Когда кибитка с Дмитрием и Захаром скрылась из виду, я стал собираться в дорогу: складывал стопкой в чемоданчик бумаги, подбирал подходящую рубаху под жилет. Погода снаружи портилась, но, раз уж Дмитрий решил езжать сам, переносить визит не было никакого смысла.
Но вдруг настойчивый стук в дверь прервал мое занятие:
– Сударь, тот господин снова стоит около двора, – услышал я голос Пелагеи.
Я мельком глянул на часы – восемь, затем, бросив чемодан, быстро выглянул в окно: низкий, с гречневиком, в сапожках и черненьком плаще, который смотрелся несколько неуместно на фоне головного убора. Григорий Васильевич, это был именно он.
Мы долго целовались. Он был до того рад меня видеть, что несколько минут не выпускал из объятий:
– Мальчик мой, как исхудал ведь! А побледнел! А мне в субботу щеки-то горели не зря! Ну, как вы? Как там вне?
– L’herbe est toujours plus verte chez le voisin, – с улыбкую отвечал ему я, пытаясь высвободить свою руку из его пальцев. – И все же много чудес повидали мы, много.
– А где ж приятель твой?
– По состоянию здоровья в больницу недавно уехал.
– Господи, Боже мой! Ужели случилось чего? Ох, он всегда был баловником, какого свет не видывал! Помню, однажды залез на дерево, а обратно – на те! – перепугался…
– Скажем так, неудача нагнала, впрочем, не стоит так переживать, Григорий Васильевич! – Лицо моего собеседника в тот миг страшно вытянулось. – К счастью, все закончилось более чем хорошо… как Вы сами?
– А, – протянул Григорий Васильевич, – я… потихоньку. А месяц-то назад меня бронхит страшенный одолел! Уж думал, заберет меня Всевышний на небеса! Денег на медицину нет. Спасибо людям добрым, что не оставили старика помирать!
– Как же так! Неужели больше не работаете?
– Не, мальчик мой, уже приличный срок.
– Наскучило? Либо же отдохнуть решили? – У меня все никак не укладывалось в голове, что Григорий Васильевич действительно бросил любимое дело.
– Наскучило! Тьфу! Да променяли меня на тюфяка губернаторского! Четвертый десяток работаю! А то – пустоголовая разнеженная дрянь…
– Григорий Васильевич! – Я не мог не покачать осуждающе головой. За несколько лет разлуки его привычка выражаться ярко и несколько грубо никуда не делась.
– А скажешь ли по-иному? И ладно бы, коли умом блестел, да на ум и намека не сыщешь! Что творится с людьми, у-у-у! Понабирают недорослей, потом гневаются: чевой-то, мол, детишки необразованными растут? Яблоко от яблони, извините меня, недалеко падает!
– Как Ваше хозяйство? – Я хотел как можно скорее переменить неприятную для собеседника тему.
– О, приютил я у себя дитя своих далеких родственников. Можно сказать, уже и не родственников вовсе. Дед, помню, мой – царствие ему небесное! – был, кажется, шестиюродным братом их бабки. А! Семиюродным, по-моему. Мать – немка, отец – дворянин, сам понимаешь, какие нравы в семействе их водились! Гиблое место для юной девицы, но уж больно характером тверда, а сердце нежно, а как умна!
Я лишь усмехнулся: знавал я много дам, подходивших под данное описание, однако на деле же ни одна не впечатлила меня.
– Отстроил я свое скромное имение, услада для глаз, ей-богу! Ай, что ж я на словах-то и на словах! Приезжай завтра со своим товарищем ко мне на обед, все сам увидишь!
– Ах, как любезно, Григорий Васильевич! Будем в обязательном порядке!
– Как чудно! Передавай тому бессовестному негоднику, что старик гневается и очень разочарован!
Я был рад приглашению, но одновременно с тем обед был в очень неудобное время. Если Дмитрию назначат процедуры, они начнутся уже завтра, однако точно их время пока мне неизвестно. Отказать Григорию Васильевичу я также не мог. В случае чего, напишу письмо с извинениями.
