Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь

Это был триумф.

Последнюю в этом концерте песню «Не для меня….» зал дружно мычал, кое-кто иногда угадывая слова, подпевал, кое-кто просто пристанывал, изнемогая от невыразимости сопереживания и сопричастности, своей личной, вполне возможной сопричастности тому, о чём стонала и жестко усмехалась песня. Песня, выворачивающая душу наизнанку, откидывая, хотя бы на время, всякую идеологическую бредь про белых и про красных, облеплявшую сердце и голову сегодняшних военных мужиков притерпевшихся к рутине обыденности.

На приёме в приватном кругу после концерта Ларик оказался в самом центре внимания. Наверное он никогда ещё не получал столько одобрительных шлепков по спине, барственных похлопываний и дружеских рукопожатий. Даже автобус пришлось немного задержать, пока все важные персоны засвидетельствовали свой восторг и признательность. Ларик, как пацан, хапал этот успех, купался в облаке признания и хвалебных речей. Леон вернул его на грешную землю, шепнув, что мужики в автобусе уже замерзли. Для согрева ничего с собой не прихватили из скромности. Но один толковый, и уже давно знакомый полковник N-ской части, исправил эту оплошность, и Ларику с собой дали пару огромных коробок, которые ординарец полковника помог дотащить до «курганца», практически неотапливаемого и с плохо закрывающимися дверями. Это несколько поправило дело. Никто не простыл, по крайней мере.

Глава 11. Первый успех

Домой Ларик вернулся загадочным и с таким выражением лица, что бабушки сначала поставили перед ним сковородку любимой жареной картошки, криночку холодного молока и глазунью из пятка яиц, и только когда он это всё благополучно умял, приступили к осторожным расспросам. Настя настороженно прислушивалась к происходящему в кухне из своей комнатки, не желая мешать семейному разговору. Кто его знает, как они там выступили? И Леон, и Ларик с тревогой ожидали первого выступления – не каждый день, официально признанные антисоветскими элементами, казаки уральские, пусть и в полубутафорском виде, выступить на сцене решаться. Правда прошел по всем экранам, прогремел своей пронзительной историей жизни и любви человека разорванного судьбой надвое, распятого на кресте верности присяги и народу русскому, фильм Герасимова «Тихий Дон». Так то – Москва, Герасимов, Шолохов. А то тут… в краю заводов, колхозов и тыловых оплотов власти. Казачьи песни о вольности, о верности, о мужестве русских людей… Но совсем особых русских людей. Казачества.

Долгими вечерами Леон и Ларик сидели над текстами, убирая всё, что могло всколыхнуть не в меру ретивое службистское рвение некоторых идеологов и цензоров. Их везде было немало.

– А-а! Семи смертям не бывать – одной не миновать! – заключил Леон окончательно после генеральной репетиции. – Пойдёт!

– Да поедет, Леон! Чтобы мне с бабой год не спать, как ты говоришь!..

«На его месте я бы даже и не помышлял о бабах, когда такая рядом светится вся, как лучик света. Не любит он её. Вот гадство! Ну почему так-то почти всегда?! А может… Да нет, прав он, старый я хрен уже для неё», – лицо Леона скривилось в серую вялую маску.

Успех хора в замечательном клубе друзей-воинов был оглушительным и ошеломляющим. Удалось! Удалось донести русский дух, самоотверженность и русскую тоску военных мужиков, оторванных службой от дома, от жен, от тишины и благости спокойного мирного времени. Всё было понято и принято. Аплодисменты несколько минут не отпускали «казаков» со сцены.

И понеслось…

Сразу такая «волна» пошла, что если даже и были недовольные чем-то или сомневающиеся, их бы этой волной смыло. И пока Ларик уминал ужин, поставленный бабушками, важными дядьками в машинах с госзнаками на бамперах, а потом и в коридорах власть имущих, на счёт будущего Ларикова хора уже начали строиться весьма и весьма солидные планы. Потом у Ольги Павловны Синицыной телефон будет разрываться от телефонных звонков по специальным линиям связи несколько дней кряду.

–Ну, так что? Расскажи уж. Видим, что как кот, объевшийся сметаны, доволен, – Марфа, улыбаясь, поставила перед внуком большой, любимый им старинный фаянсовый бокал с чаем, – Настюшка, иди сюда, послушаем.

