Осиновая корона

Магия. Конечно же, самое важное… Уна коснулась зеркала на поясе, проверяя, плотно ли оно сидит. «Учись воспринимать зеркало как часть тела, – говорила Индрис. – Или как старого друга, который вечно рядом. Забывай о нём, как забываешь о мизинце на ноге. Оно должно быть всегда с тобой».

Пока у неё не получается. Пока это просто волшебный кусок стекла – временами дрожащий или нагревающийся, похожий на беспокойного лесного зверька. Что-то, с чем проще переживать «приступы» Дара; уж точно не собеседник и не палец на ноге… Уна прилежно кивала в ответ на эти уроки, но ни секунды не верила в то, что когда-нибудь сможет уподобиться Отражениям.

Они творят магию, как дышат. Ведь это, пожалуй, больше всего и отличает их от людей.

Или не это?.. Как мало – до сих пор, вопреки всему – она знает об Индрис и Гэрхо. Не говоря уже о мастере Нитлоте, похожем не то на больного костеломью⁶ писца, не то на обнищавшего фермера… Затягивая шнурки на сапожках, Уна в очередной раз пожалела о том, что лишена шансов поехать в Долину Отражений. Ей всё чаще казалось: именно там сейчас – её место; там, где зеркала и колдовство, где ей разъяснят наконец, что из сказок тёти Алисии о драконах и боуги было правдой.

Вдали от Кинбралана, его лестниц и терновых шипов.

Вдали от матери. От могил дедушки, отца и дяди Горо.

– Стемнело, Уна. Нам пора выходить.

Уна вздрогнула и очнулась, выбираясь из новой ямы раздумий. Наверное, так можно залезть совсем глубоко – и в итоге не вылезти.

Она сидела в своей комнате, на постели, забросив ногу на ногу, а рядом стояла раскрытая сумка с вещами. Индрис угнездилась на подоконнике, по-девичьи обняв колени; свет масляной лампы со стола мягко золотил её смуглую кожу. Уна с удивлением отметила, что несколько прядей надо лбом Индрис пожелтели – стали совершенно канареечного цвета, как яичный желток. Просто эксперимент – или радость из-за кое-чьего приезда?

– Ты останешься в платье? – (Индрис выгнула бровь, критически оглядев Уну). – С подолом можно будет попрощаться. Я бы советовала штаны.

Колдунья с усмешкой похлопала по собственным брюкам; брюки, мужская рубаха и куртка, надо признать, ей шли. Уне на миг представилось, как нелепо в этом наряде (а тем более – в балахоне Отражений) выглядела бы она сама.

Тётя Алисия часто повторяла, что внешность и титул в Обетованном ничего не решают. Может, она была права – только вот теперь это вовсе не утешает.

– У меня нет штанов, – терпеливо ответила Уна, пряча смущение.

– Не положено для леди? – понимающе вздохнула Индрис.

– Не положено.

– Что ж, тогда придётся ограничиться платьем. – (Индрис спрыгнула с подоконника и закрыла окно; Уна с облегчением почувствовала, как прервался, будто перебитый на полуслове, поток холодного воздуха. Ледяная летняя ночь – обычное дело в предгорьях. Матери будет не по себе: она ненавидит мёрзнуть). – Мои штаны, боюсь, будут тебе великоваты… Ну, а в вещи Гэрхо ты и сама побрезгуешь лезть – и я тебя прекрасно пойму. Леди Мора согласилась и ждёт нас внизу. Луна растущая. – (Запрокинув голову, Индрис жадно заглянула в ночное небо – хотя Уна знала, что из-за выступов на крыше башни из её окна мало что можно там рассмотреть). – Как нам и нужно… В фазе третьего дня. Близится полночь. Слышишь, ученица, как кричат совы? А как летучие мыши резвятся в вашей усыпальнице?

Уна поёжилась.

– Не так уж смешно.

– А я и не шучу.

Индрис подхватила свой узелок и с полупоклоном открыла перед Уной дверь.

– Прошу на выход, миледи.

Едва Уна сделала несколько шагов по коридору и ступила на витую лестницу, как в глаза ей ударил свет факела. За ним маячило бледное остроносое лицо. Уна была так напряжена и раздосадована мыслями о матери, ежевике и нетопырях в усыпальнице, что нелюбезно вскрикнула, – а уже потом сообразила, кто перед ней.

