не испытывала. Этот мужчина требовал от неё участие и движения навстречу. А она, как заведенная раз и навсегда кукла, только топталась на месте, не понимая, что ей надо сделать, чтобы он был доволен. А то, что он недоволен, она ясно видела по его ласково удивленным глазам.

– Ты расслабься, почувствуй мои пальцы, – и он провел пальцем от её подбородка до лобка и спустился ниже, снова заставив её затрепетать. Но в этот раз он на обман не поддался. Он «повел» её за собой словами, которые он ей шептал в самое ухо, и вглубь её тела, и вдоль бёдер до колен, провел пальцем по языку, заставив поцеловать его руку, взял её руку и положил к себе на лобок. – Тебя так ласкали? – он ласково потерся носом об её нос.

– Нет. Так – нет, – она попыталась спрятать своё лицо, не в силах сдерживать эмоции, которые испытывала.

– Не стесняйся, это нормально, что тебя всю передергивает, расслабься совсем, стесняться нечего, ты мне нравишься, ты красива, – и, зло впиваясь в жутко надушенную шею этой деревяшки, он почувствовал, как там, внутри, она вдруг сократилась вокруг его пальца: «Ну, слава Богу, чувствительность появляется. Мы на правильном пути, Леон Сергеевич, – подбодрил он себя. – Может быть скоро и поедим… наверное…»

Между лопатками у неё было большое плоское родимое пятно, в виде облачка. Он обвел его языком и спустился к прогнувшейся пояснице, держа её снизу за грудь. От его поцелуя сзади в подмышку она неловко дернулась, как от щекотки и вдруг встала на колени, распластавшись руками по простыне.

–Ты так любишь? – спросил он , вставая сзади.

– Я просто так захотела, – тихо ответила она.

– Похоже на кабинетный вариант, – подумал он про себя, – ищет привычное. Ладно, приятно дарить подарки, – и его руки развели в стороны её ягодицы.

– Почему он не делает всё нормально? – она привыкшая к определённому ритуалу, привыкшая к определённому спасительному порядку и здесь пыталась свою неуверенность заменить привычными позой и движениями. Они были достаточно сексуальными, как ей казалось. – Что не так сегодня? Что это он делает?

Его руки мягко и спокойно уверенно гладили её между ягодиц, прижимая и массируя пальцами то одну, то другую точку. И от этих уверенных нежных движений у неё вдруг появилось желание податься назад, ускорить всё, дойти до конца, но он тут же отодвигался, заставляя её желать снова и снова приблизиться к нему. Его руки были между ними. И до неё вдруг дошло, что от них, от его рук, ласкающих её так смело, и непривычно, она загорается, как разгорается костер от дуновения сильного ветра. А он, сильно оглаживая её бока, не переставал сжимать и мять её, ласково пришлёпывая её, отчего она почти сходила с ума, ожидая, когда же он пронзит её, наконец.

Но он совсем не торопился. Эта женщина была из тех, кто должен дойти до исступления, чтобы забыться, открыться и разрешить себе. Ему казалось, что он, как минимум, дважды терпеливо поднялся по храму Кхаджурахо, пока она вдруг не прошептала: «Я больше не могу. Всё. Я сейчас расплавлюсь».

– Это замечательно. Приятно, когда долго готовишь, а потом вот так чувствуешь, что блюдо готово. У меня уже зверский аппетит. Я тебе не надоел?

– Это не может надоесть никогда. Ты всегда будешь со мной?

– Сколько захочешь. Ну вот, теперь ты действительно хочешь, – убирая руку, прошептал он. – Расслабься и чувствуй каждый мой толчок, я стучусь, чтобы дать тебе радость. Возьми мой палец в рот, вот так, – он почувствовал, что её язык жадно обволок его влажный палец с её ароматом, – расслабься и чувствуй всё, что сможешь. Там многое можно почувствовать. Прислушайся, – он сильно толкнулся в неё несколько раз и резко вышел, перевернув её на спину, почувствовав, что она снова одеревенела.– Лучше смотреть друг на друга, понимаешь?

– Понимаю, – но она всё же избегала его взгляда. «Тот» не любил, когда она видела его потное, красное искаженное тяжёлой неловкой страстью лицо. Да и ей самой это совсем не нравилось. Он всегда был сам по себе, не предъявляя к ней особых требований. А прежние,… те совсем торопились и не тратили время на неё. Им важно было взять свою добычу, положенную, как они считали, им по должности. На диванчике в комнате отдыха, кому она была положена. На столе. На ковровой дорожке на полу,– это было не принципиально.

А этот, думал о ней, и делал всё для неё, относясь к ней, как к равноправной.

– Вот и смотри, смотри, на меня, я сказал!

Его толчки показались ей неожиданно сильными, даже слишком, требовательными и глубокими, и она задохнулась от охватившего её внезапно чувства мелкой дрожи и вдруг вспыхнувшего взрыва ярких пульсирующих содроганий, которые трудно было вынести молча, и она застонала, запричитала, как-то беспомощно и бессвязно, растворяясь в этом сиянии внутри неё.