Настя, накинув на плечи старенькую шалёшку, которую для тепла ей выделила Марфа, что-то её морозило сегодня целый день, вышла в кухню и присела с краю за стол.

– Ну,… всё! На бис! Понимаете? На бис! Нас минут пять не отпускали со сцены. Всё! Теперь нас не заткнешь. Мы теперь…

– Ты подожди, Ларик. А там начальство-то было?

– Да этого начальства там было… как селёдок в бочке. Одно начальство почти и было.

– Военное всё?

– Да нет. Эти – само собой. Из города были. Не генералы, но… тоже с ординарцами, в общем. Леон сказал, что из обкома были. Вот что главное. И они хлопали. Понимаете? Они хлопали! Леон сказал, что экзамен мы выдержали, теперь работы впереди… ух, даже дух захватывает… Понимаете? Я сделаю хор. Такой, что небо зашатается, всем жарко станет…

– Ты, Финист, не больно-то хвост распушай. Его и прищемить могут.

– Да кому мой хвост, бабуля, нужен, прищемлять его. Главное – песни понравились. А мы ж и десятой части… да какое там… сотой части этого богатства не подняли. Да вы что такие грустные-то? Не рады, что ли, за меня? Эй, Настюха? Ты что?

– Да нет, я очень рада. Правда, рада. Голова сегодня болит просто.

– Так что вы ей травы-то своей не дадите? Голова у человека болит, не видите? – Ларик приобнял Настю, увлекшись разговором.

– Да нет, не беспокойтесь. И так пройдёт, – Настя вынырнула из-под руки Ларика и отошла к теплой печи.

–А не то, на-ка, Настенька, выпей, я тут для себя настояла, поделюсь с тобой. Какое же беспокойство? И уснешь хорошо, – Пелагея налила полстакана темноватой жидкости и подала Насте. Та, прихлёбывая душистый чай, чуть улыбаясь, смотрела на Ларика. Он напоминал ей сейчас хвастливого мальчишку, выигравшего в бокс. Ларик подробно описывал бабушкам, внимательно слушавшим внука, как и что он и мужики чувствовали, как и что он им говорил, как им хлопали, орали «бис», как на них смотрели из зала, передние-то ряды хорошо было видно…

– Ларик?

– Да, Настюха?

– А мне теперь можно будет на концерты ваши приходить? – Настя по-прежнему не торопясь прихлёбывала чаёк Пелагеи, которая вместе с Марфой недоуменно воззрилась на Ларика, прервавшегося на полуслове…

– Теперь? – Ларик передернулся. – Вот, ведь, заноза! – подумал он про себя, а вслух ответил довольно миролюбиво: «Да. Теперь можешь. Мы тоже уже удостоились высокого внимания».

– А вы об чём это? – недоуменно спросила Пелагея.

– Да так. Дело прошлое, – недовольно буркнул Ларик, психуя про себя: «Нет, вот зачем она это сейчас? Обязательно надо испортить праздник. Видит же, что я извиняюсь почти».

– Какое-такое дело? Об чём ты, Настя?

– Да, действительно дело прошлое. Просто в Новый Год Ларик запретил мне бывать на концертах, где присутствует начальница из города. Я её раздражаю и вообще внимание на себя отвлекаю. Мешаю Ларику хор свой показывать.

– Ну, вот зачем ты всё передергиваешь так?

– Я не передергиваю. Разве нет?

– Ладно, давай забудем. Я был не совсем прав. Но тогда ты действительно могла нам помешать. Ты слишком выделялась на общем фоне. Понимаешь?

– Да, понимаю. Спокойной ночи всем. Действительно, от чая Вашего голова перестала болеть и спать захотелось. Спасибо. Пойду. Завтра вставать рано,. – Настя, сполоснув стакан, пошла к себе.

– Финист? Что это Настя тебе помешала? Чем это? Элечка ей платье такое сшила, девчонка счастлива была в кои-то веки, а ты?

– Да ладно. Там одна,… ну, баба, в общем, на неё уставилась и не столько на нас смотрела, сколько на неё пялилась и психовала.