– Господин Нитлот… Простите. Я не узнала Вас. – (Уна прижала сумку к груди, как щит, а волшебник смущённо попятился и, кажется, чуть не полетел с полутёмных ступеней). – Не думала, что Вы зайдёте в мою башню. Просто мы уже уходим.

– Знаю, миледи. Это Вы извините меня. – (Бесцветные губы мастера Нитлота растянулись в улыбке. Он опять пожирал Уну глазами – будто увидел привидение; Индрис многозначительно кашлянула, и эхо гулко отпрыгнуло от каменных стен). – Не хотел напугать. Не позволите ли к Вам присоединиться? Я варил са’атхэ около семидесяти раз и мог бы подсказать, какие ветви лучше подходят… Советую нижние, а ещё – те, на которые больше попадает лунный свет.

– Са’атхэ?

– Зелье, укрепляющее воинские силы. У нас его ещё зовут «Глоток храбрости». – (Волшебник улыбнулся ещё шире – с нотками заискивания). – Надеюсь своей помощью исправить утреннюю грубость. Всё-таки я приехал, чтобы понаблюдать за Вашим обучением, а не чтобы… ставить Вас в неловкое положение. Простите ещё раз.

– Зануда, да ты говоришь как придворный! Ох уж мне этот Энтор, – пробормотала Индрис себе под нос. Мастер Нитлот не удостоил её ответом. Уна видела своё отражение у него в зрачках, под редкими ресницами.

«Глоток храбрости». Это зелье уже сейчас не помешало бы ей – как его ни назови.

– Разумеется, господин Нитлот. Пойдёмте с нами.

– Благодарю, миледи.

Маг прижался к стене, вежливо пропуская её вперёд.

– Готовить зелье Вы тоже мне поможете?

– Если Вы не будете возражать.

– Если я не буду возражать, – невозмутимо поправила Индрис. – Я всё ещё наставница леди Уны. Но это так, к слову.

Уна была уверена, что всё происходящее, включая «соперничество» за неё, – лишь искусно подготовленный спектакль. Выпрямив спину, она шла по знакомому пути: лестница, коридор, ещё одна лестница, переход в центральную башню… Факел мастера Нитлота чадил, тускло освещая гобелены, картины и гербы с пучком осиновых прутьев. Над проржавелыми доспехами её прапрадедушки – лорда Тилмуда, редкого среди Тоури силача, – образовалась паутина, и жирный паук копошился в ней, нисколько не боясь шагов и света. Сколько мух за это лето окончили тут свои дни?

– Для меня помогать Вам – это честь. И всё же я знал человека, который был бы лучшим наставником для Вас в искусстве изготовления зелий и снадобий, нежели я, леди Уна.

Слишком неуклюже. Индрис могла бы помочь своему «другу» придумать что-нибудь поизобретательнее.

Уна не обернулась и не замедлила шаг, крепче прижимая к груди сумку.

– Кого, мастер Нитлот?

– Вашего дядю.

Ну что ж – можно хотя бы не прикидываться дурочкой, делая вид, что она не понимает, о каком именно дяде речь.

– Вы знали лорда Альена?

– О да, довольно близко. И…

– Я не знала его, – перебила Уна, почти бегом пролетая очередной коридор. Страх гнал её, как лань на охоте; добраться бы уже до матери и до этих проклятых зарослей ежевики, не хочу обсуждать это, не хочу знать, не надо… Дар, наоборот, тянул совсем в другую сторону. От присутствия бледного волшебника зеркало нагревалось, сыто впитывая силу. Пожалуйста, только не сейчас. – И не могу судить о его талантах.

– Но, миледи, я хотел бы…

– Чуть позже, господин Нитлот, лучше завтра, прошу Вас, – протараторила Уна, мысленно считая шаги до обеденного зала, где ждала мать. Ещё примерно двадцать… пятнадцать… десять… а вот и двери, чудесно. – Я устала, и мне нужно сосредоточиться. С удовольствием выслушаю всё, что Вы собирались мне рассказать о лорде Альене, но завтра, завтра.

«С удовольствием»? Это вряд ли.

Тётя Алисия говорила о Ривэне, лорде Заэру – его ближайшем друге. О том, кто знает его судьбу. Он тоже в Дорелии. Знакомы ли они с этим бледным, так метко прозванным Индрис Занудой? И если да – стоит ли…

Мастер Нитлот издал невнятный звук за её спиной, однако было поздно. Уна перешагнула порог; мать поднялась ей навстречу.

