Тамара была недовольна. Более того, она была раздражена и рассержена на Бориса, чей поступок не укладывался в её голове. Безусловно, она ожидала от него подобного, но очень надеялась, что ему хватит благоразумия не делать того, что может иметь фатальные последствия для общего дела. Тамара не сомневалась, что Катерина, в принципе, больше ни на что станет негодна, как только замысел проверить Дмитрия претворится в жизнь. В девушке она видела изнеженную барышню. Поэтому она обходилась с ней достаточно строго. Поэтому и позволяла себе обращаться с ней так, как не обращалась бы с другими молодыми девушками, потенциальными революционерками, с которыми запрещала «бороться» подпольщикам. Отчасти ей было жаль не только разрушения её замысла, но и саму Катерину. Но лишь отчасти. Пока жалость не вставала выше амбиций, но уже давала о себе знать.

– Ты что творишь?!

Разъярённая Тамара вбежала в маленькую кухню, едва не сметая всё на своём пути. Возившийся с «браунингом» Борис на секунду оторвался от дела, чтобы посмотреть на сестру скучающим взглядом, но тут же с невозмутимым спокойствием к нему вернулся.

– Не ори. Что случилось?

– Ты ещё спрашиваешь?! Из-за твоей похоти чуть весь план не провалился! Зачем обидел Катю?

– Я и не обижал, – равнодушно протянул мужчина. – Она сама захотела.

– Поэтому она себя порезала?!

– Сумасшедшая, – Борис нарочито тяжко вздохнул и пожал крепкими плечами, продолжая чистить оружие. – Сумасшедшую замуж всё равно не возьмут.

– Теперь она и сама не пойдёт за другого, – Тамара одарила брата тяжёлым взором. – И не отпущу. Всё ему выпалит. Как на духу.

– А всё-таки ни черта они не благородные. Больше выкобениваются, – он наконец дособирал пистолет и откинулся на спинку стула. – С нашими девицами всё куда проще. Порченная, не порченная. Кому какая разница?

– Ты лучше скажи, – Тамара села рядом с Борисом и, обхватив его холодные по природе ладони, вытянула из них «браунинг», – откуда новый?

– В кости выиграл, – торжественно поделился Борис. – Кстати, скажи Кате, чтобы завтра после полуночи пришла.

– Сам и скажи, я похожа на телеграф? А вообще, может, ей к тебе переехать? Чего туда-сюда ходить. И мне удобней.

– А куда я остальных водить буду?

С серьёзным видом Борис и Тамара смотрели друг на друга, а затем одновременно разразились беззлобным, почти детским смехом.

Третья часть.

I

Встречи подпольной группы в последние полгода проводились регулярно два раза в неделю. Несмотря на всю затруднительность организации свиданий в силу ненормированного рабочего графика и чудовищных условий труда, пролетарии, превозмогая усталость, торопились на собрания. Вера в лучшее не покидала даже в самые нелёгкие минуты, когда в задымлённом цехе они задыхались, обливались потом, теряли сознание и силы. Они бежали в заброшенный подвал, давно заросший толстым слоем паутины по углам, с землёй вместо пола, забыв даже о страшном голоде, ведь кормили их хуже, чем домашних птиц фабриканта. Среди всей группы было мало женщин – всего четверо. Причина крылась отнюдь не в том, что их устраивало рабское существование. Нет. Их сковывали обязательства перед грудными детьми, которых они оставляли на малознакомых людей, так как не было ни одной неработающей души в их окружении. Других же не отпускали мужья, и они не смели противиться приказам. Впрочем, этих женщин Тамара и сама не хотела видеть в своих рядах, ведь с исполинской покорностью не построить то, к чему стремились и стремятся возлюбленные ею идеологи.