– Зачем?

– Ну, этот, ну…. – Ларик замялся, не желаю подставлять Леона, которого бабушки просто обожали, – хахаль этой бабы на Настьку пялился весь вечер.

– Так Настя-то причём?

– Да не знаю я – причём или не причём. Но срывать нам успех не надо.

– И что же? И сегодня баба та была и хахаль ейный?

– Была. Это у неё работа такая – везде бывать и всё про всех знать, кто искусством занимается. А хахаль? При ней… Ну не то, чтобы и при ней… но тоже был. Да от него уже ничего и не зависит. Перешагнули мы дальше. И от неё не зависит. Он так сам сказал.

– Да кто ж это такой?

– Так. Мужик один… и старый он для Насти…. И нечего на неё пялиться. Подарочки, бутербродики, понимаешь, – настроение у Ларика резко пошло на спад. – Ладно, спать я пойду. Устал. Спокойной ночи. Спасибо за ужин.

– Ну иди, иди, милок, – бабушки переглянулись между собой.

– И что это за мужик такой, Поля?

– Ладно тебе, Маня, дурочку-то строить. Леон Сергеич это.

Марфа, вздохнув, убрала со стола все крошки и посуду. На ночь грязное в этом доме никогда не оставляли. И если роскошью бедных считается уют и чистота, – то это был самый роскошный на белом свете дом.

Сон к Насте не шел. Голова потихоньку успокоилась. Обида притупилась давно. Сегодня она просто не выдержала такой его бахвалящейся эгоистичной радости. Ну, конечно, и она переживала сегодня целый день, как там всё пройдёт. Леон подробно объяснил ей все сложности, которые Ларику предстояло преодолеть там, на глазах у сотен человек незнакомой и, может, пристрастной публики. И как же славно, что всё у него получилось. Только вот она здесь ни при чём. Даже и мешала ещё. Настя уткнулась в подушку, и слёзы невольно навернулись, смочив наволочку, когда она вспомнила тот, обидный до горя, день…

Она весело бежала домой по темной улице, торопясь всё рассказать бабушкам, как прошел Новогодний концерт. Дома ждал постный пирог с капустой – Великий пост – и компот из вишни. Бабули весело смеялись, слушая рассказ Насти, как запах рыбы чуть не испортил весь праздник, перебивая все духи. Ларик явился поздно, хорошо подвыпивший и весёлый. Отпоили его чаем, заставили рассказывать обо всём. От Ларика невыносимо пахло мойвой. И над этим посмеялись. Когда бабушки ушли спать, и Настя тоже ушла в комнату к себе, Ларик неожиданно постучал к ней. Настя открыла дверь. Ларик, глупо улыбаясь, стоял перед ней.

– Тебе чего, Ларик?

– Насть? Ты вот послушай меня, ладно?

– Слушаю. Что ты хотел сказать?

–Знаешь, вот ты такая… ну маленькая ещё… и не понимаешь, как ты можешь всё испортить..

– Что испортить? Я не понимаю тебя, Ларик.

– Вот и я об том же. Не понимаешь. Тут понимаешь…. Политика. Ты вот в зале сидела?

– Ну. Сидела, конечно. И что я не понимаю?

– А кто на тебя смотрел?

– Кто на меня смотрел? Что ты имеешь в виду?

– Ворот на тебя смотрел. И так смотрел… У него слёзы на глазах были.

– Почему?

– Хотел бы и я знать, «почему»? Но одно я знаю точно, он старый для тебя. Понимаешь? Ста-а-ры-ы-ый. Ты ему в дочки годишься, я тебе уже говорил.

– И что теперь делать мне? При чём тут ваш хор?

– А та тётка из отдела культуры на Ворота смотрела. Между ними есть что-то. Не просто так мне разрешили руководителем тут работать. Понимаешь? Этого Ворот добился. Вытянул меня на сцену он. Видела бы ты её рожу, когда он на тебя пялился… Аж покраснела от ярости. Не видать нам никаких первых мест, пока так будет. Ты случаем в Ворота не влюблена, а, Настюшка?

– Не говори глупостей. Хотя в него все подряд влюбляются.

– Кто все-то?

– Да учительницы у нас в школе, например.

