Осиновая корона

– Я думал, что мы везём ребёнку Повелителя Хаоса яйцо дракона. Яйцо, а не живого… Во имя Прародителя, Лис! – шёпотом простонал Шун-Ди, не в силах смотреть на этот счастливый белозубый оскал. – Что он будет с ним делать? Ты говорил, что это должен быть ти’аргский лорд – точнее, незаконорождённый сын…

– А кто говорил о сыне? Это вполне может быть и дочь. Андаивиль не уточняла, знаешь ли.

Ещё лучше. Знатная девушка-северянка (а может, уже и не девушка – вдруг замужняя дама?), которой перепадёт внезапный и бесполезный подарок в виде дракона. Девушка, которая, возможно, никакого представления не имеет о своём настоящем отце.

Которая – почему бы такому не случиться?.. – и волшебницей-то может не быть. Что делать, если в её крови не больше магии, чем в дряхлой посудине, на которой они плывут, или в самом Шун-Ди? Разве тогда яйцо (или уже детёныш… нет, лучше по-прежнему размыто называть похищенное «Вещью») не окажется в итоге в руках мужчин-политиков, лордов, ти’аргского наместника? И можно ли тогда будет сказать, что они спасли дар Рантаиваль от алчности Светлейшего Совета?

Нет, конечно.

Они подольют масла в огонь войны, но иначе. Просто бросят кусок мяса другому борцовому псу. Собачьи и петушиные бои были любимым развлечением знати в Минши; у Шун-Ди они всегда вызывали отвращение. Трудно представить, что на них чувствует Лис. Хотя, если речь о петушиных боях и если он голоден… Шун-Ди покачал головой: хватит отвлекаться. Нужно сосредоточиться на проблеме – благо, она немала.

Пока Шун-Ди раздумывал, есть ли смысл делиться своими соображениями с Лисом, тот смотрел на него с насмешкой и сочувствием; преобладала насмешка. Так и продолжалось несколько минут: Шун-Ди смотрел на Лиса, а Лис – на Шун-Ди. Потом Двуликий улыбнулся, и его смуглые пальцы отстучали по крышке ящика какой-то бодрый мотив.

– Вижу, о чём ты думаешь, Шун-Ди-Го – Не-Верящий-в-Двуногих-Сородичей! Дитя Повелителя Хаоса не откажется от дракона просто так. Эсалтарре считают это дитя наследником Повелителя по крови и дару. А они не бросаются такими оценками, особенно Андаивиль.

– Если будет нужно – откажется, Лис, – устало сказал Шун-Ди. Как объяснить этому золотистому чудаку, что он живёт идеалами запада, а в Обетованном их приходится отодвигать? – Если это женщина…

– Не все женщины поступают так, как миншийки, – заметил Лис. – Не все считают себя рабынями, во всём обязанными мужчинам.

– …Или мужчина, преданный королю и наместнику. Мы должны быть готовы к этому. И потом – что он или она будет делать с драконом в Альсунге, где магия почти под запретом?

– А это уже не касается никого, кроме него или неё, – серьёзно ответил Лис. – Драконы сообщили, кого хотят видеть владельцем яйца. Недвусмысленно сообщили: рёв Рантаиваль до сих пор звучит у меня в ушах. – (Он встряхнул головой, и Шун-Ди на миг привиделось, что к лисьей голове прижимаются мягкие треугольные уши). – Мы выполняем их волю, только и всего. Дальше всё решит наследник Повелителя. И в его выбор я верю.

Закатный луч, пробившись через узкое окошко трюма, золотил волосы Лиса, собранные в хвост; они сверкали ярче – и гораздо естественнее, – чем всё роскошное убранство Дома Солнца. Шун-Ди вздохнул.

– Лис, это безумие. Я не понимал этого раньше, но теперь понимаю. Мы совершили безумный поступок. Мы собираемся доверить нечто крайне важное человеку, которого пока даже не знаем.

– Скоро узнаем. И потом, Шун-Ди-Го… «Безумный поступок»? Но разве тебе не понравилось? – (Голос Лиса перешёл в зверино-гортанное мурлыканье, которое всегда сбивало Шун-Ди с толку. Ему вообще начинало казаться, что рядом с Лисом состояние сбитости с толку не поддаётся лечению). – Расслабься. Ты ведь сам говорил, что пути назад уже нет. И потом… – (Вертикальные зрачки сузились до чёрных ниточек-щелей; Лис напрягся и замер, склонившись над ящиком). – Слушай.