Леди Мора устроилась у камина и грела ноги, поставив их на обитую бархатом скамеечку. Как только она встала, скамеечку услужливо отодвинула Савия. Мать с прищуром взглянула сначала на Уну, потом – на обоих волшебников, но ни с кем не поздоровалась.

– Опаздывать – дурной тон, господа. Особенно ночью. Особенно в чужом доме. – (Она демонстративно зевнула, прикрыв ладонью рот). – Ну что, мы идём наконец? За земляникой – или что там вам нужно?..

***

Ночь была тихой и влажной: отяжелевший за день воздух отдыхал от дождя. Над башнями Кинбралана и чёрной громадой Синего Зуба мерцали мелкие, до обидного далёкие звёзды. Они разбрелись по небу, будто непослушные козы или овцы, а пастух – рожок месяца, – казалось, отчаялся их согнать.

Пройдя по подъёмному мосту, Уна зачем-то оглянулась. Кинбралан коряво возвышался над зубцами стены, в темноте почти срастаясь со скалой позади себя. Уне впервые подумалось, что в его стремлении приникнуть к Синему Зубу есть что-то трогательное – как если бы чудовище, позабыв ненадолго о своей чудовищной сути, льнуло к хозяину. Дракон или, например, оборотень – к человеку.

Уна вздохнула и снова посмотрела вперёд. Тропинки сетью сбегали вниз по каменистым холмам, сливаясь в подъездную дорогу; сейчас она еле проглядывала из мрака и была совершенно пуста. Дальше по ней, на юго-востоке, чернел небольшой лес Тоури. Охотничьи угодья дяди Горо, теперь – ничьи. Оттуда, как и предсказывала Индрис, донеслось надсадное уханье совы; почему-то это заставило Уну улыбнуться. Часто ли совы тревожат по ночам крестьян Делга и Роуви? Их деревушки – с другой стороны от леса, в низине ещё восточнее; наверное, крики лесных птиц дотуда не долетают. Как, впрочем, и возня нетопырей в усыпальнице и заброшенных башнях.

Всё-таки есть свои – странные – преимущества в том, чтобы быть леди Кинбралана.

Крестьяне рано ложатся. Сейчас они, должно быть, уже спят в своих хижинах, закончив работу на полях; спят и видят мирные сны. Им не нужно собирать серебряным ножом листья ежевики, чтобы потом высушить их и растолочь пестиком. Не нужно учиться варить зелья (похлёбки на семью ведь вполне достаточно), с ужасом ждать людей наместника Велдакира и отворачиваться от правды в молочном тумане зеркал… Точнее – собственного зеркала. Зеркала на поясе, дарованного магией и огнём.

Идти нужно было в другую сторону – на запад. Уна свернула на тропу и пошла первой, ни у кого не спрашивая разрешения; Индрис молча подала ей масляную лампу. Мастер Нитлот нёс факел; никто из них почему-то не стал прибегать к заклятию, чтобы сделать свет ярче. Наверное, из-за присутствия матери. Или просто – из-за ночного покоя и всеохватной тишины, которую страшно нарушить.

Довольно долго никто ни с кем не разговаривал. Индрис и мастер Нитлот чуть отстали, так что уже на полпути к усыпальнице вдруг оказалось, что Уна и леди Мора идут рядом. Через плечо Уна бросила на Индрис злобный взгляд, но та так увлечённо шепталась о чём-то с волшебником, что не соизволила хотя бы прикинуться виноватой.

– Мокрая трава, – процедила мать, приподнимая подол. – Платье испорчено.

Уна не знала, что ответить, и сочувственно вздохнула.

Они уже почти добрались: за очередным невысоким холмом показались светло-серые стены и сводчатая крыша усыпальницы Тоури. На дверях висел медный замок (ключ теперь хранится у матери), а у ступеней входа врастал в землю замшелый валун с высеченным фамильным гербом. Уне говорили, что когда-то валун был статуей богини Дарекры – очень древней, – но время так исказило её, что от черт старой ткачихи в итоге совершенно ничего не осталось. Бесформенный валун – и странный круг из плоских отшлифованных камней на земле неподалёку от него. Уна думала, что раньше здесь располагался жертвенник Дарекры (по крайней мере, это было бы логично – в те века, когда в честь четвёрки богов ти’аргцы, подобно альсунгцам и кочевникам Шайальдэ, ещё не гнушались резать петухов и козлят), но вот тётя Алисия считала иначе. «Боуги собирались здесь в лунные ночи, чтобы плясать и пить дикий мёд!» – твердила она Уне в детстве, и её тёмно-голубые глаза восторженно сияли. Уна уже тогда сомневалась в существовании боуги – по крайней мере, в том, что они когда-то жили в этой части Обетованного, – но предпочитала не спорить.