– Ну?! Им до тебя далеко. Ты самая красивая там была. Только не приходи на наши концерты, когда там Леон с этой фифой будут. Не раздражай.

– Хорошо. Раз я мешаю так, фифа меня больше не увидит.

– Вот и ладненько, пока… – но Ларик не договорил, Настя быстро выпихнула его из комнаты и закрыла дверь на задвижку.

Если бы Ларик был к ней близок, то это можно было бы посчитать за предательство. Но он не был к ней близок никогда. Не было никакого предательства, было просто пренебрежение и хамство. Настя долго плакала в ту ночь. Но под утро успокоилась и собралась на первый Новогодний утренник с первоклашками. И подарок тогда же получила, нежданно-негаданно.

Ларик тоже не спал. Неожиданно разговор с Настей его раздражил: «Зачем при бабушках-то выяснять отношения. Хотя чего там выяснять? Нет никаких отношений. Просто бесит всё. Подарки ещё эти…»

Ларику стало стыдно, что он раздражается до сих пор на такую мелочь. Вспомнил, как после ахов и охов бабушек зажал Настю в уголке кухни и зло спросил: «И бусики эти… зачем взяла?»

– Ларик, это просто подарок. Он их кому-то давно покупал, но не сумел подарить, они так и остались, сказал. Он их в пятьдесят седьмом году ещё купил. Прикинь? Они ему просто не нужны. Нашел случайно, вот и подарил. Там этикетка есть на коробочке, пожелтевшая вся от времени. И они мне к платью подходят хорошо.

Действительно они очень хорошо подходили к её платью.

И да, Настя действительно больше не появлялась на их концертах.

Вообще. Никогда.

Но часто, когда он возвращался с концерта и садился вместе со всеми пить чай, он по-прежнему улавливал от Настиных волос запах клуба и копченой колбасы. Иногда он думал, что у него конкретные глюки, но не станешь же её обнюхивать и доказывать что-то. Однажды во время репетиции концерта, посвященного подготовке к двадцать третьему февраля, это было совсем недавно, ему показалось, что в коридоре мелькнуло Настино платье. Вышел проверить, но ничего такого не обнаружил. Сама Синицына сидела в зале и озиралась в поисках Леона, тот где-то пропадал. В последнее время он частенько так оставлял эту мымру одну в зрительном зале.

Ворот в одиночестве сидел в своём полупустом кабинете, шуба с чернобуркой болталась на плечиках у входа в кабинете, Насти нигде не было.

– Тебе чего, Ларик? Или кого? – голос Ворота звучал насмешливо, или Ларику уже это так казалось.

– Да так. Настю случайно не видал?

– Настю? Так она мне говорила, что ты ей запретил на ответственные концерты при ответственных людях появляться. Или она это сочинила сдуру?

– Некогда мне тут с тобой о глупостях всяких болтать, тебя Синицына там обыскалась.

– Ничо, подождёт. У меня пара срочных дел тут на пять минут. Приду скоро. Скажи ей там, что я ничего не забыл, – Леон ухмыльнулся чему-то своему.

Ларик так и не узнал, что во время «запрещенных» концертов Настя с удобствами располагалась в будке киномеханика, с кучей бутербродов и горячим чаем. И весь концерт смотрела на сцену с самого удобного места, из темноты будки не видимая никем. Леон громко хохотал над опасениями Ларика, хотя, если быть уж совсем точным, что-то такое в этих опасениях было. Под видом срочных дел Леон оставлял Ольгу в зале вместе с её «водилой», а сам, открыв дверь на лестницу, забирался в будку с горячим чайником, и они вдвоём с Настей пили чай и лопали любимые Настей бутерброды с сыром и копчёной колбасой, которую Леон каждый раз теперь непременно заказывал Ольге. Время от времени Леон появлялся в зале, садился рядом с Синицыной, выслушивал от неё возмущенные вопли, которые она шепотом выплёскивала на него, обижаясь, что он оставил её одну, ради каких-то непонятных дел. С некоторых пор Леон стал замечать, что у Ольги глаза начинают маслянеть и лучиться, когда Ларик обращался к ней в узком кругу, обсуждавшем дела хора. Впрочем, глубоко в эти рассуждения о музыке и о репертуаре Ольга никогда не вникала. Она в основном играла роль. Главную, всех и всё организующую, роль. И это всех устраивало.

