***
Вечером того же дня отыскал я в сумке письмо Суворова Михаила – бывшего нашего гимназиста. Он писал ко мне в официальности, однако меж строк замечал я проблески слабого радушия и дружелюбия. В гимназии был он тих, пуглив, как русак среди волков. Острого ума я в нем не замечал, но и глупцом его не назовешь. Присуща ему была болезненная худоба, которая особенно выражалась в походке: ноги как будто не держали его, потому совсем скоро он стал ходить с тростью, а позднее – с костылями. Кожа Суворова также имела нездоровую бледность, а взгляд больших голубых глазищ выражал постоянную тревогу.
Несколько абзацев Суворов писал о себе, вспоминал будни в гимназии, затем спросил меня о здоровье и прочих общепринятых любезностях, которые на деле людей обыкновенно вовсе не интересуют, а в конце пригласил меня и Дмитрия на свои именины. Возвращаясь к любезностям, Суворов никогда не был в ладу с Дмитрием (из-за характера или каких-либо других неизвестных даже мне причин), потому наверняка пригласил его из уважения ко мне, ибо прямого приглашения моему товарищу не присылал.
Так или иначе, я был безмерно рад, что наше с Дмитрием приключение наконец-то подарит нам отдых. На некоторое время, быть может.
08.09
В седьмом часу утра хозяйка разбудила нас с радостной новостью: наша заблудившаяся бричка уже подъехала. Сон тот час покинул меня – пора! В этот день случилось еще кое-что: Дмитрий вдруг подпер спину подушкою и сел в кровати.
– Друг мой, как ты? – с самой искренней улыбкой поинтересовался я, откладывая в сторону сумку.
– Неважно, – признался он после короткого молчания уже давно привычным для меня голосом. Я засиял еще пуще прежнего:
– Смотри же, какое чудесное утро! Наша бричка прибыла! Мы едем домой! Что может быть лучше?
– Ах, быть может, если бы я мог ходить! – насмешливо предположил Дмитрий, сохраняя спокойное выражение лица. Я прикрыл глаза и тихо рассмеялся, ничего не ответив.
Мы отзавтракали. Хозяйка позаботилась о ноге моего друга, даже подарила перемотанные тканью костыли – «отыскала в чулане». Этот дар был очень даже кстати, потому я был безмерно ей благодарен.
На самом деле, нога Дмитрия за эти несколько дней начала срастаться, конечно, неправильно. Хоть она и находилась в состоянии покоя, колено было полностью раздроблено, поэтому это неправильное срастание конечно сопровождалось невыносимой болью. По словам Дмитрия, он часто не мог заснуть из-за этого, но «не смел просить о помощи, ибо заслужил это наказание и понесет его достойно, если это достоинство вообще осталось».
Распрощавшись с хозяйкой, мы закинули вещи и сели в бричку. Дорога обещала быть долгой, извозчик предложил провести нас по короткому пути, однако я сразу же отказался от этого предложения, припоминая, сколько нам пришлось его ждать. А времени у нас действительно не было. По моим подсчетам, если ничего не случится, мы прибудем в К-город где-то за две-три недели до празднования.
Все бы ничего, но к Дмитрию вновь возвращалось недоброе расположение духа.
– Интересно, почему Суворов надумал вернуться в К-город? Если память мне не изменяет, он покинул К-город при первой же возможности, когда народ начал выступления, – с презрением рассуждал мой друг.
– Я слыхал, что он учился в Петербурге какое-то, относительно недавно должен был выйти кандидатом и возвратиться к родным, – вспомнил я. Нам несколько раз доводилось обмениваться письмами, но, конечно, не долго.
– У-у! Петербург! Ей-богу, на кого же он мог там выучиться? Уж таких, как он там не обучают! – скептически рассудил Дмитрий, скрещивая руки на груди.
– Решил медицину освоить, – продолжал вспоминать я. – Да-с, писал, что чуден ему народ в столице, но учеба интересна и дается относительно легко…
– Ну и ну – чуден! Не сам ли он чуден?