Мы еще немного побеседовали, а затем распрощались. Я вернулся к сборам, пребывая в прекраснейшем расположении духа.
***
К трем часам дня я возвратился в усадьбу. Дмитрия все не было. Я отобедал один. После приема пищи я прямо-таки не имел понятия, чем можно себя занять. Сел было за рояль, да пальцы не слушались, взял книгу, но все никак не мог направить на нее свои мысли; хотел написать несколько, как выражался Дмитрий, «претенциозных» строк, но и тут не преуспел.
В седьмом часу, наконец, услышал я топот копыт и характерный скрип колес. К тому времени все вокруг погрузилось в густой туман.
Из кибитки вылез сначала Захар, а затем и все остальные. Вид у первого был угрюмый и уставший. Все трое промокли, Пелагея на пороге уже держала стопку сухих вещей и полотенца.
– Захар! – окликнул я крепостного.
– Не в гнев будет сказано, сударь, но чудаковат Ваш товарищ! – откликнулся тот. – Чудаковат и жесток.
Захар ушел, а я повернулся к Дмитрию:
– Зачем Захара обидел?
– Да кто ж обидел-то? – отозвался он. – Я лишь велел ему дожидаться меня у входа.
– К чему твое веление? Взгляни на погоду!
– Быть может, мне и кибитку с собой завести стоило?
– Будь добр, впредь так с Захаром не говори. Да и ни с кем из крепостных.
Дмитрий без особого энтузиазма кивнул головой.
– Пока ждал я своей очереди, пришлось мне обменяться парой слов с одним барином. Батюшки, экий важный гусь!
Я рассмеялся:
– Отчего же гусь?
– Такой длинной и гордой шеи ты еще не встречал! Авось, потому и таков, что не может этакую шею наклонить, отчего и нас, простых людей, не замечает. И как говорил! Просто песня.
– Что же он у тебя спрашивал?
– Да не разобрал я толком его тарабарский немецкий. Я немецкий weiß es nicht.
– А что ж в больнице тебе сказали?
– Ничего особенного, как я и предполагал. На процедуры ходить буду. А ты чем занимался все это время? Съездил-таки?
– Да-с, кстати и счет написали. Но знаешь ли ты, кого я этим днем повстречал? – вдруг вспомнил я, проходя в усадьбу. – Правы мы оказались на счет того господина!
– Григорий Васильевич, значится?
– Именно! Пригласил нас в свое имение на обед.
– О, завтра, что ли?
– Да.
Дмитрий нахмурился, начал говорить за процедуры, назначенные уже на завтра, что был бы рад до чрезвычайности, но, к большому сожалению, вынужден идти в больницу.
– Сам видишь, какие там очереди! Думал, все будет ровно наоборот.
– Ах, он так расстроится! – Я и сам несколько опечалился этим известием, впрочем и чувствовал некое утешенье, что товарищ действительно будет ходит на процедуры, благодаря чему появлялась надежда на его скорое выздоровление.
– Передавай ему от меня привет и все такое. Могу предоставить в письменной форме…
12.09
Около полудня я уже собирался в дорогу. Стоя перед зеркалом, я застегивал пуговицы жилета, кляня себя за то, что не попросил Пелагею еще раз прогладить одежду.
– Боже мой, что за charmant Monsieur! – наблюдая за мной, Дмитрий весело комментировал чуть ли не каждое мое движение. – Гляньте же на эти manière! Прямо-таки Seigneur des coeurs de dames!
– Полно, кончай же! – улыбнулся я. – Лучше скажи мне, как смотрится этот сюртук? Не слишком ли длинен? А рукава не мяты?
– О, соколик мой ясный! О, Аполлон прекрасный! Изысканность и ласку запечатлел в себе!
– И Пушкин рядом не стоял с сиими строками! – я шутливо похлопал приятелю, который так сильно вжился в роль, что одна из рук его была на груди, а другой благоговейно указывал в мою сторону.
Так прошла еще треть часа. Наконец, я был готов.
– В котором часу твои процедуры? – садясь в кибитку, спрашивал я товарища.