В тот день после прогона концерта Ларик пришел домой и не обнаружил Насти. Школа была закрыта уже, он сам видел, что дежурный фонарь горит. Ларик схватил лопату и начал выгребать снег со двора в палисадник, потом с дороги на обочину, пока весь не взмок от пота. А Насти всё не было. И как же он разъярился, когда в очередной раз выскочив на улицу, он увидел в конце улицы под фонарями фигуры Насти и Ворота, о чём-то оживлённо беседующих, Ворот размахивал руками, шел то рядом с Настей, то перед ней спиной вперёд. Оба были явно довольны друг другом, в ночной тишине раздавались их весёлые голоса и смех. Ларик ушел домой и из темного окна наблюдал потом, как прощаясь Ворот церемонно пожал Насте руку, сняв перчатки, а она сняла варежку..

– Насть? А ты где так поздно … – Ларик так и хотел сказать: «шляешься», но что-то удержало его и он произнес: «гуляешь».

– Да мы с Леоном Сергеевичем обсуждали, какие кружки ещё под силу самим организовать.

– Ну и?

– Да много чего можно. Надо записать всё, пока не забыла. У Леона Сергеевича не голова, а машина идей. Очень интересный человек.

– А ты в клубе сегодня была?

– Да, после школы зашла, – Настя нагло врала. От места в кинобудке она не готова была отказаться ни за какие коврижки. Оттуда Ларик был виден, как на ладони. Когда она оттуда смотрела на него, ей казалось, что она чувствует всё, что с ним происходит. Иногда она прежде него , кажется, знала, что сейчас он отступит назад или повернется направо. Её даже пугала такая связь с ним. Она чувствовала, когда он был расстроен, недоволен или не уверен и передергивалась отчего-то, и переживала с ним всё это.

А иногда она ловила на себе в такие минуты взгляд Леона, и ей казалось, что и он тоже чувствует всё. Правда, обычно Леон успевал отвернуться или натянуть на лицо другое, «вяленое» выражение. Простодушие Насти позволяло ему убедительно скрывать его собственные чувства. И хорошо, что она о них даже не догадывалась. Дружба – есть дружба. Ну а то, что его ножом при этом по частям разрезали, – так это было его личной проблемой взрослого умного мужчины.

Эту «отдельную ложу», как шутил Леон, придумал он сам. Выходя в зал, Леон закрывал лестницу в кинобудку на ключ, чтобы какой-нибудь шустрый малолетний самозванец не обнаружил Настино убежище. В последний раз, пока он провожал, как всегда, Синицыну до машины, Настюшка уснула, согнувшись калачиком в старом раздолбанном, но большом и уютном кресле. Леон долго сидел рядом, любуясь ею, не в силах прекратить этот волшебный миг счастья побыть наедине с ней, хотя бы в мечтах.

Леон тогда тоже издалека заметил долговязую фигуру Ларика посередине улицы с лопатой для снега. Потеряли, видно, домашние Настю. Смешные. Разве с ней могло случиться что-то плохое, когда он рядом с ней?

А рядом с ней он был теперь всегда. Он был уже «взрослым мальчиком» и понимал всю бесперспективность своего чувства к этой девочке, которая ему в дочери годилась. Понимать понимал, а заставить себя забыть о ней, прекратить заниматься ежедневными сладостными пытками общения с ней, не мог. И всё глубже и глубже с головой погружался в иллюзорный мир теплого дружеского участия в её жизни. Весь мир разделился на две части. И на части не равные. Девять десятых в его жизни занимала Настенька, и на одну десятую тянули все остальные дела. У них с Настей оказалось очень похожим главное увлечение – чтение. В дом Леона было вхоже небольшое число людей. Два его «ординарца» и он сам. И с некоторых пор – Настя.

Однажды во время очередного «бутербродного разгула» Леон заметил, что лобик Насти то и дело хмурится, решая какую-то трудную задачу.

– Ты о чём Настасья-краса, длинная коса, задумалась? – шутливо спросил он.

– Да так. Не знаю, когда всё успеть. Столько назадавали…

– Где и что тебе «назадавали»?