Все сказки о боуги, оборотнях и кентаврах (и о драконах, конечно – в первую очередь) хлынули ей в память сейчас, когда она увидела, как к выступающему фундаменту усыпальницы сползаются разросшиеся кусты, а у самой тропы дремлет резной папоротник. В рощице за холмом были всего-навсего вездесущие осины и несколько чахлых вязов – ничего интересного; Уна давным-давно не забредала туда, даже во время своих одиноких прогулок. Вот только этой ночью казалось, что вокруг заурядного места клубится магия… У Уны сдавило виски, и она нервно стиснула зеркало свободной от лампы и сумки рукой. Может, всё дело по-прежнему в присутствии мастера Нитлота?

Нет. Хватит себя обманывать. Дело – в ней самой.

Всегда в ней самой.

Стараясь не смотреть на усыпальницу, Уна вступила в заросли осин и подняла лампу повыше. Круглые листья чуть колыхались, несмотря на безветрие – как всегда. Мать недовольно сопела, вслед за ней пробираясь по траве и перешагивая через корни.

Уна мрачно подумала, что Индрис сильно пожалеет, если в рощице на самом деле не окажется ежевики.

Свет месяца и звёзд сюда почти не проникал – так густо росли деревья. Уна побрела вдоль кустов, поднося лампу то к одному, то к другому в надежде высмотреть листья нужной формы и тёмно-фиолетовые пузырчатые ягоды. Цвета, как у любимого платья матери… Мастер Нитлот и Индрис совещались вполголоса где-то совсем далеко – наверное, только вошли в рощу. Казалось, что от напряжения между нею и матерью воздух скоро затрещит и заискрится; Уна с тоской вздохнула и прикрыла зеркало плащом.

– Ты действительно нуждаешься в этом, Уна?

Она вздрогнула: не верилось, что мать заговорила первой. Очередной куст без единой ягоды; и где бахвальски обещанное Индрис «полным-полно»?

– В листьях ежевики? Это для зелья. Индрис хочет научить меня…

– Нет, в этом вообще. В уроках этих проходимцев. В магии.

В мягком голосе матери не слышалось ни страха, ни отвращения – зато улавливался упрёк. Уна осторожно покосилась на неё.

– Они не проходимцы. Они не требуют ни денег, ни чего-то ещё.

– Вопрос не в деньгах, и ты это знаешь, дорогая. – (Мать подошла ближе и коснулась её локтя; Уну обдало приторностью роз и ванили. «Дорогая»?..). – Я лишь хочу защитить тебя. Хочу, чтобы ты жила нормальной жизнью. Теперь, без отца и дяди… Я понимаю, как тебе нелегко, но, возможно, ты зря отдаляешься от меня? Девочка моя, я мечтала о любви и счастье для тебя. Не о зельях, птичьих костях и заклинаниях.

Что ж, видимо, придётся сейчас.

Индрис права: надо было уже давно.

– Но что, если всё это – часть меня? – (Уна остановилась под осиной и опустила лампу – так, чтобы лицо осталось в тени. Сердце колотилось совсем как в тот больной день, когда она получила зеркало). – Если я не могу без всего этого? Я родилась с этим, мама. Мне это нужно. Заклинания, и зелья, и птичьи кости… – (Уна сглотнула – но горло было сухим, как гербарии, аккуратно составленные по заданию профессора Белми). – Прости, но это не изменить. Я ведьма.

– Какое ужасное слово, – сдавленно прошептала мать. Осиновый лист ласкал её круглую щёку, точно детская ладонь; наверняка он был мокрым, но она не замечала его. – Не зови себя так, прошу.