Всего в подполье состояло человек двадцать, но самых преданных, самых фанатичных революционеров, не беря в счёт Дмитрия, оказавшегося там по воле Щербакова и появлявшегося на сборах весьма и весьма редко. Он был слишком высокомерен, чтобы часто связываться с «необразованными дикарями». Здесь он заблуждался. Все они умели и читать, и писать, и даже считать; это было одним из основных требований Тамары для каждого вступающего, – безграмотность она считала таким же врагом революции, как и черносотенцев. Особенно Тамара любила и для себя выделяла других представительниц её пола. Все они были разного возраста: кому двадцать, кому немногим большим, кому давно за сорок, но всех их объединяло одно – идея, стремление, безрассудность. Ирина, Авдотья и Зоя. Все поручения выполнялись ими беспрекословно, но это не была та кротость и безропотное подчинение, как в случае с другими женщинами. К ним не осмеливался подойти ни Борис, ни любой другой мужчина в организации. Их уважали почти так же, как уважали Тамару. Над ними не смели шутить; даже самый смелый и грозный работник не допускал идеи шлёпнуть или зажать у стенки кого-либо из них.

Всё чаще на обсуждение ставился вопрос скорой провокации на фабрике. Тамара долго готовила план, но не могла полностью огласить его, не проверив подозрительные лица, а конкретно – Дмитрия.

В небольших городах масштабные происшествия случаются редко, поэтому какой день в газетах писали об одном и том же. Открывала номер скандальная новость о погроме в поместье Головиных. Множество чиновников скорбели «о столь значимой потере в лице почтеннейшего Матвея Георгиевича Головина». Про супругу и дочь Матвея Георгиевича было сказано мало. Большую часть статьи занимали предположения полиции о возможном развитии событий, их хронология и прочие неинтересные вещи. Завершалось всё некрологом местного писателя, известного в узких кругах таких же малоизвестных писателей, как и он сам.

Далее следовал пункт о взятии «банды Коломенского». Разбойников, как писали, не удавалось поймать два месяца после совершённого ими убийства «уважаемого Игоря Николаевича Позднякова», которого, на самом-то деле, никто и не уважал. Доподлинно известно, что его собственный сын спонсировал Коломенского и поддерживал их борьбу с отцом.

Особенно Тамару забавляла уверенность полиции в ликвидации всех революционных группировок города. Работница наклонилась ещё ниже, уткнувшись локтем в кухонный стол и отодвинув газету к краю, чтобы было проще перелистывать. Она покачивала бёдрами из стороны в сторону, напевая:

Грохот машин, духота нестерпимая,

В воздухе клочья хлопка,

Маслом прогорклым воняет удушливо –

Да, жизнь ткача нелёгка…

Безмолвно наблюдающий у входа Борис затянулся самокруткой и, выдохнув смолистый дым, сел за стол. Закурив по новой, он заговорил:

– Я тоже кое-что помню:

Время некуда девать,

Никакой отрады,

Не дано просвета знать,

Значит, выпить надо.

Борис бросил окурок в чашку и пристально посмотрел на насмешливо улыбающуюся, с выгнутой бровью, Тамару.

– Не стой так, – попросил он и опёрся костяшками кисти на висок.

– Мешаю? – Тамара повторила его движение.

– Отвлекаешь.

– Ишь какой! От чего это я тебя отвлекаю? – женщина удивлённо вскинула брови-дуги и села напротив брата.

– Я думаю, – отмахнувшись, ответил Борис.

– Ничего себе! Нечасто ты этим занимаешься. Небось о Катьке? О чём же ещё, – Тамара, смеясь, взмахнула руками. – Чего о ней думать-то? И так три недели её терроризируешь. Ладно хоть её одну, а то от твоих подружек ненароком что и подхватить можно.

– Всё ехидничаешь, – Борис откинулся на спинку стула. – У меня таких, как эта жеманница…

– Акий султан. Я с тобой не об этом собиралась говорить.

– А о чём же?

– Наберись терпения и не перебивай. Я решила использовать твои приставания к Кате на благо общего дела. Не лыбься без причины, я пытаюсь объяснить важную вещь. Ты всё равно не оставишь её в покое. По лицу вижу. Помнишь, что мы в крайний раз на собрании обсуждали? Тогда ещё Димы не было. Передай ей, что мы собираемся сделать это через два дня. Завтра у Щербакова она расскажет об этом хвостику.

Борис, обдумав всё сказанное, скрестил руки и грозно нахмурился. Он делал так почти всегда, когда был с чем-то сильно не согласен, и когда он так делал, он выглядел на десять лет старше: на гладком смуглом лице образовывалось множество неглубоких морщин, глаза будто теряли свой жизненный блеск. Да и весь мужчина становился похож на озлобленного старика. Особенность появилась ещё в семилетнем возрасте.