Шун-Ди покорно прислушался. К плеску вёсел, скрипу уключин и приглушённой ругани Сар-Ту на палубе добавился новый звук: под крышкой, погружённая в лебяжий пух, тихо-тихо трещала, расходясь, скорлупа.

***

За ночь трещинки углубились, а их число заметно возросло. На следующее утро Шун-Ди первым делом, ещё толком не проснувшись (снились ему драконы и почему-то гигантские белки – одинакового, золотисто-рыжего цвета), откинул крышку заветного ящика. Трещины испестрили уже всё яйцо, будто накинутая сверху паутина, и почти сомкнулись на другом его конце. Внутри совершалось бесшумное, но ощутимое шевеление.

На циновке, свернувшись клубком, ровно сопел Лис в зверином облике; кончик его хвоста отчётливо белел в пасмурном утре. Да, жары и утомительно-яркого света можно больше не ждать: они ведь в водах Северного моря. Ночью «Русалка» останавливалась: Сар-Ту вёл переговоры со знакомым капитаном, чей торговый корабль шёл на юг, возвращаясь из Хаэдрана. Лёжа в трюме, Шун-Ди пытался по голосу угадать, кто это, но не сумел. Он немного презирал себя за то, что побоялся подняться на палубу; но вдруг приятель Сар-Ту – человек Светлейшего Совета?..

Хорошо, что Лис не проснулся. Наверное, слишком устал от вчерашней радости. Ну, а ещё от хьяны, пения с горластыми гребцами и очередной порции политических диспутов с Сар-Ту. Шун-Ди показалось, что Лис, перевозбуждённый судьбой «Вещи», а потому вдвойне словоохотливый и запутанно мыслящий, довёл несчастного Сар-Ту до дёргающихся век. Бывший пират, должно быть, скоро начнёт прятаться от него – несмотря на свой суровый вид и широкие плечи.

Лис и сейчас спал по-детски крепко. «Русалку» сильно качало на серовато-синих волнах.

Шун-Ди вдруг отчаянно захотелось коснуться яйца. Он протянул руку, но сразу отдёрнул её: серебристую скорлупу окружало облако жара – он словно поднёс ладонь к кузнечному горну. Трещинки ширились и перемещались на глазах Шун-Ди; в двух местах сразу между ними показалась густая белая жидкость. А потом яйцо задрожало – довольно мелко, но дрожь отдалась в пух и в ящик под руками Шун-Ди.

Он облизал пересохшие губы. И перестал дышать.

Жар усилился (по трюму разнёсся запах горелого пуха), а трещинки разошлись – одна, вторая, третья… Скорлупа истончалась, как плёнка, разламывалась на куски. Белая жидкость сочилась уже по всему яйцу, стекая вдоль тёмных прожилок.

Что-то решительно и громко затрещало. Шун-Ди вздрогнул. Тянуло что-нибудь делать (что угодно), куда-то бежать – лишь бы не стоять тут столбом… Может, принести воды или второй ящик? Что нужно новорождённым драконам? Шун-Ди почувствовал, как увлажнился лоб. Он никогда не выступал в роли повитухи.

И мать, разумеется, никогда не рассказывала, что полагается делать в подобных случаях.

В подобных?! Что за чушь? Твоя мать хоть раз видела, как вылупляется дракон? О Прародитель, что я…

Он не успел довести мысль до конца. Самый верхний кусок чешуи, с острого конца, отвалился и в шлепке белой жидкости (чуть мерзкой на вид – вроде слизи) упал на пух. Шун-Ди зашипел от боли: не заметил, как занозил руку ящиком, слишком сильно стиснув его края.