– …а на службу не смог поступить по состоянию здоровья.
– Полно, Владимир, хватит с меня сказок! – снова перебил меня Дмитрий. – Знал бы он, какие нравы в Петербурге, так и тоже не ехал бы. По состоянию здоровья! Комедия! Да струсил он и только!
– Еще в гимназии Суворову нездоровилось. А уж если он взаправду вышел из Петербургского университета кандидатом, то, я думаю, будет работать отменным доктором!
– Боже, прекрати же смешить меня! Умереть спокойней, чем идти к такому лекарю!
Я не стал никак отвечать на его реплику, а вместо этого чуть отодвинул шторку. Полутьма в бричке тут же рассеялась. Солнце уже светило высоко, начинало печь. Колеса подрагивали, лошади изредка фыркали, кучер что-то тихо напевал, а я наслаждался этим необыкновенным концертом. Для настоящего счастья настоящему человеку нужна лишь свобода, я в который раз убеждался в этом. Свобода и товарищ рядом.
– Знаешь, Владимир, наверное, ты был как обычно прав, – между тем вдруг произнес Дмитрий. – Поступил я нелепо, отнюдь не справедливо.
– Как жаль, что ты осознал это слишком поздно. – Я искренне вздохнул, вновь бросая взгляд на пейзаж за окном.
– Иногда я думаю, что выстрел того барина был не случайным, – продолжил он с тяжестью в голосе. – Он будто бы знал, что мир несправедливостью на меня глядит, что лишь флора добра ко мне, поэтому и забрал у меня все, что я имел. Отныне заперт я в своем теле на долгий мой век.
– Тогда внезапная вспышка молнии ослепила всех, зачем ему нарочно пускать пулю, не имея гарантию на точное попадание? Барин тот умен, но палец его непроизвольно спустил курок, это более вероятная теория.
– Значится, стихия наказала меня, – решил Дмитрий. – И поделом.
Тогда я в некоторой задумчивости взглянул на своего приятеля, стараясь не упускать из виду каждую мелкую деталь его поведения: пальцы в нервности теребят подол одеяния, взгляд опущен, губы поджаты. Я предполагал, о чем он думает, потому решительно перебил его не очень хорошие рассуждения:
– Ты считаешь, что лучше бы погиб на дуэли, достойно защищая права крепостных. Но кто бы узнал о твоих намерениях? Точнее, были ли они благими? Теперь уж мы и не узнаем, что стало с его крепостными. Быть может, сейчас у них более справедливый хозяин, а может – и нет. Твой поступок был скорее безрассудным, нежели благородным, извини меня за прямоту.
– Тебе не за что извиняться передо мной, я и сам слишком много времени посвятил этому. Но теперь ответь мне на вопрос: что же мне делать дальше?
– О, уверяю тебя, в К-городе мы найдем тебе предназначение, – заверил я Дмитрия, твердо пообещав себе, что сделаю все возможное, лишь бы он смог начать «новую» счастливую жизнь. – Кроме того, твое колено ведь не помешает тебе выходить на свежий воздух и глядеть на природу?
Однако Дмитрий горько рассмеялся:
– Я даже в некоторой степени рад, что ты с такой легкостью и наивностью рассуждаешь о стихии, о вере. Но если ты простил или сможешь простить меня в будущем за мое безрассудство, то природа не способна последовать твоему примеру.
– О, не говори глупости, выгляни же скорее в окно! Не этого ли ты разве жаждал увидеть?
