Яблоки горят зелёным

В это время выше этажом что-то зашмыгало, захлюпало, и, оставляя на ступеньках грязные следы кривых паучьих ножек, перед ними, с неземным выражением лица, появился выходец с того света, новопреставленный Малофей Бочкин.

Вид его был ужасен. На шее болталась огромных размеров серая крыса, отчего Бочкин стал похож с залитой кровью шеей на Иоанна Крестителя.

Его потрескавшийся рот непрерывно, вперемежку с проклятиями, изрыгал цитаты из Апокалипсиса:

– И возник конь рыжий, и всадник на нем. Одежда его состояла из лохмотьев, от которых исходил нестерпимый запах гари и свежего кала.

«Оборотень!» – подумал Погадаев и, дав задний ход, рванул вниз.

Он наизусть знал досье Бочкина. Там было черным по белому написано: в ноябре 1917 года бесследно канул в воду Соломон Моисеевич Каценельбоген, а из воды вышел русский партиец – Малофей Капитонович Бочкин. Молнией пронеслось все это в голове Погадаева, и каким бы дураком он ни был, а все же сообразил, что Бочкин не мог знать апостола Иоанна Богослова, а тем более – сочиненного им Апокалипсиса.

Муромцев же, не любивший принимать опрометчивых решений, к тому же приметивший на ухе Бочкина свою любимицу, был настроен более атеистично. Он аккуратно отцепил дрожащее от страха серое существо и сунул себе за пазуху.

После этого он еще раз внимательно оглядел Малофея и вынес оправдательный приговор:

– Малофей, ты – жив.

– Спалить хотели старика, – безучастно прошипел Бочкин.

«И возник конь черный и всадник».

– Нет, ты погляди, Погадаев, – крикнул вниз истопник участковому, который опасливо выглядывал из-за пролета, – ты погляди, какой старик-то у нас. Орел, впрямь, орел. Чапаев!

– Издеваетесь, – зарычал Бочкин.

– Да нет, что ты! Да иди ты сюда, идиот, – заорал Погадаеву Муромцев, которому не терпелось заняться крысой.

И пока Погадаев с Бочкиным на груди друг друга выплакивали каждый свою одиссею, истопник достал ожившую потеплевшую Машку и, дав ей кусочек шоколада, чудом завалявшийся в кармане, спросил:

– Ну как ты, маленькая?

– Одна спаслась, – сокрушенно ответила Машка.

В это время внушительного вида гражданин в полосатой пижаме отворил дверь и, высунувшись в притвор, пригрозил:

– Не будете давать спать, менты проклятые, я на вас вашему начальству нажалуюсь.

– Что ты сказал, сука ооровская, педераст! – загремел Муромцев и, пустив в гражданина крышкой от мусорного ведра и произведя таким образом артподготовку, сделал вид, что бросается к двери.

Испуганный гражданин скрылся.

– Надо сматываться, – сказал Погадаев, забыв, что он участковый, – сейчас позвонит.

– Му. к ты все-таки, Погадаев, – сказал истопник. – Куда он позвонит?

– Ноль два.

– Куда его направят?

– В наше отделение. Понял! – радостно закричал Погадаев.

И в это время подъехала коляска.

– Оперативно работаете, – съязвил Бочкин. По лестнице поднимались милиционеры.

– Вот эти, – высунулся гражданин в пижаме.

– Восильев, забери его, – обратился Муромцев к старшему наряда. – Это он поджег общежитие.

Милиционеры быстро скрутили гражданина в пижаме и поволокли вниз. Компаньоны пошли на выход, а Муромцев говорил вслед гражданину:

– Предупреждал я тебя – не связывайся с милицией, а ты – подожгу да подожгу.

– Граждане, – закричал гражданин, – любименькие милитончики, он все врет!!!

– Ничего, – сказал Федяев, которого на днях приняли в милицию из деревни по направлению интерната для умственно отсталых подростков, – следствие разберется.

– А-а-а! – заголосил гражданин.

А истопник сказал:

– Ничего, это тебе на пользу пойдет, в другой раз спать будешь крепче.