– Э, через час уже и выезжать буду…
***
По правде говоря, напутал я с одеждой. Не смотря на начало осени, было довольно прохладно. Стояла та самая погода, которая томила своею непредсказуемостью. Солнце покоится в чистом небе, но лучи его будто не дотягиваются до земли; слабый ветер, однако, дул весьма неприятно, пронизывая насквозь колючим холодом. И ноги в сапогах твердеют, хоть бурки доставай!
Все вокруг словно медленно засыпает, замирает, теряет цвет. И деревья, и поля, и дома, и люди…
Наконец, безжалостная холодная пытка прекратилась, кибитка замедлила ход. Я увидел небольшую, но изящного вида двухэтажную усадьбу с миниатюрным балкончиком, выполненным каким-то, я бы даже сказал, изощренным способом. Около крыльца по обеим сторонам красовались две невысокие туи. Имела место быть и незначительного размера скульптура, на первый взгляд напомнившая мне «Давида» Микеланджело.
Во двор вышел Григорий Васильевич. Как я и думал, он страшно расстроился, когда я рассказал ему о Дмитрии. Проведя пятиминутный монолог, где он просил прощение за обиды и проч., в конечном итоге пришел к выводу, что «здоровье важнее старика». Мы снова обменялись любезностями, провели все привычные церемонии приветствий и зашли внутрь усадьбы.
Гостиная представляла собою довольно просторную комнату с выкрашенными в красный стенами и огромным количеством картин на них. В центре стоял большой стол с белой скатертью и скромным букетиком цветов в перламутровой чаше, и на котором также покоился блестящий самовар, несколько блюд и тарелки с приборами. Большие белоснежные галтели с замысловатыми узорами, а также лакированные шкафы из темного дерева со стеклянными дверцами создавали некую приятную душевную обстановку, под которой гости обыкновенно ведут светские беседы под легкий аккомпанемент, скажем, фортепианного вальса или ноктюрна. Пол устилал традиционный русский палас бордового-белого и черного цветами.
– Присаживайся, мальчик мой, присаживайся! Вот-вот подадут первое.
– Благодарю Вас, Григорий Васильевич.
Неловко потоптавшись около позолоченного зеркала, он, наконец, тяжелым голосом выпалил:
– Авось, держит злобу на меня твой приятель!
– Полно, что Вы такое говорите? Уверяю, о Вас он имеет лишь самые приятные впечатления!
Григорий Васильевич немного помолчал, засим сел напротив меня за стол.
– Мишаня, помнишь ли его, воротился с Петербурга, – сообщил мне и без того уже известную новость хозяин.
– Да-с, слыхал. Быть может, в скором времени и свидимся.
Подали суп. Мы принялись за еду.
– Поддерживаете общение? – поинтересовался Григорий Васильевич, помешивая ложечкой первое.
– Нет, однако недавно получил его письмо с приглашением на именины.
– Как мило! Ничего в нем не менялось с детских времен, в том числе и то слепое подобострастие.
Такие резкие замечания каждый раз озадачивали меня, особенно если повода для таких умозаключений не было. Потому вести диалог с Григорием Васильевичем мне было неловко и в некоторой степени даже неприятно.
– Причем же здесь подобострастие?
– А при том, мальчик мой, что темную историю он за собой скрывает, и, кстати, очень старательно.
Ах, опять сплетни! Этим же К-город и славится. Даже самая, на первый взгляд, пустяковая история (например, неудачная шутка какого-нибудь неприметного мужика, даже обыкновеннейший скандал незнакомцев) будет при первом же удачном случае пересказана во всей своей преувеличенной красе и подробностях, да так, что невнимательному слушателю, не смотря ни на что, этот рассказ запомнится.
– Не стану вдаваться в подробности, – расценив мое молчание по-своему и сделав вывод, что я ожидаю продолжения, хотя, конечно, вовсе не желал слушать эту «темную историю», к тому же, от третьего лица, Григорий Васильевич продолжил. – Но поступил он крайне бесчестно! Как же можно! Разбить сердце невинному дитя… и бежал-таки, трус! Уж я-то помню тот день!..