– А сама ты ему передать не можешь? Без неё, – слишком раздражённо он произнёс последнее слово.

– Да ты, братец, ревнуешь.

Мужчина внезапно расслабился в лице, и его выражение приобрело оттенок слабого замешательства. «Ревную… ещё чего. Пусть забирает, когда мне надоест». Он не был до конца честен с собой. Никогда он не встречал настолько слабого и беспомощного существа, как Катерина. Никогда никто не находился в таком абсолютно-безропотном подчинении перед ним. Никогда раньше он не жил с женщиной (не беря в расчёт Тамару). Что-то сильное, незнакомое доселе полыхало в нём. Впервые он чувствовал что-то большее, чем обыкновенное физическое влечение. Всё в Катерине ему казалось удивительным: её умный, но не опытный, как у Тамары, взгляд, её грациозные движения, её надрывные всхлипы по ночам. Каждая мелочь в ней для Бориса была в новизну. Она завораживала своей непохожестью на фабричных работниц: хрупкая, как фарфоровая статуэтка в виде калмычки на полке у Щербакова, и белая, как мука свежего помола. Ни такой тонкой кожи, сквозь которую видны все сосуды и косточки, ни прозрачно-голубых глаз не замечал рабочий в подобных ему. От Катерины, того не осознающей, исходило особенное тепло, окутывающее всех. (Оттого новорождённую дворянку и окрестили таким именем, что мать назвала дочь своим «лучом света в тёмном царстве» деспотии мужа.) Борис тоже ощущал это тепло, но ощущал он и отвращение девушки к собственной персоне. Боролся он с этим как умел, сильнее распаляя огонь ярости в Катерине. Тамара сдерживалась, чтобы не улыбнуться слишком широко от осознания собственной правоты. Женщина встала за спиной у брата и запустила длинные ноготки в его короткие смоляные волосы. Он прикрыл глаза.

– Что же, ты сам не понимаешь, как смешно это будет выглядеть? Я говорю Диме, что мы собираемся сделать? Нет, Боря. Здесь без Кати не обойтись. А как я ей доложу? У неё обо мне мнение выше, чем о тебе, – работница слегка сжала прядь волос и потянула её на себя, от чего мужчина вздрогнул и почувствовал внутри странный жар. Она наклонилась к лицу Бориса. – Ну что вылупился? Я её не насилую. Во-вторых, Катерина понимает, я не стану трепаться о важных делах с ней. А вот ты… – Тамара очертила кончиком пальца скулу брата, – женщине слишком просто из тебя что-то выпытать.

– Не хочешь что-нибудь от меня разузнать? – он протянул руку и дотронулся вспотевшей ладонью до сухой ладони сестры. Тамара показала красивые зубы и мягко отстранилась.

– Я схожу на рынок. Думаю, надолго. Сегодня базарный день, крестьяне приехали… – она постучала ногтями по столу. – Ладно, пойду. Сделай то, что я просила.

II

Пока Тамара отсутствовала, Катерина перебралась на её кровать, найдя чтение книги на холодном голом полу неудобным. Она нехотя, но постепенно привыкала к реалиям, посланным ей судьбой, и молилась чаще прежнего. Особенно сильно она молилась, уже с благодарностью, в те вечера, когда Борис не ночевал дома. Она считала их Божьей благодатью, дарованной ей, грешнице, как милость.

Катерина практически перестала плакать над платьем – единственным предметом, напоминавшем ей о доме. Она пыталась рассмотреть хорошее в настоящем. Катерина, никогда не имевшая подруг, сблизилась с Тамарой, с которой периодически беседовала о прошлом работницы. Девушка сошлась и с Щербаковым, изредка посещавшим, всего на четверть часа, квартиру вместе с Дмитрием, чтобы осведомиться о здоровье хозяйки. С молодым человеком дворянка совсем не разговаривала, боясь гнева Бориса, но очень того хотела. Она видела в нём человека своего круга: образованного, опрятного, обходительного. Зная из мужчин, не родственников и не стариков, только брата Тамары, Катерина для себя решила, что Дмитрий – идеал. Пример настоящего дворянина. Она слушала его споры с Тамарой с замиранием сердца и тщательно скрывала это за ледяным выражением лица. Он смотрел на неё и ласково улыбался, и она взволнованно принимала эти улыбки за симпатию, а не за успешную попытку позлить Бориса. Внутренне она ликовала от знаков внимания Дмитрия, но сокрушалась от раздражения рабочего – ночи, когда он был зол, проходили мучительнее и тянулись дольше обычных.