– Тогда ты не зови себя леди Тоури. А Индрис с мастером Нитлотом пусть не зовут себя Отражениями. А тётя Алисия – матерью двоих детей. – (Уна на миг прикрыла глаза. Она уже и не помнила, когда в последний раз позволяла себе говорить с матерью таким тоном. Вполне возможно – никогда: смелости хватало обычно лишь на мысленные жаркие речи или на безмолвный протест. Дядя Горо вёл себя иначе, и доставалось ему значительно больше). – Мы – те, кто мы есть, мама. Ни больше, ни меньше.

Голоса Отражений отдалились ещё сильнее, ушли вглубь рощи. За стволами осин рыжел дрожащий огонёк – факел мастера Нитлота.

Мать закрыла руками лицо. У Уны упало сердце: пожалуйста, только не слёзы… Этого она не выдержит. Всё будет потеряно. Все серьёзные разговоры полетят в бездну.

– Я боялась этого… О, я так этого боялась! Ещё до того, как ты родилась.

– Боялась чего? Что мне передастся магия Тоури?

Мать кивнула было, но потом затрясла головой – и тут же неуместно хрюкнула от смеха. В её красивом лице проступило что-то безумное. Уна прижалась боком к кустам.

– Ах, всё же это было так глупо… С моей стороны… Ужасно глупо. Но уже поздно. Ты права: ничего не исправить. Дарет и Горо мертвы, Риарт Каннерти – тоже, а тебя должны учить эти твари. Выхода нет.

– Моя магия как раз и сможет защитить нас. Если есть кто-то, кто желает нам зла, у него будут причины остерегаться. – (Уна слышала, как жалко и неуверенно звучит её голос, – особенно в безмолвной темноте, под шорох осин. Хорошо бы мать не слышала того же… Сова ухнула где-то рядом – перелетела из охотничьего леса за ними следом? Уна дёрнулась от неожиданности и подумала, что для полноты картины не хватает только воя волков). – Ты ведь не веришь, что это были просто разбойники? Там, на тракте?

– А есть разница? – (Мать дёрнула плечом и выпрямилась, постепенно успокаиваясь. Уна смотрела, как она проводит кончиком языка по пухлым губам – точно Мирми, отведавшая сливок, – и понимала, что момент безнадёжно упущен). – Разбойники или наёмные убийцы… Они в прошлом. А нам нужно жить дальше, Уна. Мы обязаны жить дальше.

– Ты не обращаешься ни к наместнику Велдакиру, ни к королю. Я думала…

– Зачем лезть в улей – чтобы пчёлы разлетелись и ужалили? Нет, Уна. – (Мать грустно улыбнулась). – Нам никто не поможет. Если и выяснится, кто подослал этих негодяев, это не вернёт твоих отца и дядюшку… Они гниют вон там. – (Она кивнула в сторону усыпальницы). – И так теперь будет вечно. У Горо было полно врагов в Ти’арге. Больше, чем ты думаешь. Да и юный Риарт мог связаться с дурными людьми… – (Она вздохнула). – Как бы там ни было, я не желаю и не стану впутывать в это тебя. Никакая грязь не должна тебя касаться.

Уна хотела перехватить поудобнее тяжёлую лампу, но случайно прижала палец к раскалённому стеклу и зашипела от боли.

– То есть ты смирилась? Ты согласна оставить всё, как есть, и не добиваться правды?

– Правды иногда лучше не добиваться, – веско сказала мать.

В груди у Уны что-то горело – с неприятным и жирным чадом, как факел мастера Нитлота. Она поняла, что не скоро сумеет озаботиться поисками ежевики.

– Так чего же тогда ты хочешь от меня?

– От тебя, дорогая? Ах, сущих пустяков. Выйди замуж за достойного лорда и будь счастлива – только и всего. Как только закончится траур, мы подыщем…

– Как только закончится траур? – (Уна бросила сумку на землю, стараясь унять дрожь в пальцах. Дар огненной рекой давил изнутри ей на вены, шептал ужасные слова на чужих языках – слова о ненависти и мести. Мать попятилась). – По-твоему, всё это так легко?.. Теперь, когда мы без отца и дяди Горо, когда убили Риарта? Когда я стала… белой вдовушкой? – (Уна усмехнулась). – Так ведь это называют крестьяне – невесту, у которой умирает жених?

Мать поморщилась.

– Милая моя, я столько раз говорила: повторять все эти нелепицы за простолюдинами…

– Я не пойду по этой дороге, мама. Ты не заставишь меня – разве что силой. Я выясню, кто убил дядю Горо и с кем, как ты сказала, связался Риарт… И что было в том письме, что ты приказала сжечь. Клянусь.