Из образовавшейся дыры, прорвавшись сквозь белое и серебристое, показалась крошечная головка, покрытая чешуёй. Не больше пальца в длину – но блестящая, как расплавленное серебро. Шун-Ди разглядел крепко сжатую маленькую пасть и опущенные веки, пластинки панциря на челюстях и на лбу… Сердце бухало во всём теле сразу. Сейчас появится шея – пусть, пожалуйста, сейчас…

– Он прекрасен, – прошептал Лис над ухом Шун-Ди. Как ему удалось встать и превратиться так незаметно? Дракончик, вытянув беспомощно-тонкую шею, уже расправлял крылья – кожистые, как у летучей мыши, помятые, все в белой слизи, но того же колдовского серебряного оттенка. Можно сосчитать сегменты на них, как на листьях пальмы… Шун-Ди усмехнулся; такое явное, не прикрытое волшебство кружило голову. Ему встречались драконы-скалы – а это дракон-ящерка, младенец, гибкая палочка из серебра… Немыслимо. Чудесно.

Лис стоял, почти прижавшись плечом к плечу Шун-Ди, и дышали они в унисон. Сонное тепло кожи Лиса смешалось с жаром, который всё ещё шёл из ящика. Шун-Ди отчаянно желал, чтобы этот, вот именно этот миг никогда не заканчивался. Почему, о Прародитель, нельзя останавливать время?

Глупое желание. Глупый вопрос.

Видимо, ценность мига – как раз в том, что его не остановить.

Шун-Ди повернулся и заглянул в жёлтые глаза Лиса.

– Прекрасен. Ещё прекраснее, чем Рантаиваль.

– О да, – ухмыльнувшись, выдохнул Лис. Дракончик, тем временем, извлёк из скорлупы хвост и четыре лапы; на них уже были едва наметившиеся коготки. Он попытался устоять в пуху, но опрокинулся набок и издал возмущённый писк. Совсем как котёнок… Шун-Ди поспешно напомнил себе, каким этот «котёнок» станет через несколько лет – и его умиление поутихло. – Только вот… В моём племени говорили, что драконы едят постоянно, пока растут. Похоже, до конца дороги нам придётся отказаться от мяса.

Шун-Ди поразмыслил и согласно вздохнул.

– Ну что ж, я не против. А вот одному кровожадному менестрелю труднее будет с этим смириться.

ГЛАВА XI

Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан

Уна ещё раз перечитала рецепт зелья, от которого должны были возрасти сила и ловкость человека. Впрочем, и не только человека – любого живого существа (если бы, к примеру, Отражению, агху или оборотню с западных земель вздумалось сделать глоток). По словам Индрис, этот «простенький отвар» часто использовали в древности, чтобы укрепить воинов перед битвой. По секрету колдунья добавила (она вообще любила припечатывать свои фразы вензелем «по секрету», понижая голос до мурчащего шёпота; Уну в первые дни нередко раздражала такая манера), что даже альсунгские военачальники и двуры в подобных случаях не гнушались магией. Хотя, конечно, «громкая версия» – сведения, оставленные для менестрелей и летописей, – говорила совсем о другом. Зверская сила альсунгцев, их неудержимая жестокость в бою, успешные набеги на Ти’арг и Минши объяснялись лишь воинским даром и помощью богов.

Уна вспоминала тех немногочисленных альсунгцев, с которыми ей доводилось мельком сталкиваться в Академии и Меертоне, и удивлялась такому лицемерию. А Великая война и королева Хелт? Чего стоил один знаменитый захват Хаэдрана с морским чудовищем? И хватает же теперь совести у короля Хавальда клеймить всех магов «чернокнижниками» и «проклятьем Обетованного»…

С другой стороны, разве поведение ти’аргских лордов – не большее лицемерие? Присяги каждого из них, включая её семью, Ледяному Чертогу – сквозь стиснутые зубы, через боль и позор?

И то, что делает наместник Велдакир. Странно – но именно нескончаемый, длиной в толстый свиток, рецепт якобы «простенького» отвара воинской силы заставил Уну впервые задуматься о том, что за человек наместник. Говорят, раньше он был обычным лекарем. До какой же степени нужно измениться, чтобы творить с людьми такие вещи? Такие, как с безвинным дядей Горо и Риартом Каннерти – пусть даже только по убеждённости Индрис…

Наверное, до такой же, до какой изменилась она сама.

Палец Уны замер на одной из строчек рецепта, и Индрис решила, что её озадачил ингредиент. Маленькая смуглая рука по-свойски обхватила край столешницы.

– Что-то не так, Уна? – (Уже с неделю назад из речи Отражения исчезло насмешливое «миледи»). – Это обычная ежевика. Её тут полным-полно.