Он, зажав рукой её волосы, остановил её голову, мечущуюся по подушке на излёте, сжимающих его, конвульсий её тела и тихо снова приказал: «Смотри на меня, смотри , я сказал! – и сильными толчками разбил её тело вновь на отдельные не связанные между собой части, заставившие её почти страдать, но и испытывать нечто ранее недоступное, сладостное и закончившееся мягким удовлетворением вспотевшего тела. И она затихла под ним, глядя, как изменяется его лицо, становясь жестким, сосредоточенным и ушедшим в себя.

Это его действо с его собственным телом её как бы уже и не касалось.

– Только не в меня, – прошептала она беспомощно.

– В тебя-я, – прорычал он, держа её волосы в руке, падая на неё, сильно прижимаясь, распиная её бездну несколько долгих и безумных секунд, и, наконец свалился набок, взмокший, молчаливый и опустошённый.

– Мне надо быстро в ванну.

– Никуда тебе не надо. Я абсолютно безопасен. Это моё специфическое. А тебе этот страх полезен. Я специально не сказал, чтобы ты испытала этот восхитительный, в общем-то, стресс. У тебя раньше были проблемы, да? – он, приподнявшись на локтях, смотрел на неё.

– Так, по мелочи.

– Понятно. Ладно. Тебе сегодня хорошо, хоть, было?

– Да, – тихо прошептала она, тыкаясь стыдливо ему в подмышку. – Очень-очень.

– Я рад. Но знаешь, мне надо что-то тебе сказать.

– Что? – она испуганно от него отстранилась.

– Да вот что: «Я очень есть хочу»,– тебя это не обидит?

– Не обидит, – она облегченно рассмеялась. – Я тоже хочу пить.

Они долго сидели в кухне, он, обмотанный полотенцем после долгого холодного душа, а она в уютном шелковом китайском халатике, религиозно стараясь сохранить под ним память о его теле, чтобы не терять надежды и ощущать его запах. Они пили вино, ели консервы, пили крепкий чай. Ушла скованность, ему стало всё легко и просто, как всегда становится после окончания нужной, но неприятной работы. Он даже несколько пожалел, что решился на такой глупый никому, собственно, не нужный пассаж. Но «пить боржоми было поздно». Он столкнул с горки паровоз, который поможет быстро и наверняка решить все возникшие проблемы, объём которых он начал осознавать только недавно. В два часа ночи, хорошенько закусив и прилично выпив на сон грядущий вина, они отправились спать.

– Как же хочется взять отгул, но дел невпроворот, и опаздывать мне совершенно недопустимо. И надо, наконец, ускорить подписание приказа о назначении этого дурачка Арсеничева, умудрившегося на пустом месте сделать из мухи слона. – думала Ольга засыпая, прижимаясь к горячему телу Воротова Леонарда Сергеевича, с таким трудом добывшего для Ларика и пыталовского клуба билет в счастливую жизнь.

Бабы, они такие. Бабы.

–Ты когда приедешь за назначением этого твоего дирижера? – спросила Ольга утром, обнимая в прихожей Леона, задрав кокетливо олову к нему.

«Какие же они все одинаковые Но как разительно разные в этом шаловливом движении. У нас тоже какое-нибудь такое общевидовое движение есть», – подумал Леон, механически отводя за ухо с её лица прядку выбившихся волос.

– Как прикажете, товарищ Синицына. Как только – так сразу!

– Тогда давай в … пятницу. С утра, часов в десять. Захвати его с собой, чтобы сразу обсудить репертуар основной, я там дам команду, чтобы быстро ваше дело проговорили и утвердили, я сюда вызову товарищей из района, всё равно им надо уже отчёт сдавать. Вот и проверим исполнительность и расторопность товарищей во всём объёме, так сказать.

– Это из-за нас у кого-то стресс будет?

– Ничего, полезно. Задержались и вы там со своими решениями, товарищи. Отстаёте.

– А мы долго запрягаем, но быстро поедем, я тебе обещаю.

– Но учти, ты остаёшься на вечернее заседание, ну… по вопросу отчётности , скажем. Пойдёт?

– Пойдёт. То есть, я его одного домой отправлю на все четыре стороны?

– Совершенно верно. Что тебе приготовить? Я готовить умею, когда настроение бывает. Хочешь, солянку сварю?

– Солянку? Нет, солянку точно не надо. Лучше макароны с гуляшом. И на сколько суток затянется заседание по вопросу отчетности?

–Ты не любишь солянку? Ладно. макароны – так макароны. Даже и проще. А насколько задержимся по вопросу отчётности… Пока не решим все вопросы. Их много накопилось, как раз на два дня, субботу и воскресенье. В понедельник утром я тебя прогоню, Воротов, – Ольга засмеялась, прижавшись щекой к шершавому ратину модного пальто Леона.

Тогда было почему-то модно в интимных разговорах называть любовников по фамилии. Этакая обостренность появлялась в грубоватом нарочитом подчёркивания независимости и необычности отношений.