– Григорий Васильевич, – не выдержал я, – извольте, но, прошу Вас, давайте сменим тему. Извините за прямоту и бестактность, и все-таки меня нисколько не интересует прошлое моего бывшего гимназиста.
– А! – спохватился тот, – Приношу свои искренние извинения! Немного увлекся… мне, правда, очень жаль, ах! Бессовестный старый пень я! Не мог заблаговременно подумать о том, как бы развлечь гостя! Вы, молодое поколение, совсем другие принципы имеете, как же я мог позабыть…
– Не берите всерьез… – равнодушно отмахнулся я. – А Вы, собственно, тоже будете присутствовать на праздновании?
Григорий Васильевич стал горячо описывать предполагаемый размах праздника, подчеркивая свою нелюбовь к большим людским столпотворениям, но, не смотря на это, имел желание повидать некоторых своих знакомых.
Мне слегка наскучило столь детальное описание, потому я стал рассматривать картины, висящие напротив меня. Самая большая картина изображала рабочего с тремя кобылами. Справа от нее я увидел озеро, выполненное с таким ярким мастерством, что невозможно было не подивиться! Будто цветная фотография, или, что более явно – окно. Вон и другие: дева с младенцем на покрывале, писатель с пером в пальцах, три сестры и виолончель…
– Понравились картины? – заметив мой интерес, спросил Григорий Васильевич, тоже поворачивая голову.
– Да, знаете ли, столь искусные работы должны иметь и соответствующие оценки, и все-таки, сказать по правде, вижу я их впервые. Кто же автор этих замечательнейших картин?
– Хе! – довольно улыбнулся мой собеседник. – Говорил тебе я про Натальюшку, али забыл? На последней нашей с тобой встрече.
– Помню, вроде. Однако имя не говорили. Неужто она?
– Именно, мальчик мой! Золотые у нее руки! – Григорий Васильевич бросил быстрый взгляд на часы и недовольно крикнул:
– Авдотья! Позови-ка Наташку сюда! Вот рассеянная! Она обычно не такая…
Я сдержано улыбнулся:
– Григорий Васильевич, в строгости дитя воспитываете?
– Как иначе! Упряма она, где не надо. Франсуа Боден лишь зря силы тратит на нее – неспособна она к французской речи! Все как об стенку горох!
– Так и к чему же ей французский на высоком уровне, если владеет не… – я не смог договорить: в комнату вбежала Наталья.
Это была молодая девушка с тонкими белыми руками и острой формой личика, с бледными губами и чуть тревожным, но прямым взглядом темно-зеленых глаз. Черные локоны ее аккуратно ниспадали на плечи, хотя большая часть волос была небрежно стянута в пучок. Простая белая сорочка с оборками испачкана разноцветной краскою, как и руки, и кое-где и лицо.
– Дядюшка, ты хотел меня видеть?.. – озабоченно произнесла она, но смолкла, когда, наконец, заметила меня.
Я медленно поднялся со стула, когда наши взгляды пересеклись. То было долгое мгновение беспамятства и какого-то необъяснимого блаженства, в секунды которого я мог лишь любоваться той простотой и легкостью ее образа, которые ни разу не замечал в других, не имея способности отвести с неловкостью взор.
Наталья испуганно ахнула и выбежала в коридор. Я слышал быстрые шаги ее и глухой стук по деревянным ступеням.
– Небось, позабыла о приезде гостей, дырявая голова! – ворчал Григорий Васильевич. – Сколько раз говорил ей меньше витать в облаках!
Я все завороженно смотрел туда, где только что стояла Наталья. Мысли мои смешались, лишь милые черты лица ее были предо мной. Да, не могу не признаться: она взаправду произвела тогда на меня впечатление.
Спустя какое-то время в дверном проеме вновь показалось лицо, однако принадлежало оно уже мужику с пышной бородой и серой помятой шапке.
– Ваше превосходительство, – заговорил он глубоким басом, – извините за беспокойство, пожалуйста, взгляните на разметки. Передвинуть ли вправо, либо ж так оставить?
Григорий Васильевич пробормотал что-то невнятное, затем встал.