Уна перечла полувыцветшую строчку, а потом и следующие за ней. «Листья ежевики, собранные лично волшебником или травником в третью или седьмую ночь лунного цикла. Волшебник или травник должен высушить листья и измельчить их в порошок серебряным орудием. Вес листьев составляет половину от веса мяты и кленовой коры, взятых вместе. При большем весе мышцы и связки воина перенапрягутся, и он может пострадать».

– Строгие пропорции, – пробормотала Уна, стараясь не вдаваться в то, как такое вообще возможно. Индрис кивнула, заправив за ухо пушистую прядь; её волосы из благопристойных тёмно-каштановых уже превратились в винно-красные.

– Пропорции – главное при изготовлении зелий. Всякое их нарушение приводит к гибели целого. Я выбрала этот рецепт, именно чтобы приучить тебя к внимательности и аккуратности. Он несложен, но для этого идеален. Мы всегда предлагаем его способным ученикам.

Явно только «беззеркальным», подумалось Уне. Трудно представить, чтобы мать учила Гэрхо «внимательности и аккуратности» – а если и учила, то безуспешно.

Но она, конечно, не стала произносить это вслух.

– Ни разу не встречала ежевику в окрестностях замка.

– Зато я встречала, – улыбнулась Индрис. – В осиннике за западной стеной, у усыпальницы вашего рода. Через две ночи как раз будет нужная фаза луны.

– И я пойду собирать ежевику? – спросила Уна, чувствуя детский азарт и немного его стесняясь. Правда, смущает место: имеет ли она право так быстро тревожить отца и дядю Горо своими, как выражается мама, «заумными игрушками»? Имеет ли право предаваться чему угодно, помимо скорби?.. Её новое зеркало вздрогнуло, всей рамкой вжимаясь в пояс; Уна ещё не привыкла к нему и испуганно выдохнула. – Мне не хотелось бы идти одной. В первый раз, по крайней мере.

– Я пойду с тобой, если хочешь, – просто сказала Индрис. – Но вообще посоветовала бы тебе пригласить леди Мору.

Уна нервно усмехнулась и отодвинулась от колдуньи. Она просто не знает, о чём говорит.

Или всё-таки знает?

Порыв ветра из окна, принёсший запах зелени и влажного камня, пролистал страницы книги о травах и животных Ти’арга. Ежевика, значит… Уна вздохнула.

– Она ни за что не согласится.

– Да ну? – Индрис с сомнением цокнула языком. – А я почти уверена, что согласится. Вам давно пора поговорить начистоту.

– О моей магии или об убийцах на тракте?

– И о том, и о другом. – (Серебряные глаза Отражения изучающе прощупывали лицо Уны – опять). – Но вообще-то я имела в виду третье… Самое важное. Ты знаешь, о чём я, Уна. И сбор ежевики отлично подходит как повод.

Уна опустила глаза, стараясь удержать сбившееся дыхание. Несколько дней назад, на одном из занятий, их с Индрис беседа вдруг стала особенно откровенной. Наверное, этому поспособствовало отсутствие Гэрхо: мальчик-юноша унёс свою юркую костлявость на кухню – якобы чтобы помочь слугам с ужином, но скорее уж (как подозревала Уна) чтобы стянуть побольше кусков сладкого пирога и продолжить опустошать запасы варенья. Если бы мать знала, как вольготно Отражение чувствует себя на кухне и в кладовых Кинбралана, ему бы не поздоровилось. Никакая магия не спасла бы.

В том разговоре Уна призналась, что часто видит странные сны – то о прошлом Обетованного, то о родных и знакомых, то вообще непонятно о чём. «О, ночные кошмары – постоянные спутники Дара, когда он пробуждается. Тем более, если он так силён и крепок, как твой. Так что даже не пробуй беспокоиться об этом», – беспечно утешила её Индрис, выхватив пару кислых вишен из миски на столе.

На вишнях они отрабатывали чары невидимости – те самые, в которых Уна позорно провалилась в случае с кольцом. Оказалось, что дело просто в объекте: чем он жёстче и больше, чем сложнее будет протекать заклятие. Конечно, ни в одном из доступных Уне источников нельзя было встретить таких рекомендаций. Вообще, рядом с Отражениями многое в магии начинало казаться более ясным и каким-то… чуть ли не повседневным, домашним. Уна привыкла к почтительному трепету перед тайнами волшебства, но сейчас он исчезал, уступая место чему-то новому. Другому отношению, для которого ей пока было трудно подобрать имя.