– А я клянусь, что не позволю! – (Женщина с осиновым листом на щеке тихо шагнула к Уне; её рука взметнулась в повелевающем жесте. Глаза казались чёрными, а не карими, – двумя кусочками чёрного стекла на бледном, при луне почти белом, лице). – Этого не будет, Уна, пока я твоя мать! – (Её окрик спугнул стайку ночных мотыльков, и они покинули куст, печально трепеща крыльями). – У тебя другая судьба. Отражения не будут вертеть тобой, пока я жива!

Всё. Терпеть Уна больше не могла. Она видела, как в неё – в переполненный кувшин – гулко и медленно, захватывающе медленно, падает большая последняя капля. Красная капля – не то вина, не то крови.

Она поставила лампу на траву, тоже подняла руку, и между пальцев затрещали крошечные голубоватые молнии. Мысленно произнесённого, пропущенного через сито воли заклятия хватило, чтобы удерживать их, – но Уну так трясло, что она не была уверена, надолго ли его хватит.

– Если мать – то скажи мне правду. О чём ты жалеешь? Что было «глупо с твоей стороны», мама? – (Одна из искрящихся молний дотянулась до куста, и несколько листков тут же осыпалось пеплом. Под ними Уна увидела целую россыпь ягод ежевики – но это было уже неважно). – Я хочу знать. Я должна. Ты знаешь, о чём я.

Не отводи взгляд не смей отводить взгляд смотри на меня – я требую.

Сила переполняла Уну; она сжала зубы и направила её в зеркало – так, чтобы пучок молний разгорелся ярче. Мать смотрела на неё, не моргая и жалко скривив рот; по напудренным щекам текли слёзы.

– Уна… О боги… Чего ты хочешь? Ты знаешь всё… То письмо…

– Нет, не письмо. И не наместник Велдакир. И не Риарт. Правда, мама – Та Самая. Мой Дар. Наше прошлое. – (Спроси прямо – змеиным жаром в виски). – Кто мой отец? Дарет Тоури?

У леди Моры подкосились колени. Она обняла осину, чтобы не упасть; роскошно струящаяся ткань плаща окутала серую, невзрачную кору.

На куст ежевики уселась сова. Повернула голову; жёлтые глаза-блюдца с немым вопросом впились в человеческую женщину. Ох уж эти люди – любой пустяк причиняет им боль…

Ответ Уна не услышала, а прочла по губам.

– Его брат. Альен.

ГЛАВА XIV

Альсунг, наместничество Ти’арг. Город Веентон

– Посмотри-ка, Шун-Ди-Го, что я нашёл в лавке этого толстяка… Как там его? Похож на шмеля из племени Двуликих-насекомых.

Шун-Ди вздохнул. По тону Лиса можно было сделать однозначный вывод: все на свете оборотни-насекомые заслуживают глубочайшего, чуть насмешливого презрения. Как, впрочем, и все толстые лавочники.

Лис только что вынырнул из ближайшего переулка (он любил появляться вот так – будто вырастая из-под земли), небрежно помахал Шун-Ди и двинулся к нему вдоль торговых рядов. Это было, по меньшей мере, необычно: мало что могло заманить Лиса на рынок, да и вообще – заставить озаботиться чем-то хозяйственным. Разве что особенно аппетитное мясо или колбасы, которыми славится Ти’арг, – с жирным сыром или летними пряными травами. Этой страсти Лиса Шун-Ди не разделял, страдая изжогой от грубой северной кухни; но он был, увы, в меньшинстве.

Ибо Иней обожал мясо не меньше Лиса; а иногда – как с благоговейным ужасом замечал Шун-Ди – даже больше. Комочки его мышц под серебристой чешуёй день ото дня росли и плотнели, крылья становились мощнее, на шее и макушке чётко обозначились изящные, острые гребни панциря. А ведь и единственной луны не прожил на свете… Маленькому юркому телу требовались еда и простор – слишком много еды и простора, больше, чем они могли себе позволить. Тесные, пыльные комнатки гостиниц и постоялых дворов запросам дракона явно не соответствовали.