В милиции их встретили радостно. Истопнику и Погадаеву выдали новенькое обмундирование, а Бочкину – темный костюмчик из ткани «Патриотик» и зеленую шляпу.

Всех накормили и поднесли по сто грамм. Шутка ли, остались в живых!

И только Дубосеков, хоть и настроен был доброжелательно, но деньги, пятьсот рублей, списывать не хотел, несмотря на то что Погадаев представил акт сгорания за подписью Муромцева и Бочкина.

– Дай хоть сотню, – упрямо твердил начальник, – тогда спишу.

Итак, несколько важных дней было пропущено. Но компаньоны тем не менее не теряли надежды.

На следующее после пожара утро они заняли наблюдательные посты: Погадаев устроился под скамьей игрушечного домика на детской площадке, проделав в его стене отверстие в сторону подъезда, из которого должен был выйти Окладов; малохольный Бочкин спрятался в мусорном бачке дворовой помойки, а истопник влез на чердак дома напротив с мощным морским биноклем.

Оставалось лишь ждать, и все терпеливо ждали.

Тем временем стало подмораживать. Погадаев чувствовал, как холод забирается в сапоги, у Муромцева покраснел нос, но справедливости ради нужно сказать, что Бочкину пришлось хуже всех: мало того что у него к бачку примерзли усы, так еще не в меру ретивые хозяйки обсыпали его мусором.

Впрочем, последнее было не так уж худо, так как мусор давал тепло и годился для маскировки.

Настоящие испытания ждали их впереди.

Погадаев начал было дремать, как вдруг на площадку высыпали малыши из детского сада. Проснувшийся Погадаев обрадовался: следить за их играми было приятно и интересно.

Погадаев любил детей, во всяком случае, до этого дня. Однако черт решил взять пробу педагогического такта и характера Погадаева.

Вот что произошло: четыре возрастные группы, по сорок человек в каждой, стали бегать писать и какать в домик. Туалета-то на площадке не было. Накануне они как раз поели горохового супа, а утром попили смородинового киселя.

Погадаев ерзал под лившимися на него детскими экскрементами, но боялся напугать детей и лишиться наблюдательного пункта.

Тем временем все дети сбегали в домик по разу, некоторые – по два и по три, а несколько ребятишек почти не выходили оттуда. Погадаев начал понемногу привыкать, рассматривал в щелочку писочки девочек и размышлял: «Вот сволочи-няньки, совсем не смотрят за детьми. Надо будет запомнить у кого понос».

Тут его внимание отвлекли рабочие во главе с прорабом. Они зачем-то пришли на площадку и теперь горячо обсуждали, что делать с невесть откуда взявшимся на площадке мотором от МАЗа.

Вдруг прораб произнес энергичное выражение. Погадаев, правда, расслышал только: «на ***!».

Рабочие, кряхтя, подхватили мотор и с выпученными от натуги глазами потащили к помойке. Там они раскачали его и на счет «три» бросили мотор именно в тот бачок, в котором находился Малофей Бочкин. Тотчас по двору разнесся мефистофельский хохот. В дверях домика, на ходу натягивая штанишки, показались испуганные дети. Следом за ними, весь обосс…нный и обоср…нный, вылез, трясясь от смеха, Погадаев, показывая пальцем на бачок.

Детишки с воспитательницами, прыгая через штакетник, скрылись в детском саду. Рабочих словно Фома смел с площадки. Как говорится, в гордом одиночестве хохотал Погадаев во дворе, не в силах перевести дух. Тут в бачке раздался какой-то шорох и наружу показалась плешивая голова Бочкина, вся облепленная окурками, с торчавшими во все стороны обрывками усов. Он что-то хотел сказать, но поперхнулся, увидев Погадаева, и тоже зашелся старческим смешком. Так они покатывались друг над другом, когда сверху, оттуда, где засел истопник, послышался истошный вопль.

Любопытный Муромцев, желая знать, над чем смеются внизу, упал с крыши. Чудом он зацепился ногами за голову стоявшего на балконе того самого мужчины, который якобы поджег общежитие. Отсидевший по постановлению прокурора трое суток, он был отпущен домой за недостатком улик.