Тогда Уна впервые за долгое-долгое время расслабилась; впервые за многие дни – если не считать зарождения зеркала, ошеломительно яркого воспоминания и самой большой загадки в её уроках. Ей захотелось окунуться в доверие к Индрис, как в тёплую ванну, и наконец-то рассказать ей то самое, тревожное, до сих пор нагонявшее жуть. Уна поделилась своим сном об отце, мёртвой лисе и розах. Она говорила спокойно, скупо и без лишних деталей роняя слова, но щёки горели, а сердце билось часто-часто, точно у влюблённой. Индрис, как всегда, пристально наблюдала за ней, а затем спросила: «А к чему склоняешься ты сама? Принять это за Дар или за собственные страхи?»

Вопрос звучал так нелепо, что Уна рассмеялась – но смех быстро угас, перейдя в какое-то старческое кряхтение. Она промолчала, хотя собиралась заверить наставницу, что подобных страхов у неё никогда не было. Что она никогда не сомневалась в том, кто её отец. Это был Дарет – безропотный и робкий лорд-калека, человек, которого она видела дважды в сутки, аккуратно и точно, как по часам; человек, от которого она всё детство слышала одни и те же слова. Лорд Дарет, мечтающий о людях, здоровых ногах и свободном, как прежде, Ти’арге. Во всём, до своего же глухого раздражения (если не сказать – злобы) покорный леди Море, заботливой супруге. Вечно кашляющий ценитель фруктов, а ещё – летних дождей и гроз; в этом их с Уной вкусы сходились.

Ведь так? Ведь это был он?

Это не мог быть никто, кроме него. Мать…

Образ с пугающей яркостью соткался в голове Уны – соткался из тёмных нитей, наверняка не без помощи старухи Дарекры. Новый, запретный образ; прежде ей удавалось высекать из себя такие мысли. Мать – это свято, как всем известно, как есть; нельзя думать о ней – вот так.

И всё же…

Мора Тоури, уходящая в ночь, чтобы изменить мужу. Мора Тоури с распущенными каштановыми волосами, с побледневшим от страсти лицом. В своём любимом бархатном платье цвета сумерек. Мора Тоури – и некто, чужой их семье человек, воровато поворачивающий в замке ключ.

И то, что могло произойти после.

Уна вспомнила свидание Эвиарта и Савии, которому невольно помешала во дворе гостиницы. То, как они задыхались, шарахнувшись друг от друга, как служанка застёгивала крючки на платье… Неужели её мать могла быть такой же? Это гадкое слово из Свода Законов, составленного королём Хавальдом вместе с двурами и избранными лордами Ти’арга. Порочное слово, отдающее пряностями и грязью. Прелюбодейка.

Однако именно так и сказал отец в её сне – перед тем, как растаять, сам похожий на мёртвую, растерзанную лису на постели: воплощение обречённости. «Смерть и измена», – сказал он.

Уна ещё раз дотронулась до своего зеркала, будто ища у него поддержки. Порой она жалела, что этот кусочек стекла не способен разговаривать. А ещё чаще, при взгляде на Индрис и Гэрхо, ей казалось, что всё-таки способен – нужно лишь научиться понимать язык… Лишь стать настоящей волшебницей.

Как королева Хелт. Как лорд Альен.

Можно ли задать такой вопрос, не оскорбив мать? Можно ли (что сложнее) задать его так, чтобы она ответила правду?..

Уна разгладила свиток с рецептом. После мяты, кленовой коры и листьев ежевики в списке значились шиповник и (о боги) три вороньих пера.

– Я позову матушку. Но не обещаю, что решусь заговорить с ней об этом.

– Решишься, – улыбнулась Индрис. – О Уна, ты из тех, кто рано или поздно обязательно решается.

***

Тем же вечером, во время ужина, пришла почта. В обеденный зал прибежал мальчишка – сын кого-то из слуг, который частенько помогал старику-привратнику, дряхлому до почти полной неподвижности и редко покидавшему свою каморку. Мальчишка возбуждённо пискнул, что двое гонцов едва ли не одновременно подъехали со стороны леса, одолели мост и теперь просят поднять ворота.