– Pardon, мальчик мой, – произнес он. – Очень невежливо с моей стороны, оставлять гостя… чего там?! – повернулся хозяин к мужику. – Скорее перебирай ногами! Не вишь, не один!
Когда они скрылись из виду, я снова стал рассматривать картины. Мое внимание привлекла одна очень необычная композиция, висевшая в самом неприметном углу: господин с мешком на голове и парадном костюме, а также дама, очень похожая на Наталью, с какими-то томными смиренными глазами. Ее светлая ручка лежала на груди, и странные черные и зеленые разводы пропитали ее роскошное белое платье, которое как будто бы сияло на фоне… что же изображено на фоне? Я никак не мог разглядеть с такого расстояния.
Я осторожно вылез из-за стола и медленно подошел к стене, дабы разглядеть подробнее. Как оказалось, при детальном рассмотрении я заметил на безымянном пальце девушки обручальное кольцо, изображенное, однако, в неприятном грязном оттенке. Позади пары я увидел толпу людей, сливавшуюся в одно неясное пятно. В основном то были мужчины в таких же костюмах, как и супруг Натальи, с такими же мешками на головах. Те цветные разводы и пятна оказались мхом и завядшими бутонами роз.
Робко скрипнула половица. Я обернулся на звук – у порога показалась Наталья. На ней было легкое платьице, а волосы со свободою лежали на плечах. Девушка с нерешительностью вошла в гостиную, тихо бросив между тем застенчивое «здравствуйте».
– Добрый день, – ответил я, глядя на нее с задумчивым интересом. – Отчего же Вы так взволнованы?
Мне пришлось мысленно сделать себе замечание, что я совсем не умею начинать разговор с незнакомцами, тем более – с дамами.
Наталья чуть порозовела, опустивши взгляд в пол, затем нахмурилась и взглянула с большею решительностью:
– Извините меня, из-за моей невнимательности Ваше первое впечатление обо мне наверняка оставляет желать лучшего. – Она в чувствах убрала прядь за ухо, виновато прикрывая глаза.
– Почему же Вы так считаете? – Я с легким удивлением развернулся к ней всем корпусом. – К Вашему сведению, за свои два с лишним прожитых десятка, я в достаточной мере насмотрелся на роскошь и ненужное никому высокомерие.
Наверное, эта информация была несколько неуместна, хотя, в принципе, могло прозвучать и хуже.
– И все-таки, Вы, я думаю, разочарованы…
– У Вас краска на щеке. Прямо под правым глазом, да, именно тут. – Наталья в спешке старательно стала тереть лицо тыльной стороной ладони.
– Спасибо, – сконфуженно проговорила она.
Я видел в движениях ее нервозность, во взгляде явное сожаление, которое нередко доводилось замечать и у других дам, потому мне было лишь одно любопытно:
– Позвольте поинтересоваться, почему официальность и идеал в образе для Вас кажется чем-то, скажем так, непосредственно нужным для того, чтобы хорошо выглядеть в глазах кого-либо? Меня?
– Я не могу знать Ваших предпочтений, вижу Вас впервые. Дядюшка хорошо о Вас говорил, мне стало любопытно с Вами познакомиться, – отвечала она уже более смело, – кроме того…, – Наталья быстро взглянула на картину, которую я рассматривал, и так и не договорила того, что хотела сказать. – Вы, верно, Владимир?
– Как Вы догадались? – На сердце потеплело, хотя она попросту угадала мое имя, притом, что выбора было не особо много.
Сейчас же я понял, что и этот вопрос прозвучал довольно нелепо, и из-за моей невнимательности ответ на него не был замечен ранее. Да, надо было уточнить, что я имел ввиду, как именно она определила, что перед ней именно я, а не Дмитрий. Однако та, судя по всему, поняла меня верно:
– Дядюшка показывал Вашу фотографию. Точнее, вашего класса в гимназии,
– Любопытно, что Вы запомнили мое детское лицо. А как же узнали сейчас? Все дети похожи.
– Нет, не все, – возразила Наталья. – Некоторые черты в ребенке не меняются до конца его жизни. Вы бы тоже заметили это, если бы занимались живописью.