– Ах, нет же! Стихия оставила меня еще в тот день, когда я принял вызов того барина, ибо сам для себя решил, что ни за что не отступлю. Ради бессмысленного героизма я потерял все, что у меня было. Природа не терпит предательства. Когда же я почувствовал, что в глазах темнеет от боли в ноге, в ту же секунду во мне словно умерла часть души. Вначале легкость, а потом – бесконечное ничего. Я не могу описать словами все, что чувствовал, чувствую и буду чувствовать, пока не оставлю свое тело в земле. Я лежал в кровати и надеялся, что мой дух, наконец, освободится, но этого не случилось. Я не видел смысла в своем дальнейшем существовании. Мне оставалось подчиниться судьбе и жить в мире лишним человеком. Мой дед рассказывал мне когда-то, что каждый человек рождается с каким-то своим предназначением. У кого-то это что-то великое, у кого-то – обыкновенное, «для баланса», так сказать. Но каждая жизнь ценна, если люди это предназначение выполняют, либо же делают что-то во благо миру, что, в принципе, равносильно. А я… – Он многозначительно посмотрел мне в глаза и грустно улыбнулся, как улыбаются детям, которые, взрослея, покидают отчий дом, так и не окончив свой монолог.
Несколько минут я глядел в окно, задумавшись над словами товарища. Как будто бы что-то переменилось в его мышлении. Если раньше вера в лучшее была ему присуща непреложно, то сейчас ее не было от слова совсем. Будто пуля пробила эту до того прочную решимость… и все-таки, случайность ли то, или же судьба, но Дмитрий находился здесь, со мной в бричке, а не глядел на меня с небес. Интересно, что чувствует тот барин, который вроде бы проиграл, но смог поставить крест на противнике, который уже невозможно будет снять? Знает ли он об этом? Любопытно ж, однако, что именно при таких обстоятельствах человек начитает искать ответы на самые разные философские вопросы, а поиски, конечно, оказываются напрасными, что вгоняет в еще большее отчаяние.
(дописано) Люди, какими бы особенными не были, до безумия просты. Есть те, кто следует принципам нравственности, а есть и те, кто ее отвергает. Человек разделил таких на «плохих» и «хороших», но что удивительно: люди могут быть одновременно и «хорошими» и «плохими» в одних и тех же условиях. Дуэль Дмитрия и барина тому пример.
Я задумался настолько сильно, что не заметил, как мои веки сомкнулись, и я погрузился в сладкую дремоту…
***
То было странные видения: вначале отсутствовало какое-либо материальное пространство, лишь слышно было тихое высокое пение. Я не мог разобрать слов (если они вообще были), но эта песнь была и загадочна, и тревожна. Мои глаза словно были завязаны, потому как движения ничего не сковывало и что-то явно происходило. А потом вдруг резкий невообразимо яркий свет ударил по глазам, как в тот раз, на дуэли. И я увидел медленно летящую пулю, которая была намного больше положенного. Мне хотелось повернуть голову и узнать, куда же она попадет, но это казалось невозможным: стоило мне двинуть шеей, как происходящее тут же устремлялось за моим взглядом. Когда привык я к этому нескончаемому полету, пуля внезапным образом раскрылась, как банан, а из нее выполз колышимый неизвестным дуновением белый цветок с шестью лепестками. Золотое донце цветка также начало стремительно видоизменятся: потемнело, выступили, будто на бумаге пропитались чернила, цифры. Передо мной возник циферблат с одной-единственной стрелкой, указывающей на цифру четыре. Я услышал четкий звон колоколов, а затем пространство наполнилось этими видоизменяющимися пулями, но все происходило намного быстрее. Звон не прекращался, пуль становилось все больше, они подлетали на определенное расстояние от меня, останавливались и раскрывались. Когда я не смог ничего разглядеть, кроме больших циферблатов с одинаковым временем, которое, ко всему прочему, не менялось, в воздухе материализовалась птица. Ее стало возможно рассмотреть, я узнал в ней ворона с пышным черно-синим оперением и горящей тростинкой в клюве. Птица казалась крохотной, раз в десять меньше диаметра часов. Огонек на веточке горел ровно, не мигал, да и не имел свойственных качеств, которыми обладает настоящее пламя.