На улицу её не выпускали. Ключей не давали. От летнего зноя спасало только окно, живой выпрыгнуть из которого не представлялось возможности из-за высоты и с закрытием которого из-за старости возникали трудности. В то время как Тамара и Борис были на заводе, Катерина убиралась в квартире, готовила еду, гладила вещи. В общем, делала всё, чего не делала никогда. Поначалу девушка перепортила множество продуктов, за что её сильно ругала Тамара. Переведя дух и доведя Катерину до слёз, женщина объяснила дворянке, как вскипятить воду и не сжечь кухню, как помыть пол и не разбить вазы и остальные теперь значимые для неё тонкости ведения хозяйства.

Борис никогда не стучал в дверь. Особенно к Катерине в отсутствии Тамары. Войдя, он животным взглядом обвёл читающую Катерину, но, помня о поручении, с наигранным бесстрастием упал рядом с Катей и закинул правую руку на её костлявое плечо.

– Откуда такая роскошь? Ещё и не на нашем, – он кивнул на книгу в дорогом переплёте, ребром ладони поглаживая длинную белую шею.

– На французском, – Катерина замерла, не отводя глаз от страниц.

Чтобы привлечь на себя внимание, мужчина чуть-чуть надавил большим пальцем на гортанный выступ дворянки и отобрал у неё книгу.

– За пару рублей можно толкнуть, – Борис осмотрел рукопись со всех сторон и отложил её. – Так откуда?

– Олег Владимирович подарил, – практически не дыша, ответила Катя.

– Щербаков? Тамара не бранилась? – рабочий, нагибающийся к лицу Кати, выгнул тёмную широкую бровь.

– Нет. Она сказала от тебя спрятать, – вздёрнутый носик вздрогнул.

– Похоже на неё. Это и хорошо, что она спокойна. Ей такой нужно оставаться два дня точно, иначе ничего не получится.

Катерина исподлобья глянула на мужчину. За двадцать дней количество их бесед можно посчитать на пальцах руки. Чаще они ограничивались глупыми шутками Бориса из кабаков. О юности он не рассказывал. Да и Кате не была интересна его история. Он также не говорил о подпольной деятельности, но не потому, что умел хранить тайны. Борис не считал происходящее на собраниях чем-то важным для него. Он молчал лишь по той причине, что никто его об этом не спрашивал. Катерина не заводила таких разговоров, но именно их она и ждала. Ей очень хотелось знать, что там обсуждается. Любая, даже самая бесполезная информация, когда-нибудь смогла бы её спасти.

– Что не получится? – робко уточнила девушка.

– Забастовка. Планируем устроить на заводе. Надеюсь, Сафронова убьют.

– Убьют? – она презрительно смотрела в упор на зевающего в её плечо Бориса. С каждым его движением её грудь вздымалась сильней от разливавшегося буквально по венам отвращения. – Ты надеешься, что убьют человека?

– А зачем он нужен? Деньги никогда вовремя не выплачивает, орёт почём зря. Сам я не видал, но Тамара рассказывала, как он угольщика Губанова кочергой огрел. Как медведь в берлоге сидит, напивается, а мы с половины восьмого пашем по двенадцать часов. Сколько раз на выходном выходили? Сам я не выходил, но Луку вызывали. Мало по выходным, ночью вытаскивали. Меня-то их проблемы не касаются, да Томе всё не сидится на месте. И вот что ей надо? В квартире втроём, – Борис подмигнул, – живём, пока остальные в ледяных бараках по сотне ютятся. Я спрашивал, мол, зачем нам это? А она за рабочий класс беспокоится. Что они, говорит, сделают без поддержки? Они же, говорит, беспутные, дров одни наломают. А мне-то что? Свою бы шкуру укрыть, как батя советовал. Томка участвовать заставляет. Бесстрашная она. Как Мартын, боюсь, кончит. А прав мне, знаешь ли, хватает, но остальные жалуются. Наверное, им мало. Вот всем подпольем и хотим остальных поднять на отстаивание прав.