– Ну как же, Леон Сергеевич? Я же целый месяц на установочные лекции ездила. Вот там и назадавали.

– Ну, в пределах разумного, я думаю? Это, всё-таки, первый курс всего?

– Да, конечно, в пределах. Только и пределы тоже всякие бывают. Сейчас сидела в нашей библиотеке, всё перерыла и только три книги нашла. А их в списке…. Вот – сто двенадцать, – Леон взял у Насти тетрадь с исписанными названиями книг страницами. Тут были перечислены жемчужинки мировой литературы самых разных жанров.

– Представляете? И в институтской библиотеке их нет. Только в «публичке». Я туда записалась и целый час потратила, пока выбрала по картотеке, очередь выстояла, потом ещё ждала, когда мне их из хранилища поднимут. Всего два часа и успела поработать. И уже не автобус чуть не опоздала. А за два часа разве много прочтешь, если внимательно читать? А надо же очень внимательно, ещё и конспектировать кое-что надо, экзамен же потом сдавать, а перечитывать это всё ещё раз – нереально. Вот я и не представляю, как я всё это буду делать? И записаться в какую-нибудь городскую не получится, я же прописалась тут, у Арсеничевых… А Вы чего так улыбаетесь, Леон Сергеевич? Вам смешно?

– Да нет, мне не смешно, мне радостно, что я вот так, одним движением руки могу чудо сделать. Знаешь, как приятно делать чудеса?!

– Вы о чём? Какие чудеса?

– А-а! Простые чудеса. Я открываю тебе безлимитный доступ в одну неплохую библиотеку. В ней есть почти всё из этого списочка. А может и вообще всё есть, надо внимательно посмотреть. Если нет – найдём. Незачем тебе по ночам в «публичке» сидеть. Время дорого.

По дороге домой Леон, когда они шли вместе, как молодой мальчишка, увлекаясь, рассказывал ей про книги, которые читал в данный момент. Оказывается, читал он всегда, и обязательно на ночь каждый день.

Он держа в изголовьях кровати целую кучу книг, которые или отложил – пришлись не по вкусу и настроению – или прочитал, да забыл всунуть в тесные ряды книг на стеллажах, сделанных неутомимым Рёбрышкиным.

– А ты, какие книги больше всего любишь, Настенька?

– Разные. Эля мне подарила просто шикарное издание Конан Дойля. Представляете? Я уже наизусть всё знаю.

– Зачем наизусть?!

– Ребята очень любят такие истории, сидим, что-нибудь мастерим, или гуляем по лесу, и я им рассказываю, когда получается. Я их так люблю всех, особенно маленьких. У меня точно будет целая куча детей, чтобы им не скучно было, как мне.

– Тебе скучно?

– В детстве было скучно. Детей должно быть несколько.

Настя не объясняла. Она утверждала.

– Ну да, конечно. Но я тоже один рос. Мне скучно не было. Друзья, товарищи…

– Нет, это не то. Надо чтобы был твой самый родной человек рядом, родители, братья, сестрёнки, как Эля.

– Согласен, Настенька, – Леон не хотел больше говорить на эту тему и перевел разговор опять на книги. – А что ты читала для себя?

– Много чего. Я раньше очень любила читать детскую энциклопедию. Знаете, толстые такие тома рыжего цвета были, огромные. Это мне папа подарил, я забыла их с собой забрать. Мама всё хотела продать эти книги, считала, что я уже выросла, покупатели были. Наверное, уже продала… – Настюшка замолчала. Неожиданное упоминание о доме, о матери, обдало холодной и тоскливой волной: «Неужели мама совсем не скучает? Ни разу даже не спросила у Эли, как тут я?»

– Настюшь, а у меня есть какая-то рыжая толстая детская энциклопедия, наверное такая же? Стоит где-то наверху. Я точно вырос для неё. Хочешь, я тебе её отдам?

– Нет. Ну что Вы? Я не к тому же говорю, что жалуюсь. Просто вспомнила про папу. Мы с ним мечтали, что когда-нибудь накупим большую библиотеку, и я бы целыми выходными копалась бы в разных книгах. Знаете, Леон Сергеевич, чем я больше всего любила заниматься в детстве?