Все произошло слишком быстро: ворон неожиданно сорвался с места и стремительно направился в мою сторону. И почти в тот миг врезался в невидимую для меня преграду, разбившись насмерть. Его сплюснутое тельце замерло в воздухе, клюв разжался, горящая тростинка выпала. Нижний циферблат мгновенно вспыхнул, огонь быстро распространялся по другим часам. Мертвая птица вдруг издала четыре коротких карканья, замолкла, а затем повторила возглас снова и снова, будто ею управлял невидимый кукловод, и повторяла долго, не умолкая. Все часы сгорели, лишь красовались их почерневшие от гари скелеты. Да, именно скелеты, а не механизмы. Более того, я смог рассмотреть в этих скелетах человеческую грудную клетку. Оглушительное карканье раздалось прямо над моим ухом, я не ждал этого, отчего проснулся…
***
Действительно, странный сон. Однако, как видно, я запомнил его с необыкновенной точностью.
Дмитрий все так же сидел на противоположном от меня месте и спал. По крайней мере, его глаза были закрыты, а поза имела неестественный вид.
День шел к завершению: красное солнце окрасило небосвод в розовые, оранжевые и фиолетовые краски, царило необъяснимое вечернее спокойствие, я замечал это явление постоянно. Завтра мы прибудем в ****. Удивительно, но эти слова я буду читать завтра, в совершенно другой обстановке, понимая, что писал их вчера, только находясь в пути. А записи за июль так и вовсе кажутся чем-то невероятным – целый месяц прошел! А прочту я эти записи через год или два, так и всплесну с изумлением руками. А те, кто вдруг найдет эту книгу через столетия? Ах, время – не подвластное ничему явление! Порою, даже страшно мне делается от этой силы…
09.09
В шестом часу утра из окна брички я, наконец, увидел родные улицы. За столь длительное время тут как будто бы ничего не изменилось. Если говорить откровенно, не было в К-городе ничего особенного, но детские воспоминания с таким теплым трепетом обволакивают душу, что невозможно не любить это место. Помню, точнее, припоминаю я здесь прожитые будни. Ищущий вдохновения писатель даже не посмотрит в эту сторону, ибо место это было каким-то увядшим и даже древним, с давними порядками и традициями, зато дома и прочие постройки были выполнены под какую-то странную и даже неуместную здесь иностранную моду. Но повсеместная дряхлость и бедность – вот те впечатления, которые непременно сложатся у всякого впервые прибывшего сюда путника.
Необычная политика здесь царствует. Налоги достигли до того чудовищных размеров, что рабочие не могли позволить себе даже самые необходимые товары. Пострадали некоторые представители высших классов, так как крепостные не выплачивали в полном размере оброк. Из-за слабого финансирования, многие отчаявшиеся горожане переходили на бартер. Большинство товаров не продавалось, опять же, из-за отсутствия финансов, поэтому экспортировались, что тоже очень возмущало жителей.
Впрочем, не мне критиковать этакую политику.
А вот и моя усадьба. Она находилась чуть поодаль шумного города, укрытая высокими пышными деревьями. За время моего отсутствия ничего не поменялось: трава вокруг крыльца была аккуратно подстрижена, голубая краска сохранила свой вид, четыре колонны все также отливали белизной.
Завидев приближающуюся бричку, сидящий на ступенях (скорее всего, то был Остап) подскочил и с громкими радостными криками побежал за усадьбу: «Приехал! Приехал!».
Встречать нас вышли три дюжины крестьян. Всех я знал в лицо, ко всем относился с огромной любовью и уважением. На их лицах стояло неподдельное счастие, я и сам был до смерти рад всех их видеть. Каждому пожал руку, каждого обнял, чем вызвал удивленный и даже слегка осуждающий взгляд Дмитрия. Впрочем, когда Антип бросился помогать тому вылезти из брички, мой приятель чуть поклонился и вежливо отказался, сохраняя на лице доброжелательное выражение.
– А где ж Агафья? – спросил я у Потапа, пожимая тому руку. Действительно, среди всех только ее я и не видал.
– А! Накрывает на стол, сударь! – мигом отозвался тот.
– Господи, к чему такое торжество! – В какой-то мере мне было даже неловко, ибо не любил я подобных церемоний в свою честь.