– А что вы ещё хотите? – заинтересованно подхватила девушка.

Катерина пожалела о своём вопросе. Борис бесцеремонно и скользко очертил её фигуру.

– Да много чего, – он ухмыльнулся.

Девушка глубоко вздохнула, решив, что дальнейший расспрос не только невозможен из-за изменения настроя Бориса, но и покажется подозрительным. Она наклонилась за книгой, лежащей у ноги рабочего. Борис насмешливо покосился на тянущуюся Катерину. Резким движением он выхватил книгу из-под носа Кати и поднял роман над своей головой. Подпрыгнув один раз, дворянка оставила попытку отобрать «Трёх мушкетёров».

– Отдай.

Борис посмеялся над требованием. Свободную руку он поднёс к лицу Катерины и схватил его так, что маленький рот чуть приоткрылся, как у рыбки. Он сжимал и без того впалые щёки, по-ребячески передразнивая её: «отдай», – повторял он. Остановившись, рабочий пристально всмотрелся выразительными карими глазами в почти прозрачные глаза Катерины. Он отложил книгу и стянул резинку с взлохмаченного хвоста, а затем наклонился и укусил девушку, не убирая ладонь со сдавленных щёк, за нижнюю губу.

III

В рабочем кабинете фабриканта Сафронова, пятидесяти семи лет отроду, стоял запах крепкого алкоголя. Никакой другой запах в этом кабинете никогда и не стоял, поэтому одному лишь Богу известно, чем фабрикант Сафронов занимался здесь, кроме как пил.

Внешность Сафронова нельзя было назвать представительной. Его крючковатый длинный нос мало гармонировал с раздвоенным мясистым подбородком и поросячьими впалыми глазками, а морщинистые руки с неухоженными ногтями и вовсе вызывали у окружающих отвращение.

Щербаков находился с Глебом Юрьевичем в приятельских отношениях. Фабрикант из староверов часто приглашал Олега Владимировича на званые ужины, обеды и остальные приёмы пищи, кои мог ему позволить сокращающийся из-за нередких забастовок капитал. Дружба была взаимовыгодная: Сафронову нравились многолетние напитки, которые ему преподносил Щербаков, а Олег Владимирович в свою очередь считал эти сношения немаловажными, так как ему открывался свободный вход на предприятие.

– А зачем тебе, брат, текстильная фабрика? – тоненьким голоском спросил Сафронов, опустошив второй стакан.

– Ищу себя, Глебушка, на новом поприще. Одно и то же опостылело. С законными… – Олег Владимирович откашлялся, – с наследниками у меня, ты знаешь, туго, вот и готовлю Диму взять на себя моё нынешнее дело, а сам думаю заняться чем-нибудь другим, – он замялся, решив, что говорит ненужные и бессвязные вещи, и продолжил о главном: – Мои работники все, тебе известно, с квартирами да с яслями, не жалуются. Давеча сижу, разбираюсь с бумагами и думаю, что хорошо было бы в нашем городе такую же систему устроить, а то у тебя, ты уж извини, от силы десяток рабочих не может пожаловаться… Ты, Глебушка, мне только цену назови.

– Обижаешь меня, брат, – Сафронов по-девичьи надулся, – я не считаю себя плохим хозяином. Едят? Едят. Ну да, не мясо, но тоже еду! На церковные освобождаю? Освобождаю. Да, да, помню, что запрещено не освобождать. Ну, брат, обидел… Забыл, что ли, как я два года назад устроил своим рабочим попойку за свой счёт? Пей – не хочу! Они, неблагодарные свиньи, работать по-человечески на следующие сутки не могли… А что до забастовок… где их нет? Разве что у тебя, так ты и не считаешься! Ты же для них, считай, свой. Старики тебя наверняка карапузом помнят, а у меня по-другому. И я ведь не владел заводом до пятого года, а как прошлого, Наумова, задушили, так я и выкупил скоренько.