– Кисть всегда была мне неподвластна, увы, – со слабым равнодушием в голосе сообщил я, тут же рассердившись за свой тон, ибо взгляд Натальи вновь с беспокойством опустился. – Кстати об этом, у Вас чудесные картины. Особенно меня заинтересовала эта. – Я указал рукой на работу перед собою. – Это Вы?
Наталья подошла ближе. Я уловил слабый аромат жасмина и ванили, невольно засмотрелся на худенькие белые плечики, выглядывавшие из-под нежного оттенка пурпурного платья.
– Да, – подтвердила, наконец, она. – Это я и мой супруг два года назад. Я написала эту картину в Мюнхене.
Я непроизвольно посмотрел на ее голую руку, однако пальцы были спрятаны.
– Почему же Вы изобразили его… таким образом? Да и всех остальных?
– Я слышала, Вы пишите стихи, к тому же, еще и музыкант, – вдруг осторожно произнесла она. – Мне очень интересно узнать Ваше мнение на счет этого.
Я почувствовал, как трепетно забилось сердце, как волна ликования накрыла мое тело, но разумом я оставался все также спокойным.
Я внимательно присмотрелся к господину на переднем плане: холщовый мешок на его лице не имел ни единой прорези, посмотрел на толпу – точно также. На молодом человеке был черный сюртук, как и на всех остальных на заднем плане.
– Они все слепы, – проговорил я медленно, – и все абсолютно одинаковы. Гм, а Вы держите пальца на груди, сквозь которые растут мертвые бутоны. Поза Ваша скованна, и, на моей памяти, обозначает высшую степень дискомфорта, я бы даже сказал, нервозности. И кольцо на Вашем пальце, оно ведь из чистого золота, верно? Почему-то Вы решили подчеркнуть именно трещины и царапины на материале, а не его блеск и достоинство.
Наталья, до того с внимательностью слушая мою речь, мягко улыбнулась:
– Все верно. Брак по расчету, как Вы уже заметили, крайне несчастный. Ханс, – Она показала на господина на переднем плане. – Спустя три недели после свадьбы умер от воспаления легких. Но среди окружения пошли слухи, что смерть его одолела из-за неразделенной любви ко мне. Но это неправда! – В голосе ее заиграли оскорбленные нотки. – Он не любил меня еще больше, чем не любила его я. Я – из-за того что любить его было не за что, он – потому что не был способен на такие чувства. Впрочем, как и все остальные. – Наталья обвела рукой людей на фоне.
Я покачал головой. Признаться честно, я преисполнился к девушке уважением и симпатией, и связано это было не только с необыкновенной картиной, идеей которой невозможно было не восхититься.
– А Вы… Вы должны были прибыть не одни, не так ли? – Наши глаза вновь встретились. – Дядюшка с такой ласкою рассказывал мне о Вашем товарище, обо всех его достоинствах, которые я, к сожалению, не вижу…
– О чем Вы? – Я немного растерялся из-за ее слов, не сразу поняв их суть. – Дмитрий по состоянию здоровья в настоящий момент находится на процедурах в городской больнице.
– Да? – Наталья с легким удивлением вскинула брови. – И какова же их срочность?
– Прошу прощения?
– Что стало с Вашим другом?
– У него сильное повреждение ноги, – после короткого молчания ответил я. – Он обратился за медицинской помощью спустя неделю после случившегося.
– Да будет Вам известно, в честь Дня города сегодня работает только отделение неотложный помощи. А процедуры Вашего товарища не имеют никакой срочности. По крайней мере, могут подождать до завтра, когда больница вновь заработает в полном режиме. Странно, что ему не сообщили об этом.
День города? Сегодня? Действительно, двенадцатое сентября, как я позабыл об этом? И все же, может быть, Дмитрию таки не сказали о выходном дне? А если и сказали, не мог же он, в самом деле, забыть. Либо же врачи не предупредили его, устали, быть может, работать целыми днями. Или подумали, что местные, сами все знают…
Все эти оправдания не имели ровно никакого значения, что я ясно понимал. Но разум пытливо искал ответ, искал правду, которую сейчас было невозможно выяснить.