Теперь, наказанный за свое любопытство, Муромцев висел на высоте третьего этажа вниз головой на шее мужика. Мужик, в свою очередь, наказанный за свое, орал дурным голосом, а тяжелый морской бинокль, раскачиваясь на шее Муромцева, как метроном, бил с размаху мужику по яйцам.

Бочкин с Погадаевым бросили свой дурацкий смех друг над другом, чтобы дружно насладиться смехом над истопником и мнимым поджигателем, и, когда тот судорожно начинал вырываться от Муромцева, орали:

– За х… его хватай зубами, пироман паршивый!

Но секунды Муромцева были уже сочтены. Хоть и вниз головой, но не потерявший чувства юмора, истопник наконец осознал всю комичность ситуации: он заржал, ноги его самопроизвольно разжались, и он свалился на специально расстеленную для этого на земле, как делают пожарные, загаженную шинель Погадаева.

Друзья бросились к нему, поставили на ноги и повели прочь со двора.

В воротах Муромцев оглянулся и крикнул мужику который блевал тяжелой блевотой с балкона прямо на памятник юному вождю пролетариата:

– Ну погоди у меня, ответишь еще за подожженное общежитие!

В то время как происходили описанные выше события, Серебров-Окладов возвращался домой из однодневного дома отдыха. Войдя в ворота двора, он застал уже заключительный акт трагикомической сцены и добродушно усмехнулся в усы.

Тем не менее, встретившись лицом к лицу с незадачливыми компаньонами, он укоризненно покачал головой и сказал:

– Право, нехорошо, господа, поучились бы себя вести у собак.

Те вздрогнули разом, как от разряда высоковольтной линии, и смылись. А Серебров-Окладов у подъезда воровато оглянулся и скрылся за массивными двойными дверями. Войдя в подъезд, Окладов торопливо спустился в подвал. Озираясь по сторонам, он сунул руку под лежавшие в беспорядке доски и с удивлением обнаружил, что там ничего нет.

Его бросило в дрожь, и он лихорадочно стал выкидывать наверх безнадзорные пиломатериалы.

Через полчаса в подвале стало так чисто, как никогда не было со времени установления советской власти. Зато пятнадцать кубометров пиломатериалов валялись на лестнице так, что пройти сквозь них не смогла бы никакая амфибия. Но коробку из-под ботинок «Рила» Серебров-Окладов не обнаружил. А ведь именно в ней он хранил сокровища королевы Елизаветы. Проклиная на чем свет стоит советских людей и не подумав убрать за собой из подъезда грязные доски, он кое-как протиснулся между ними и поднялся на свой этаж.

А компаньоны пришли в котельную нового общежития, где у них была теперь новая штаб-квартира. Настроение у них было подавленное. Во-первых, они себя рассекретили. Во-вторых, новое общежитие помещалось в Театре сатиры, у которого МВД отобрало нижние этажи, и вот теперь сверху все время слышалось:

– Ха-ха-ха.

И несчастным милиционерам казалось, что это смеются над ними.

Первым делом Муромцев осмотрел клетки для крыс, сделанные ему по спецзаказу на Лодзинской судоверфи в связи с постоянно кризисным состоянием Польши, погладил Машку и дал ей кусочек шоколада «Тройка» с орехами, который она очень любила. Маленькие крыски испуганно жались по углам клетки, но Муромцев всех достал, осмотрел и, удовлетворенно хмыкнув, повернулся к товарищам.

– Смотри, театр не сожги, – бросил он Погадаеву, который закурил, но от слов Муромцева закашлялся, хотя курил с рождения, и на его глазах выступили слезы благодарности.

– Итак, к столу, командиры, – сказал истопник. – У меня есть одеколон.

Все выпили и истопник продолжил:

– Как начальник штаба, я хочу предложить вам одну идею, но сначала хочу послушать ваши соображения.

– Уже сообразили, – кивнул Погадаев на пустую флакушку тройного. – Продолжайте, генерал.

– Так вот, – сказал истопник, – подследственный нас опознал, и теперь незаметно мы действовать не сможем. Каково ваше мнение? – Все согласно закивали. – Предлагаю вводить новый персонаж.

У присутствующих вытянулись лица.

– Но кого? – осторожно спросил Погадаев.