– А не боишься, что и тебя так же, шнурком от косоворотки, задушат?

– Ну, полно тебе. Коли за пять лет не задушили, то и сейчас пяткой не шелохнут. У меня жена молодая, бывшая супруга, две сударушки, – Сафронов пискляво хихикнул, – как их, брат, содержать, если я тебе фабрику-то продам?

– И как же ты со своей резвостью завод Позднякова не приватизировал?

– Так я, Олежа, собирался. Приехал к нотариусу, объясняю, а он, шельма, отвечает, что уже заключил договор с Вебером! С немчишкой заключил, не дождавшись моего прихода! Я разозлился, кричу этому пентюху, что деньги ему плачу не за сделки с немчурой, а этот фуфлыга угрожает, что жандармов позовёт, если я не оставлю кабинета! Пятигуз проклятый! – Сафронов разгорячился до красноты, как от мороза, в вислых щеках. Он, пыхтя, опрокинул ещё одну стопку.

– Стало быть, не продашь? – твёрдо спросил Щербаков.

– Не продам.

За столом поднялся безудержный смех, и даже Катя, потупив глаза в пол, улыбнулась краем рта.

– Что, так и сказал: «молодая жена, бывшая супруга и две сударушки»? У этого-то ендовочника? – Борис басовито хохотал, одной рукой придерживаясь за плоский живот, а вторую положа на стол, что вызывало молчаливое неодобрение у Дмитрия с Катериной.

– Ты всё о своём! – весело выкрикнула Тамара. – А Сафронов между тем фабрику не продал. Лысый пресноплюй, – женщина экспрессивно взмахнула руками.

Олег Владимирович ублаготворённо, и внутренне улыбаясь, пригладил уложенную на затылок серо-каштановую шевелюру. Дмитрий, обративший внимание на движение наставника, отвернулся и усмешливо поджал потрескавшиеся губы. Катерина, подняв голову, не отводила от него взгляда.

Перед посещением Тамара провела воспитательную беседу с братом, объяснив ему, как важно в этот вечер дать Катерине волю в общении с Дмитрием. Хотя Борис исключительно редко перечил сестре, в вопросе с Катей он говорил открыто и потому поначалу не одобрил всю затею. Но всё же работница сумела его уговорить, и мужчина с удовлетворённой улыбкой принял все её требования.

– Отчего Вы всегда молчите, Катерина Матвеевна? Последний раз мне посчастливилось слышать Ваш голос третьей недели, – юноша завёл непринуждённую беседу с Катериной. – Неужто Вы меня боитесь?

Девушка бросила небрежный взгляд на спокойного вида, но дышащего полной грудью Бориса, и тут же отвернулась, с опаской заговорив:

– Нет, Дмитрий Дмитриевич. Вас я не боюсь, – она нерешительно улыбнулась, плотно сомкнула дрожащие коленки и в смущении отвела глаза. На стареньком фортепьяно Катерина заметила виолончель, и взгляд её загорелся. – Олег Владимирович, неужели Вы играете?

– Что ты, Катенька, куда мне. Это Димино.

– Ах, как я люблю виолончель! Матушка… чудно играла! И меня обучила.

– Может, что-нибудь сыграешь? – поинтересовалась Тамара. – Слушать мне некогда. Ничего не слушаю, кроме дворовых песен и завываний Бори. Как завоет пьяный «и-и-и ли-и-ишь его-о-о я забы-ы-ыть не могу!», – работница потешно искажала пение Бориса, – так хоть вешайся! – Катерина широко улыбнулась, не посмотрев на возмущённый взор рабочего.

– Отличная мысль, Томочка! – восхитился Щербаков. – Дима может аккомпанировать на фортепьяно.

– Почту за честь.

– Я хотела бы… – начала Катя о Бетховене, прижав руки к сердцу.

– Глинку? – продолжил за неё Дмитрий.

– Верно, Глинку! – она смутилась и задумалась: – Глинку, «Разлуку».

«Угадал! Всегда угадываю», – пришло в голову юноши.