Уна удивилась: письма появлялись в Кинбралане, мягко говоря, не очень часто. А уж чтобы сразу два… Последние соболезнования от дальних родственников и просто от знати Ти’арга пришли дней десять назад. С тех пор, согласно этикету, никто не мешал трауру семьи Тоури. В Ти’арге скорбь по умершим всё ещё свято чтилась; дедушка порой гордо замечал, что их стране в этом отношении чужды дорелийское легкомыслие и альсунгская бестактность.

Уна никогда не бывала ни в Альсунге, ни в Дорелии, поэтому не решалась судить.

За одним столом с ними ужинали Индрис и Гэрхо; Эвиарт, отличившийся в качестве защитника, тоже был приглашён, но каждый раз скромно отказывался и продолжал есть со слугами. (Уна, однако, подозревала, что дело не только в скромности: ужины слуг наверняка проходят не в таком унылом, натянутом молчании). На присутствие Отражений мать соглашалась с улыбкой, но стиснув зубы. Уна была уверена, что у неё просто не хватало духа отказать – из-за случившегося на тракте и из-за статуса учительницы, который колдунья неожиданно обрела в их стенах.

Время шло, учащались дожди; дни становились более прохладными, а зелень – более тусклой. Трижды в сутки все здесь чинно орудовали ножами и вилками, но отлично понимали, как неустойчив такой расклад. Понимали, что леди Мора не вытерпит Отражений надолго – в том числе ради Дара дочери. Дух покойного лорда Гордигера витал где-то возле неё – то вокруг знамён с осиновыми прутьями, то в недрах платяного шкафа – и твердил, что Отражения в Кинбралане отвратительны и опасны не меньше, чем те убийцы. Или болотные духи из сказок. Или альсунгские сборщики налогов. Или знаменитая Чёрная Немочь.

Выслушав писк мальчишки, все, кроме Гэрхо (от еды его не смогло бы отвлечь, наверное, даже нападение на замок), прервали трапезу и вопросительно повернулись к леди Море. Она сидела там же, где и всегда, оставив место во главе стола пустым. Возможно, это было немым приглашением для Уны – но одна мысль о том, чтобы занять его, чтобы заменить дедушку и дядю Горо, вызывала у Уны ужас и отвращение. Иногда (особенно в первые дни после похорон) леди Мора обращала к этому стулу тоскливо-благочестивые вздохи, которые почему-то ужасно злили Уну. В такие секунды ей казалось, что от матери ещё слаще, чем обычно, пахнет розами и ванилью.

Уна тоже подняла взгляд от тарелки, на которой куриные крылышки сиротливо жались к гороху; есть ей не хотелось. Отложив вилку, мать промокнула губы салфеткой.

– Представились ли гонцы?

– Нет, миледи.

– Они с гербами?

– Э… – мальчишка приоткрыл рот, вспоминая. – На плаще одного что-то было… Красная птица. С длинным клювом… Простите, не помню, как она называется.

– Красный журавль, герб семьи Элготи, – кивнула мать, ободряюще улыбаясь мальчику. Её глаза мягко засияли, лицо округлилось: она любила получать новости от соседей. – А другой?

Двери за спиной мальчишки скрипнули, и вошёл Бри с десертом – тарелкой медовых пирожных. В последнее время он чаще прислуживал за столом, чем помогал на кухне. На Уну он смотрел с состраданием – или не смотрел вовсе, краснея и простецки ероша чёлку пятернёй. Когда Бри почтительно подходил сбоку, чтобы подсолить ей суп, налить вина или забрать пустую посуду, Уна на пару мгновений задерживала дыхание, чувствуя, как внутри червячком копошится досада – неприятная, похожая на тошноту. Впрочем, скоро она привыкла и научилась не замечать Бри.

Почти не замечать. Вежливо и сухо кивать ему, как всем другим слугам.

Давно пора было сделать это. Теперь есть заботы поважнее. И её уже на самом деле не интересовало, что Бри думает (если что-нибудь думает) о её магии. Занятия с Индрис, естественно, проходят за закрытыми дверями, но глупо надеяться, что хоть кто-то из слуг не знает о них.