– Как же, батюшка! Заскучали совсем без Вас! – Потап еще раз пожал мне руку, подтверждая свои слова, а остальные загалдели, соглашаясь.
На крыльцо вышла Агафья, глаза ее блестели:
– Ваше благородие, стол накрыт! Прошу Вас, пройдемте же! Прикажете разобрать вещи? Подготовить комнату для Вашего спутника?
– Ах, Агафья, дай же хоть поприветствовать вас для начала! К чему такая спешка?
– О, прошу Вас, простите великодушно! Я вовсе не хотела… – испугано молвила крестьянка, но я перебил ее с улыбкою:
– Агафьюшка, полно же! Иди ж поздоровайся с помещиком! Али совсем совести лишились без меня?
Уловив в голосе моем смешливость, Агафья успокоилась и с чувствами и жаром бросилась ко мне.
Спустя двадцать минут мы с Дмитрием, которому стоять на улице ужасно наскучило, и еще несколькими крестьянами, наконец, прошли в усадьбу. На столе действительно стояли самые разные блюда, будто сюда вот-вот должны прибыть с десяток господ.
Агафья вынула из печи ароматный, еще горячий яблочный пирог.
– Я польщен вашей теплой встречей, но все-таки не делайте, пожалуйста, больше завтраков подобных масштабов, – произнес я, усаживаясь за стол. – Боюсь представить, какой пир вы бы устроили, узнав о моем приезде, скажем, за неделю.
– Батюшка, как же иначе! – рассмеялась Пелагея, раскладывая приборы. – Ведь мы любим Вас!
– Кроме того, – подхватила Агафья, – вы как раз к пирогу! И наверняка очень устали с дороги.
– На самом деле, наш приезд несколько задержался, – признался я. – Однако я рад, что мы здесь. Вы ведь не забыли, что Дмитрий не ест сыр и говядину?
– О, не стоит, – смущенно улыбнулся мой товарищ, – сегодня я могу сделать исключение.
Мы принялись за еду. Я был не сильно голоден, однако из уважения к щедрым крестьянам, отрезал кусок пирога. Мой друг положил в тарелку небольшой кусочек фрикасе из кролика, и три листика салата.
С такой теплотою в сердце пишу я эти строки! Быть может, не смогу ее передать, отчего и отмечаю.
– Сударь, уже несколько дней подряд около Вашей усадьбы проходит один господин, быть может, Вы знакомы с ним? – вдруг сообщила Агафья.
– В пятом часу появляется, стоит, будто ожидая кого-то, – подхватила Пелагея. – Федосья однажды обратилась к нему, но тот господин отвечал ей несколько странно.
– И всегда приходил, всегда на чудном языке балакал, – подтвердил появившийся из коридора Остап. – Комнаты приготовлены, господин.
– Спасибо, – я чуть призадумался. – На каком же говорил?
– Да кто его знает! – пожал плечами Остап. – Пожалуй, и на русском, да так, что любой филолог концы оставит.
– М, а не вспомните ли еще что-нибудь? – у меня закрадывалось смутное подозрение на счет этого господина.
– Низкого роста был, м-да, шестой-седьмой десяток живет, – вспоминал Остап, – глазья голубенькие, задумчивые. Стоял, грешневик держал в пальцах и думал о чем-то. Думал и уходил, именно так.
– Не Григорий ли Васильевич, случаем? Бывал у нас несколько лет назад, да, может, уже и не вспомните. – Григорий Васильевич любил носить подобные аксессуары, и, в самом деле, присущ ему был чуть чудаковатый слог.
– Извините, батюшка, но не припомню уж.
Дмитрий все время молчал, переводя взор с меня на Остапа, с Остапа на Пелагею и так далее. Мне казалось, он тоже подумал о Григории Васильевиче.
О ком же еще он мог думать! Как мог забыть о своем некровном отце? Невозможно, точно!