В спешке вошел Григорий Васильевич, прерывая мои тягостные думы. Мы снова уселись за стол, однако у меня пропал всякий аппетит. Наталья тоже не ела, сидела, сложив руки точно так же, как на картине, избегая взглядов Григория Васильевича. Последний же что-то вдохновленно рассказывал, изредка задавая мне какие-то вопросы, на которые я отвечал односложно, даже не задумываясь над их смыслом.
Когда обед подошел к концу, я, поблагодарив хозяина за еду, решил как можно скорее возвращаться.
Мы вышли во двор, Григорий Васильевич накинулся на своего крепостного из-за того, что тот «позорит его в глазах гостя». В это мгновение Наталья поравнялась со мною и тихо спросила:
– Я вижу, Вы расстроены из-за своего друга?
Я не стал отвечать ей честно, ибо наш диалог будет бессмыслен, по крайней мере, именно сейчас. Кроме прочего, мне не хотелось выслушивать от «посторонних», едва знакомых людей всякие замечания на счет Дмитрия (если бы они вообще прозвучали, чему теперь я усомнился).
– Нет, благодарю Вас за беспокойство, вовсе нет. Мне было очень приятно познакомиться с Вами… – Я немного подумал и предложил:
– Не хотите ли Вы, скажем, завтра встретиться еще раз? Говоря откровенно, мне бы очень хотелось узнать Вас поближе.
– О, это было бы замечательно! Только вот… – Очаровательная улыбка на лице Натальи медленно сползла, стоило ей посмотреть в сторону Григория Васильевича, который до сих пор гневно отчитывал бедного мужика. – Думаю, дядюшка не пустит меня, даже с Вами… я все-таки очень разочаровала его сегодня.
– Ах, не говорите чепухи! Не может такого быть, чтобы уж «очень».
Девушка чуть помолчала, слегка хмурясь.
– Знаете, как мы можем с Вами поступить? – Она заговорщицки поманила меня ближе и прошептала едва слышно свою идею.
– Однако я не обещаю. Но сделаю все возможное. Я бы тоже… – с робостью добавила вдруг девушка, но не договорила, прикрыв только лишь глаза и вновь улыбаясь, чем еще раз по непонятной причине вызвала у меня прилив восхищения…
13.09
О, Дмитрий! Тревожно мне за тебя делается, и каждый раз все сильнее! Нехорошее знакомство ты завел, нехорошее…
Поведал мой друг мне историю о своих приключениях: как прибыл в больницу, не зная ничего о выходном режиме, как встретил таких же негодующих, как завязался меж ними диалог на самые разные темы. И были там и господа, и помещики, и, в общем, все, кого «я так сильно осуждал и высмеивал». Спешу, однако, заметить – не только я. «Так ответь же мне, – говорил я ему, – почему же решил знакомиться с теми, на кого ранее и смотреть с честью не мог?». Пусть то были случайные собеседники, с которыми нередко заговоришь о чем бы то ни было от скуки.
«Познакомился я с Недаровым, а он-то сам руки лишился! По неосторожности, правда, но сам факт! – рассказывал мне Дмитрий. – И собеседник интересный, слышал бы ты его!» Он в подробностях и красках описывал «волшебный подвиг» Недарова, когда тот, еще на Кавказе, лишившись оружия, скакал в одиночку с одной-единственной стеклянной бутылкою поубивал семерых, не получив ранений. «А ведь со шпагами против него были! – не переставал восхищаться Дмитрий. – Со шпагами и пистолетами!»
Затем рассказывал и про других, и их фамилии сами за себя говорили. Это были те люди, которые любили жаловаться на жизнь, ничего притом не делая, возмущались на все, что только на ум приходило, являлись теми, которые «и товарища потехи ради зацепят». В детстве их холили и оберегали, поэтому сейчас все они однотипные изнеженные и капризные, как выражался Григорий Васильевич, «тюфяки». Таких никто и никогда не считает приятелями, ибо натура видна всегда и сразу, а принципы хорошо известны. Разве что между собой эти «мешки» всегда добродушны и милы, у каждого найдется для другого интересная небылица.