Дмитрий одарил Бориса взглядом победителя, когда сияющая дворянка живо кивнула. «Курощуп и волочайка», – гневно подумал рабочий, скрежеща зубами.

Из-под клавиш полилась тихая мелодия. Настраивающая инструмент Катерина заворожено следила за длинными ровными пальцами, бледнея от нарастающего звука ноктюрна и стука собственного сердца. Пришла её очередь. Она едва не запнулась, но уверенно сыграла свою партию. Для полного звучания не хватало скрипки, но действие музыки ярко отпечаталось на помолодевшем лице Олега Владимировича. Он, словно околдованный, глядел на Тамару. Щербакова очаровывали её выразительные глаза, короткие, выше плеча, закручивающиеся волосы, маленькая родинка с правой стороны вытянутого, но не по-аристократически, подбородка. Мужчина мимолётно переводил задумчиво-оценивающий взгляд на Бориса, ненамеренно сравнивая себя, седого и неловкого, неуклюжего, как он сам считал, старика, с бодрым и стройным, без внешних изъянов, красавцем-рабочим. Тамара это замечала. Крайний раз она чувствовала стыд много лет назад, ещё до встречи с Щербаковым, но сейчас, видя его влюблённые глаза, в работнице невольно возникало жжение. Она не любила Бориса, как женщины любят мужчин. Пускай она не признавалась, но место в её сердце уже было отдано фабриканту-покровителю. Тамара не считала их сношения с Борисом теми сношениями, которые принято воспринимать всерьёз. Она не думала, что они делают что-то неправильное, или что этим она предаёт Олега Владимировича. Она не считала измену с братом изменой. (Её мнению, впрочем, есть обоснование. Как бы то не звучало избито и пошло, но все проблемы возникают в детстве.) И всё-таки она почувствовала стыд.

Не от собственной игры, но от навеянных воспоминаний по хрупкому личику Кати скатилась горячая слеза. Её эмоции не растрогали ни Дмитрия, надменно и гордо вскинувшего подбородок, ни Бориса, больно теребящего свои волосы. За немой борьбой мужчины не замечали Катерину, а ей не до того и было. Мысленно она возвращалась в те уединённые дни, когда ей удавалось сбегать от гогочущих или спящих нянечек на озеро в большую приусадебную рощу. Катерина подолгу сидела там, завороженная видами, размышляя о жизни. Когда её всё-таки находила волнующаяся мать, девочка пряталась за берёзами, но из-за ребячьего хохота выдавала себя. Так они играли с родительницей в догонялки до самой вечери, где строгий отец отчитывал Катеньку за непослушание и лишал её сладкого или прогулок на несколько дней.

Дмитрий нечасто размышлял об отрочестве. Из школьных лет он помнил мало, потому что вместо учёбы предпочитал прогуливаться с одноклассниками у подножия гор. В старших классах юношу едва не исключили из-за плохой успеваемости, но за него вовремя похлопотал Дмитрий Аркадьевич Самойлов, его отец и приятель директора. Мать изредка, не при муже, шутила о крестьянских замашках сына, когда он долго возился с лошадьми в конюшне, на что мальчик обижался: «Как меня, матушка, сына потомственного дворянина, можно сравнивать с безродными и тупыми крестьянами?!». Кроме любви Софья Никитична вкладывала в ребёнка и кротость перед родителями и беспрекословное им подчинение. Дмитрий не был избалован любившими его родителями, поэтому он находил отдушину в краткосрочных романах, которые в Швейцарии тщательно скрывал не только от матери, непременно повелевшей бы жениться на одной из студенток, но и от всех остальных, чтобы они случайно не проговорились. По приезде в Россию после смерти отца он ощутил небывалую свободу и закутил открыто; порой его поступки поражали своей фривольностью самых искушённых мужчин. Несмотря на легкомысленный нрав, Дмитрий был неглуп и всесторонне развит: разбирался в основах физики и химии, играл на трёх инструментах (помимо виолончели и фортепьяно он освоил флейту) и владел тремя европейскими языками.