Когда завтрак завершился, мы с Дмитрием отправились в комнаты. К моему удивлению, мой друг очень быстро справился со своими вещами и пришел ко мне. Я же протирал тряпочкой сувениры и искал им подходящее место на полочках, так и этак поворачивал их, подбирая самый симпатичный угол.
– С твоей стороны было очень подло выделить мне комнату аж на втором этаже, – насмешливо покачал головой Дмитрий, осторожно присаживаясь на кровать.
– Ах, да, ты прав. И как это я позабыл попросить Потапа построить тебе комнатку сразу у крыльца? – не отрываясь от своего занятия, в тон ответил я своему другу.
– Меня удивляет, что ты до сих пор поименно помнишь всех своих крестьян. То есть, запомнить такое большое количество людей…
– О, друг мой, это не обыкновенные люди или знакомые. Они стали моей семьей. Каждый из них для меня дорог, каждого из них я люблю. И они платят мне тем же. Здесь действует знаменитейшее правило: «Pour être aimé, soyez digne d’amour».
– Что за претенциозные цитаты?
Я усмехнулся безо всяких скрытых помыслов, ничего на то не отвечая.
Бронзовый конь, который все никак не хотел замирать на своей неустойчивой подставке, с грохотом упал на пол.
– Ты и сам это говорил, только чуть иначе. – Я стал тщательно и с беспокойством осматривать фигурку.
– Тогда настоящей любви не существует? – встретив мой недоумевающий взгляд, он пояснил:
– Как двум людям, оба которые достойны любви, можно отыскать друг друга среди миллиона «недостойных»?
Честно, даже сейчас, анализируя и записывая прошедшее, я до сих пор не мог найти ответа на этот вопрос. Наверняка было здесь какое-то простое, но, пожалуй, непонятное для человеческих умов решение. Скажем, судьбою положено. Но это уже философия, а философию я на должном уровне не разбираю.
– Порой меня поражают твои подобные умозаключения, – медленно ответил я, аккуратно положив коня на стол.
Не могу не описать, пусть даже вкратце, этого самого коня, предмета моего искреннего восхищения: столь тонкая работа не может не радовать глаз: длинные изящные ноги, чуть позолоченные на подошве, запечатленные в конском галопе; было в нем какое-то человеческое отчаяние, попеременно со зверской решимостью!.. Впрочем, это описание некоторым читателям может показаться неуместным, но для публики ли пишу? Скорее, для себя, да-с.
Дмитрий, между тем, с легким сожалением улыбнулся, однако более не произнес ни слова по этому поводу.
– Ах, как давно я не играл на рояле! – Я с воодушевлением размял пальцы. – В последнее время муза меня не навещает, я надеюсь исправить это в кратчайших сроках.
– Да, было бы чудно слегка передохнуть, – согласился Дмитрий, потянувшись за костылями. Я с некоторым недовольством проследил за его движением:
– Да-с, теперь свет нас не увидит. Впрочем, не долго. Завтра же пойдем в больницу.
– Зачем же? – искренне удивился приятель.
Я озадаченно поднес ладонь к голове, анализируя свои слова и пытаясь найти в них ошибку или какое-то иное толкование, но ничего подобного отыскать не сумел.
– Что же такое – зачем? Погляди на свою ногу! Неужто, в самом деле, решил оставить все как есть? Без медицинского вмешательства здесь не обойтись…
– Да, оставлю так, – отмахнулся Дмитрий, будто речь шла о чем-то до невозможности пустяковом. Я даже подумал, что мой друг смеялся надо мной.
– Поднимемся завтра пораньше, больница в двух-трех верстах от усадьбы. Думаю, до девяти успеем…
– Да к чему же все это? Я не стану обращаться за медицинской помощью, я разве не говорил?
От изумления я потерял дар речи. Столь необъяснимое поведение своего товарища натолкнуло меня на мысль, что он явно не в себе и совсем не разбирает, что говорит.
– Быть может, ты неправильно понял меня, ибо я ни при каких условиях не стану что-либо менять в своем положении. Стихия наказала меня, я понесу наказание достойно.