Да и Шун-Ди в качестве опекуна, пожалуй, был далёк от совершенства. Иногда он думал, что его старик-воспитатель подошёл бы лучше. Да что там – даже практичный Ниль-Шайх или Сар-Ту, который привык возиться с животными… В те нечастые минуты, когда восторг от хмельного, острого запаха приключений и опасности сменялся размышлениями, Шун-Ди спрашивал себя, на своём ли он всё-таки месте? Он перебирал чётки в молитве Прародителю, но удавалось повторять про себя лишь: я еду неведомо куда в обществе дракона и оборотня. Я, Шун-Ди-Го, аптекарь с кровью раба.

Тогда на него накатывали тоска и растерянность. От них не спасали ни новые песни Лиса, ни скачка верхом по торговому тракту с кожаным рюкзаком за спиной. (Рюкзак Шун-Ди купил в Хаэдране, проколол в нём три крупных дыры – и теперь всегда перевозил Инея в удобном укрытии, где тот мог дышать; день ото дня дракончик тяжелел и всё больше оттягивал спину). Не спасала и греющая сердце, благодарная память о Сар-Ту – о головорезе, который мог выгодно продать их жизни, но не воспользовался этой возможностью. Такой поступок не просто дорогого стоил: в Минши его смело можно было счесть подвигом.

Лис не понимал этого – просто не мог понять. В ответ на рассказ Шун-Ди о великодушии капитана (взахлёб, с вытаращенными глазами) он лишь дёрнул плечом и сказал: «Ну и хорошо». И больше они не возвращались к этой теме.

«Ну и хорошо». Словно так сделал бы кто угодно. Лис либо чересчур верит в людскую честность (в чём Шун-Ди сомневался: наивным его и в племени-то нельзя было назвать), либо – более вероятно – считает, что все вокруг чем-то ему обязаны. Шун-Ди, собственно, знал ответ. Эта черта в Лисе притягивала его не меньше, чем отталкивала: сам он никогда не мог позволить себе быть таким…

Свободным?

Теперь Лис стоял перед ним, потрясая белым павлиньим пером для письма и маленькой чернильницей в форме сливы. В чернильнице не было ничего особенного, а вот перо белого павлина – дорогая редкость и в Минши. Непонятно, как Лис раздобыл его в Веентоне, северно-ти’аргском захолустном городишке с пятью улицами.

Шун-Ди отбросил неприятные сопоставления (захотелось по старой привычке потереть костяшкой пальца клеймо-перо на лбу – о, павлинов он ненавидел…) и кисло прикинул в уме, сколько золота у них осталось. Результат не радовал. Шун-Ди не был жадным, а в отношении Лиса – тем более, но извести в себе расчётливого торговца, окончательно подменив его сумасбродом, было не так-то легко.

И всё же – всё же Лис улыбался так широко и белозубо, что невозможно было не улыбнуться в ответ.

– Красивое перо, – сказал Шун-Ди, кивком поблагодарив мясника. Тот взвесил большой пучок пахучих колбас и засуетился, пытаясь втиснуть их в мешок Шун-Ди. Мясом теперь приходилось запасаться почти ежедневно – учитывая странную компанию, в которой он путешествовал. – Но у нас не так много денег.

Лис беспечно пожал плечами и мазнул Шун-Ди пером по уху. Было щекотно и отчего-то стыдно; Шун-Ди отпрянул.

– Не устоял, прости, – объяснил Лис – непонятно, жест или покупку. – Всегда хотел писать пером павлина, да ещё и белого. В Минши меня оценили бы, как ты считаешь?

– Наверняка, – без одобрения признал Шун-Ди, пытаясь одновременно завязать мешок и расплатиться с мясником. Лис стоял рядом, покачиваясь с носка на пятку, и помогать определённо не собирался. – Но Прародитель учил: «главное – что написано и сказано; как – уже цветы на дереве, но не его ствол и корни».

Они говорили по-ти’аргски, а переводить изречения Прародителя у Шун-Ди никогда не получалось. Он вообще не думал, что такое под силу смертному. Потому и произнёс фразу так, как она звучала в подлиннике; услышав миншийскую речь, мясник насторожился. Стоял пасмурный день (тучи и дожди вообще преследовали их со дня прибытия в Хаэдран – местные говорили, что ветер пригнал непогоду со Старых гор), так что рынок Веентона, и обычно не людный, не кишел покупателями. У прилавка мясника, кроме Лиса и Шун-Ди, стояла только старушка с бородавкой на носу; она так подозрительно присматривалась к говяжьей печени, словно чуяла в ней яд или злые чары.