Пирожные выглядели весьма аппетитно, но отреагировал на них только Гэрхо – весь вытянулся и подвинулся на краешек стула, алчно поводя носом с горбинкой, точно голодный кот. Остальные ждали ответа мальчишки, который грыз ноготь, пытаясь вспомнить, был ли герб у второго гонца. Наморщенный лоб, которого явно давно не касалось мыло, выдавал напряжённую работу мысли.

– Не помню, миледи… Странно это. Я даже не помню, как он выглядит. Ну, просто человек… В сером. Лошадь гнедая. На шее – какая-то цепь с деревяшкой.

Последняя деталь матери не понравилась, но она повторила благосклонный кивок. Индрис, сидевшая напротив Уны, наклонила голову так, чтобы кипень волос прикрыла лицо, и чётко проговорила одними губами: «Чары отвода глаз». Недавно они целый день посвятили тому, чтобы научить Уну читать по губам – до того, как она овладеет (если овладеет) техникой проникновения в мысли. Зрачки колдуньи расширились, почти заполнив серую радужку. Зеркало на поясе дрогнуло и вжалось Уне в пояс, будто живое.

Похоже, гонцы привезли далеко не заурядные соболезнования.

Двумя пальцами Уна взяла пирожное с подноса Бри – хотя сомневалась, что еда пролезет ей в горло. Дрожь зеркала передавалась ей, изливаясь онемением и колотьём в пальцах. Голос матери, отдающей распоряжения по поводу гонцов (разместить их в гостевых спальнях южной башни, накормить на кухне…) доносился как бы издалека.

В замке была магия. Новый источник магии. Волшебник.

Уна снова переглянулась с Индрис, но та еле заметно покачала головой. Нужно ждать.

Чуть погодя внесли письма. Одно из них, с печатью рода Элготи, слуга сразу передал матери. А другое…

– Миледи… То есть госпожа… Это для Вас.

И письмо легло на скатерть рядом с Индрис. Люди Кинбралана всё ещё старались не дотрагиваться до неё и не подходить слишком близко – несмотря на то, что с Гэрхо без всяких внутренних препятствий пили разбавленный эль, играли в кости и «лисью нору».

Шёлк платья натянулся на пышной груди леди Моры: она гневно вдохнула, глядя, как Индрис ломает печать на своём письме. Зал от пола до потолка залило напряжённое молчание – лишь Гэрхо, облизывая кончики пальцев, поглядывал на второе пирожное.

Мать, всё больше бледнея, пробежала глазами своё письмо. Неужели не спросит?..

Бри на цыпочках двинулся к двери, но окрик леди Моры остановил его. На её щеках – вместо недавних дружелюбных ямочек – выступили розовые пятна.

– Бри, возьми это, отнеси на кухню и брось в печь! – (Унизанные кольцами пальцы безжалостно скомкали лист; Уна нервно сглотнула, глядя, как в белом кулаке исчезают мелкие завитушки чьего-то почерка). – Или просто в очаг – как сочтёшь нужным. Сожги так, чтобы ни клочка не осталось. Ты понял?

– Да, миледи, – Бри подскочил и с поклоном забрал комок. Уна видела, что он слегка напуган.

– Я запрещаю кому бы то ни было разворачивать и читать это, – нараспев продолжила мать. Уна давно не видела у неё таких тёмных свирепых глаз – даже на тракте страха в них было больше, чем ненависти. – Ты слышал меня? Кому угодно. Могу и порвать, но хочу, чтобы ты понял, как я доверяю тебе. Сожги это лично, своими руками, Бри. Это ясно?

– Ясно, миледи.

Пот выступил над верхней губой у Бри, вокруг пореза от бритвы (Уна раздражённо подумала, что он, похоже, никогда не научится бриться, как подобает мужчине); капельки отчётливо сверкали при свете канделябров и настенных факелов.

Он снова поклонился и вышел – чуть более торопливо, чем всегда.

Уна прикусила щёку изнутри, старательно не глядя на кипящую от злости мать.

Нужно всё-таки попытаться.

– Это было письмо на твоё имя?

– На имя семьи Тоури. – (Мать откинулась на спинку стула и в несколько глотков осушила бокал с вином. Потом выдохнула, силясь успокоиться. Всё её мягко-округлое, располневшее тело было перекручено, будто от боли). – На твоё и моё.

– От кого?

– От лорда Элготи и его сына.

– Что там было, матушка? Я имею право знать.