С Тамарой у них сразу не сложились отношения. Дмитрий не скрывал своей незаинтересованности и насмешки к делу жизни работницы. На собраниях он больше отмалчивался, но если и встревал, то сильно злил женщину, её подруг и некоторых других рабочих своей дворянско-либеральной позицией. В покушении на фабриканта Позднякова Дмитрий участвовал без энтузиазма и по совету Олега Владимировича, назвавшего покушение способом наладить контакт с «Томочкой». Тогда он проявил фантастическую для него отвагу, но именно после этого в душе Тамары зародилась настороженность в предательстве. Она заподозрила, что Дмитрий доложил о покушении Коломенскому и их же сдал полиции. Случай с провокацией в деревне Катерины тоже натолкнул женщину на неприятные мысли, – слишком быстро прибыли стражи порядка. Работница сомневалась в двух людях: в Гришке, крестьянине из Катиной деревни, и в Дмитрии. Гришка убит, поэтому для неё проверка дворянина – вопрос безопасности.

Последняя нота и всеобщее молчание.

– Недурно! – Тамара и Щербаков, застенчиво улыбнувшись друг другу, бурно захлопали. Борис тоже принуждённо похлопал, когда Тамара под столом ударила его своим коленом.

– Это было потрясающе! – Щербаков в эйфории сжал крупные ладони в замок.

– Как вы, барчата, говорите… – Борис посмотрел в потолок и щёлкнул пару раз пальцами, вспоминая «хорошо», – жабье слово… мерси, не мерси…

– Andouille, – что означало «бестолочь». Юноша с ехидством отозвался, вызвав смешок Катерины.

– Да, наверное, оно, – Борис, забывшись, одобрительно кивнул. Как ни странно, но музыку он любил.

Все вновь собрались за столом, и даже Катя, вытерев слёзы, вмешивалась в шумную дискуссию, в которую Тамара предпочла не вникать, о творчестве Шаляпина. Дальше заговорили о политике. Здесь работница не отмалчивалась:

– Что за чушь ты несёшь, Дима! Как наша Империя может быть благом для народа?! Какую культуру разрушают социал-демократы?! Культуру торговли телом? Культуру рабства? Культуру ущемления за то, что ты не православный, русский, мужчина или дворянин?!

– Кто-то должен работать на кого-то, – настаивал Дмитрий. – Как, позволь, вас, рабочих и крестьян, не ущемлять, если вы глупые, необразованные, немытые…

«Грубые, вульгарные!» – дополняла Катерина.

«Это ему мать внушила?..» – понуро подумал Щербаков.

– А кто дал нам хоть один шанс?! Нам, людям из деревень и без капитала. Воскресные школы? Учиться подчиняться хозяевам?! Вон, папаша нашего Сильного и Державного говорил, что крестьянам только и нужно, что молиться. «В простоте воспитываться». Ты тогда даже не родился, наверное. К чёрту вашу простоту! Зачем она крестьянам?! Олег Владимирович, вон, тоже из крестьян, а добился! Каждый должен иметь равные возможности достичь того, чего он желает.

– Вот в Швейцарии… – не унимался молодой человек.

– То в Швейцарии! А у нас рабство меньше чем пятьдесят лет назад отменили!

– Во-первых, не рабство, а крепостное право. Во-вторых…

– Да, здесь я соглашусь. За рабов хозяева налоги платят. Ещё обеспечивают едой и одеждой. Наши крестьяне отвечали за всё сами.

– Я… – трусливо вмешалась Катерина, – я согласна с Дмитрием Дмитриевичем. Кто будет содержать крестьян, если не хозяева?..

– Катерина! – от неожиданности прыснула Тамара. – Совместными усилиями все прокормятся! Только вместе можно достичь справедливости! У нас всё получится, нужно только приложить усилия:

Сбейте оковы,

Дайте мне волю –

Я научу вас

Свободу любить.

– Катюша, – присоединился Щербаков, – ты не права. Разве тебе нравилось, как отец отзывался об образовании барышень?.. Да, я знал его. Он говорил со мной об этом… Это издержки нынешнего строя. Такое нужно искоренять. Возможно это, согласен с Томочкой, только вместе… с Божьей помощью революция свершится…

«Революция… с Божьей помощью…» – Тамара была озадачена.

– Вы верующий?! – Катерина выглядела счастливой – словно на календаре был церковный праздник.