– Оставь же свою непонятную философию! Как же ты собираешься жить дальше, в конце концов?!
– Как распорядится судьба, – чуть поразмыслив, отвечал он спокойно и смиренно. Я же, конечно, не разделял его позиции:
– Только вот, ранее ты говорил, что у каждого человека есть свой долг, и он должен этот долг выполнить. Какой же тогда смысл в этом предназначении, если судьба людей самим же людям неподвластна?
Дмитрий промолчал, нахмурившись. Я же продолжил:
– Зачем мы, по-твоему, приехали в К-город? Исключительно ли из-за именин Суворова? Из-за твоей ноги, друг мой! Нам было так здорово странствовать, пока под волною глупого героизма ты не лишился способности ходить!
– Я бесчестен. И бесчестным буду либо к тебе, либо к стихии.
– Так определись же, чью сторону выберешь.
Дмитрий, казалось, сильно задумался, что очень оскорбило меня: самого близкого друга готов променять на то, что толком и не существует. Нет, я не осуждал его веру и жизненные позиции, но и не поддерживал. Более того, его, так называемое, мировоззрение казалось мне бессмысленным. Возможно, если бы мне довелось познакомиться хотя бы с еще одним подобным человеком, мое мнение на счет такой веры изменилось, однако сейчас это почти то же самое, что верить, скажем, в ботинок.
– Что ж, хорошо. Я посещу больницу, но не завтра. Позже, – наконец произнес он.
– И когда же? Не в твоих ли это интересах?
– Не завтра, но как можно скорее, да, – заверил меня он.
***
Сосредоточиться на музицировании не получалось. Мои мысли были заняты другим, потому я постоянно сбивался. Дмитрий тоже не преуспел со скрипкой. За столь долгий перерыв в музыке он будто бы и вовсе разучился управлять смычком. Инструмент в его руках дребезжал, выл, стонал, но только не пел. После многочисленных попыток сыграть этюд какого-то австрийского о композитора, я обессиленно закрыл крышку рояля. Дмитрий также отложил скрипку, разминая затекшее плечо. Весь процесс сопровождался абсолютным молчанием. Я все еще помнил недавнюю перепалку и был немного обижен и разочарован в своем товарище…
11.09
В тот день неизвестный господин не явился, как и в следующий. Внутри меня горел слабый огонек надежды, что тот тайный гость навестит нас вновь. Я все никак не мог унять свое любопытство, хотя притом догадывался, и даже знал, кто же это мог быть.
Вчера мне понадобилось съездить на рынок, Дмитрий, конечно, предпочел остаться в усадьбе, впрочем… (неразборчиво). Я не стану в подробностях описывать свою поездку, наверняка и без того наскучил никому не нужными описаниями. Однако не могу не отметить, что по дороге на площадь довелось мне пару раз наблюдать группы недовольных горожан с протестующими знаками и табличками, которых разгоняло несколько полицмейстеров и небольшая группа вооруженных. Это явление было не в диковинку, я в который раз подивился той постоянности и гармонии, которая на протяжении нескольких лет царствовала в К-городе. И это действительно можно назвать гармонией, рушить которую уже, казалось, будет чем-то неправильным. Наверное, я рассуждаю именно так, потому что происходящее не сильно затронуло меня, а люди, которые живут в К-городе всю жизнь, конечно, были бы со мной не согласны. Конечно, перемены нужны.
Сегодня Дмитрий в самом деле поднялся раньше обычного, чтобы собраться в больницу, что меня приятно удивило. Однако приятель наотрез отказался от моей компании:
– Пошли со мной одного из крепостных, но сам езжай на площадь. Ты ведь собирался еще вчера, но погода не позволила.
– Я могу перенести поездку еще раз, если это касается твоего здоровья.
Но Дмитрий не согласился со мной, убеждая, что может съездить и сам. В таких делах был он до крайностей принципиален. Я долго еще пытался спорить, но в конечном итоге сдался, велел Захару сопроводить его до больницы. Тот, к счастью, отозвался с охотою.