Леди Мора улыбнулась, отломив от пирожного крошечный кусочек. Она всегда любила сладкое, а мёд был её отчаянной страстью.

– Нет, Уна. Не имеешь. Ничего важного – просто оскорбительная глупость. – (Она встряхнула головой). – И мы не будем обсуждать это при посторонних… Доченька.

Доченька. Уна опустила глаза; сейчас это слово почему-то звучало хуже ругательства.

Интересно, есть ли заклятия, чтобы восстановить бумагу из пепла? И под силу ли ей будет такое?

Или, может, просто встать и выбежать следом за Бри?.. Он отдаст ей письмо, если она попросит.

Нет, это тоже не выход. Уна вдруг вспомнила, что молодой Нивгорт Элготи был другом Риарта. Или, по крайней мере, приятелем. Они часто охотились вместе, рыбачили на озере Кирло… Что такого могло быть в том письме?

– И к тому же, – прибавила мать, доедая пирожное, – мне кажется, что кое-кто ещё тоже не желает посвящать нас в свои дела. – (Она с улыбкой посмотрела на Индрис, которая уже спокойно свернула и отложила своё письмо). – Так почему бы и мне не сохранить свой секрет? Разве у каждой женщины нет своих тайн?

– Возможно. Но мне нечего скрывать, леди Мора, – сказала Индрис, невозмутимо встретив карий взгляд. – Это письмо от моего друга из Долины, и доставил его один из его учеников. Я сообщила своему другу о Даре леди Уны, и он уже на пути сюда, чтобы помочь в её обучении… Он не задержится надолго, – пообещала она с не менее очаровательной улыбкой. – И не разгласит вашу семейную тайну. Он опытный и талантливый маг – такие, поверьте, умеют хранить секреты. Иногда лучше прочих. Контроль с его стороны пойдёт на пользу.

– Как вы посмели? – прошипела мать, комкая скатерть, как только что – свиток. Она определённо имела в виду и Индрис, и Гэрхо – будто бы паренёк что-то смыслил в играх матери. – Без спроса? Без моего разрешения? Звать в мой дом – и в такое время?!

– Его зовут Нитлот, – прощебетала Индрис, заботливо пододвигая к сыну третье пирожное. – Нитлот – боевой маг и один из лучших наших Мастеров. И нет, миледи, Ваша дочь ничего об этом не знала. Просто мне очень важно познакомить их… Не сердитесь, ему можно доверять. И кстати, миледи… – (Новая улыбка оказалась ещё шире – а зеркало Уны задрожало, почуяв очередную волну магии. Привлекающие и успокаивающие чары распространились над столом, как невидимое облако; оно благоухало не то мятой, не то лавандой). – Через два дня Вы будете сильно заняты? Леди Уна хотела пригласить Вас на вечернюю прогулку… В осинник у фамильного склепа. За ежевикой.

ГЛАВА XII

Северное море, корабль «Русалка» – наместничество Ти’арг, гавань Хаэдрана

– Как бы нам его назвать? – задумчиво спросил Лис. Он сидел на башенке из ящиков, в которых позвякивали от качки флаконы с лекарствами и маслами. Лис болтал ногами и казался беспечным, как никогда, – хотя приближался берег Ти’арга, а с ним сотни новых вопросов.

Шун-Ди сидел у подножья «башенки», скрестив ноги, а дракончик вился вокруг него, подобно игривому щенку. Или, скорее, котёнку – если учесть нежно-сладкую грацию его движений. Эта сладость, впрочем, не отменяла чувства опасности, которое всё ещё не покинуло Шун-Ди – и возвращалось каждый раз, когда он смотрел на серебристую чешую, крылья, как у нетопыря, и мелкие острые зубы.

Надо сказать – не по возрасту острые… Шун-Ди мельком глянул на свои искусанные пальцы и вздохнул. Сар-Ту и гребцы, наверное, думают, что в трюме он тайком везёт любимого кота, с которым не смог расстаться. Или кусачего попугая – вроде того, что держал один из магов в их экспедиции на запад.

Держал до одного печального случая. Лисица-Двуликая, приятельница Лиса с синим, как сумерки, мехом (если Шун-Ди не путал, её звали Аратха) не устояла перед искушением, и магу пришлось распрощаться с попугаем навсегда. По крайней мере – до света, покоя и забвения, которые обещаны всем в чертогах Прародителя.