– Не знаю. Чем?

– Ни за что не догадаетесь!

– Даже представить себе не могу… А! Куклами, наверное?

– А вот и нет. Я могла с утра до вечера читать старые журналы. Знаете, были такие «Огонёк», «Наука и жизнь», «Юность» и самый любимый мой журнал «Вокруг света».

– А почему были-то? Они же и сейчас есть?

– Ну, у нас они … закончились… тогда. Денег не хватало. На лекарства уходило много. Ну, вот и всё, я дошла. До свидания.

– Подожди, Настенька. А можно мне тебя пригласить ко мне домой? Там кроме твоих списочных и других книг много стоит, порылась бы сама. Ну, с кем-нибудь … с подружкой приходите. У меня много этих журналов! Я их тоже люблю, выписываю постоянно. Только вот получаю не регулярно. Возьмёшь всё, что тебе захочется почитать.

– Как в библиотеке?

– Ну, пусть будет, как в библиотеке, – хмыкнул весело Леон.

– Только у меня здесь нет подружек. Да и там… в городе тоже не было. Не получалось как-то.

– Ну, тогда… ну одна приходи. Или с Лариком, например? – вдруг ни с того ни сего выпалил Леон.

– С Лариком? Нет, что Вы. Он очень занят. Да я и одна могу, я же много брать книг не буду. Донесу как-нибудь, – Настя улыбнулась.

– Ну да. И то правда, что это я? Да и я сам тебе помогу донести, тут два шага всего. Если ты жадюгой книжной вдруг окажешься, – оба рассмеялись, заключив смехом свой «книжный договор».

– Вы серьёзно дадите мне книги любые прочитать?

–Да разумеется. Серьёзней не бывает, – Леон рассмеялся. – Если книги не читают – то это просто макулатура. Их надо читать. И тогда они расползаются от улыбки, становятся толстыми и растрепанными. Весёлыми, короче. Когда пойдём смотреть?

– Давайте завтра. Завтра же воскресенье?

– Заметано. А ты блины любишь?

– Блины?

– Ну да. Завтра Венька блины собрался стряпать, кстати, он отличный кулинар. Можно кулинарный кружок открыть для всех желающих.

– Не, не пойдут. Женщинам это смешно будет, а мужчинам… тем и вовсе…

– Что – «вовсе»? Ты знаешь, что лучшие в мире портные – мужики, повара – мужики, врачи – мужики, даже учителя лучшие и те – тоже мужики, потому что они добытчики в семье, решительные и им отступать некуда, позади женщины – мамы, воспитательницы, жены.

– Всё равно не пойдут. Непривычно это. Тут же казачьи потомки живут. У них совсем другие представления о мужской работе.

– А ты откуда это знаешь?

–Так бабулечки же рассказывали? У них род тоже от казаков идёт. Бабушка Пелагея даже стыдится рассказывать про их прадеда. Сильно лютый и очень озорной был. Его насильно женили в семнадцать лет, чтобы образумился малость. А потом он жену свою любил без памяти. И жил долго. Все удачливые казаки такие, говорит, были, отчаянные. Другие просто не выживали, погибали быстро. Прадед всю Азию прошел, и в Европе бывал, записки оставил, даже фото есть. Правда оборванное всё по краям. Ларик очень на деда похож, на Алипия. А Алипий – вылитый тот самый прадед – казак Егор. Не взгляд – а сабля. И усмешечка такая на фотографии, вроде и ласковая даже… но морозом продирает. У Ларика такая тоже иногда бывает, когда что-то задумал своё. Не свернёшь. Бабули говорят, что это порода у них такая, у Арсеничевых, один в один передаётся.

– Надо же, – как-то деланно и невесело удивился Леон. Он уже давно понял упёртость Ларика. За его, пока пацаньей, суетливостью и разбросанностью он видел мёртвую хватку Ларика в его деле, его способность ухватить главное, самое интересное и наиболее уязвимое. Ларик шел «на приступ» с открытыми, но прищуренными, узкими, как сабля, тут Настя правильно подметила, глазами. Он именно таким и сидел тогда в облисполкоме на обсуждении репертуара хора. За каждый пункт он был готов сражаться. Но, благодаря особому расположению Синицыной в тот день к их хору, сражаться не пришлось.