Лис, конечно, не обратил внимания на нахмуренные брови мясника – кивнул и зачастил по-миншийски, со своим диким гортанным выговором:

– Понимаешь, Шун-Ди-Го, сегодня ночью я написал песню. И решил, что без нового пера тут не обойтись! Покажу, когда вернёмся в гостиницу. Это совсем новый ритм, ты такого ещё не слышал – ни в словах, ни в музыке. Может быть, странно для этих краёв, но…

– И о чём же песня? – Шун-Ди с нажимом спросил это по-ти’аргски. Потом обвёл взглядом небольшую площадь, стараясь припомнить, что ещё им понадобится, чтобы завтра продолжить путь к замку Кинбралан, дому лордов Тоури. Хлеб и сыр, орехи, запас мяса для Лиса и Инея, новая подкова для лошади Лиса… Действительно, пора ехать. Они и так слишком задержались в Веентоне.

– О драконе и девушке-воительнице, – сказал Лис, залихватски тряхнув золотым хвостом. Его узкое лицо светилось довольством. – Об освобождённом королевстве.

Разговор сворачивал в опасное русло: на рынке такие вещи точно не стоит обсуждать. Шун-Ди отлично помнил предупреждение Сар-Ту – о некоем Риарте Каннерти и его бунтарских планах, нацеленных против наместника. Здесь, в Ти’арге, Лис не мог не писать «об освобождённом королевстве»; ещё бы… Лис тянул вдохновение, как сок или кровь, из всего, что попадалось ему в жизни, – точно так же, как – при благоприятном раскладе – мог скупить все яркие и необычные вещицы, на которых только останавливались его жёлтые глаза. И не думать при этом ни о деньгах, ни об окружающих; они же двуногие, что с них взять?..

В Лисе это было… правильно. И как в оборотне с тутовой дудочкой, и как в менестреле, который прячет под бархатной курткой запасной набор струн для лиры и носит щегольские сапожки из кожи вепря. Это влекло.

Но тему срочно нужно было пресечь; а заодно – отойти от злосчастного прилавка.

– Послушаю с радостью. Но, Лис, я ведь оставил тебя с нашим подопечным – так с чего ты, во имя бездны, разгуливаешь по городу? И зачем для новой песни новое перо? Нам ведь надо растянуть эти деньги до самого Кинбралана…

Мясник громко охнул, а старушка вздрогнула и посеменила прочь от прилавка, бормоча молитвы Шейизу и Льер. Проклиная себя, Шун-Ди осёкся – но было уже поздно.

– Кинбралан? Так вы едете в Кинбралан, господа чужестранцы? – (Мясник поскрёб курчавую бороду и неодобрительно покачал головой). – Замок Тоури… Тут недалеко, конечно, да вот только место дурное. Разное я про него слышал. Лучше б вам туда не соваться.

– Что же в нём дурного? – оживился Лис, игнорируя Шун-Ди, который незаметно потянул его за рукав. – Наверняка какие-нибудь сплетни, уважаемый. Обо всех древних родах такие ходят.

Мясник со вздохом взял сухую веточку и принялся сосредоточенно отгонять мух от кровавых кусков свинины. Видно было, что отвечать он не хочет.

– Обо всех-то обо всех, да о Тоури – особенно. Я родом с предгорий, из Волчьей Пустоши. У нас их зовут «лордами ночи», или уж просто – лордами-колдунами. Проклятый род. А с недавних пор там и вовсе скверно… – (Мясник понизил голос, а веточка запорхала в его жилистых руках с удвоенной скоростью – несмотря на то, что мухи давно разлетелись). – Говорят, над Кинбраланом и скалой Синий Зуб как сгустились тучи в середине лета, так с тех пор и не расходятся. Гром и молнии, говорят, так и хлещут, так и хлещут, и дожди льют прямо на замок. Эакан гневается, да и Льер тоже. Не к добру это. Я им раньше – Тоури то есть – мясо продавал, иногда даже сам возил, а теперь… Ну их в бездну!

Лис опёрся локтями на прилавок, приподнял брови, всем своим видом показывая интерес. Мясник мельком усмехнулся в бороду: ему это явно польстило – да и соскучился, наверное, бедняга, наедине со своими тушами.