В воскресенье Настя пришла в дом Леона с самого утра, ей не терпелось убедиться, что такая огромная для неё проблема оказалась решенной, и так просто.

– А откуда у вас столько книг, Леон Сергеевич? Говорят, их сейчас не достать.

– Это книги нескольких поколений собирали, в основном мой отец и его родители, особенно бабушка моя. Ну и я тоже, разумеется. Всегда вожу часть их них с собой. И в этот раз тоже привёз.

– А вы откуда сюда приехали?

– Да так, недалеко тут… Тут мои дед с бабушкой жили. Дед тоже из казаков. Во, блины уже готовы, прошу к столу! Отменные блины с каймаком! Знаешь, что такое каймак?

– Нет, не знаю. Но это же сливки, похоже?

– Вот именно. Снятые, охлажденные сливки с молока, твёрдые, как масло. Казаки называли это каймак.

С тех пор, по воскресеньям Настя иногда отправлялась к Леону Сергеевичу с болоньевой своей сумочкой, относя партию прочитанных журналов и книг, и возвращалась счастливая, нагруженная новыми книгами и журналами, раздражая Ларика запахами копченой колбасы и блинов.

Книжными стеллажами были обставлены все комнаты в доме Леона. На все Настины восторги, что у него столько книг, сколько и в библиотеке сельской нет, он только шутливо рукой отмахивался: «Не заморачивайся. Пользуйся на всю катушку. Прочитаешь большую часть – будешь энциклопедически образованной дамой. И все будут снимать перед тобой шляпу! – он смеялся, поил её вкусным чаем с конфетами и угощал бутербродами с копченой колбасой, или блинами, испеченными Окороковым, а потом молчаливый Окороков, почти всегда сидевший тут же где-нибудь в углу с книгой или журналом, или с рисунком на коленях, провожал её до дома, таща трещавшую по швам от тяжести болоньевую сумочку.

А Леон, закусив сустав указательного пальца, смотрел Насте вслед, и на пальце оставался рубец от зубов. Он был готов ждать сколько угодно, пока она вырастет и сама не увидит и не поймёт. И, самое главное, пока сама не захочет быть с ним рядом всегда.

Но почему Стаси так написала?

Настя даже не заметила, как втянулась в серьёзное чтение книг, которые ей ненавязчиво подкладывал Леон. У него был интересный, неожиданный для Насти, собственный, отличный от учебника, взгляд на многие вещи. Настя, штудирующая положенные по программе комментарии и критику, легко и даже азартно, ввязывалась с ним в спор. Леон тоже охотно с ней спорил, шутил, и они много хохотали над парадоксами ума. В конце концов, Настя поймала себя на мысли, что она вольно или невольно перенимает его подход к литературе, его взгляд на многие не понятные и доселе неизвестные ей вещи.

– Понимаешь, Настенька, книги имеют одно волшебное свойство. Мне отец об этом говорил, но я это усвоил не сразу. Долго балду бил, пока однажды ногу не сломал, и был вынужден читать дни и ночи напролёт, ибо ничем другим на растяжке в кровати заниматься не получается, – Леон засмеялся, вспомнив то времечко своего детства.

– Так вот, через год внимательного чтения книг, практически любых, от художественных, приключенческих, философских и до научных, с человеком, помимо его желания, происходит удивительное. Он вдруг иначе начинает видеть мир, как через увеличительное стекло. Отчетливо. Ещё через год – понимает взаимосвязи в нём. Меняются интересы в чтении, и в жизни – тоже. Ещё через год – человек начинает видеть себя. Понимаешь? Не просто себя, а себя в этом мире окружающем его. Ещё через год – он может уже критически себя оценить, разумно и критически. А ещё через год внимательного и уже целенаправленного чтения – он становится своим скульптором. Он уже сам в состоянии себя совершенствовать. Во всех смыслах. Это удивительно просто и доступно каждому. Это прекраснейшее и полезнейшее из увлечений, как говорил мой отец. А ты, как думаешь?

– Я думаю, что у меня пошел второй год, – Настя весело рассмеялась.

Пигмалион «строгал» свою Галатею.