– Твою любимую, – отвечал истопник.

– Ка-ак?! – вскочил, словно ужаленный, Погадаев. Было затянувшаяся новой розовой кожей рана, причиненная проклятыми насекомыми, открылась и снова стала пульсировать, пронизывая Погадаева незримыми укусами. – Ну, знаешь!.. – угрожающе начал он.

– Не кипятись, человек дело говорит, – вставил свое слово Бочкин, которого не кусали.

– Мое мнение, – продолжал Муромцев, – подсунуть ее под Окладова. Он ее не знает и не заподозрит. А мы выясним, где камушки…

Большинством голосов был принят план истопника. Погадаев высказался против. Несмотря на пережитый ужас, он еще питал слабую надежду, что виновница трагедии – не девушка. Он с ненавистью посмотрел на Муромцева и вдруг вспомнил, что любимая не пришла на свидание.

– Так где ж теперь ее найдешь? – радостно вскричал он.

– Где? – переспросил Муромцев. – Да на трех вокзалах. – И, увидев, как перекосилось лицо Погадаева, добавил: – Пусть теперь Окладов полечится.

Все злорадно засмеялись, и даже Погадаев нехотя улыбнулся.

– Ладно, – сказал он, – хрен с вами!

– Тогда вперед! – скомандовал Муромцев.

На улице они поймали такси, уселись, и истопник, небрежно бросив на руль червонец, сказал, видимо, вспомнив юность:

– На три вокзала гони, получишь на чай.

Шофер не заставил себя уговаривать, и машина полетела, как птица.

В дороге Бочкин и Погадаев чувствовали себя как-то скованно и поминутно поглядывали на счетчик.

Погадаев стеснялся закурить, лишь Муромцев чувствовал себя непринужденно, словно и не знал другого транспорта.

Вытащив неизвестно откуда зеленую гаванскую сигару, на которой было почему-то написано «Амстердам», он серебряными щипчиками для ногтей откусил ее кончик и закурил, обдав пассажиров густым душистым дымом.

– А что, любезный, – обратился он к шоферу, – правда, что на трех вокзалах бля. ей, сколько душе угодно?

– Как не быть, – отвечал видавший виды пожилой шофер.

– А ты что, всех там знаешь? – продолжал интересоваться Муромцев.

– Как не знать, – отвечал шофер.

– А у которой мандавошки?

– Райку, что ли? Да кто ж ее не знает!

– А что, мил человек, у нее всегда мандавошки?

– А вы, чай, не поймали? – осклабился шофер.

– Он поймал, – Муромцев кивнул на покрасневшего Погадаева.

– Что ж теперь, бить ее? – спросил шофер. – У нее отец – генерал милиции.

– Ну зачем бить? – поморщился Муромцев. – В моем роду, а насчитывает он тринадцать столетий, женщин бить не принято. Познакомиться хочется поближе.

– Так бы и сказали, что «Ваше Превосходительство», – ухмыльнулся шофер. – Я ведь тоже не из простых.

– Да кто ж ты?

– Гришки Отрепьева внук.

– Ах ты, сукин ты сын! – радостно вскричал истопник. – А знаешь ли ты, падла, что из-за твоего деда в России революция случилась?

– Как не знать, – самодовольно усмехнулся шофер.

– Так ты монархист? – строго спросил Муромцев.

– Никак нет! Анархист я, – сказал шофер.

– Троцкист ты, – вдруг с заднего сиденья встрял в разговор спокойно до того слушавший их Малофей.

– Чтой-то он? – спросил Муромцева шофер.

– Осведомитель, – мигнул Муромцев. – Ему везде троцкисты мерещатся.

– Ну и компания! – воскликнул, не выдержав, Погадаев. – Взять бы вас всех сейчас тепленькими.

– А этот?

– Милиционер.

– Тьфу.

– Не бойся. Покажешь нам Райку – и катись на все четыре.

– Эх, родные, залетные! – вдруг заорал таксист, и машина, взревев, зацокала копытами по Комсомольской площади.

Компания вышла. Муромцев на ходу швырнул таксисту четвертную.

Они подошли к массивным дверям Казанского. За исключением опытного таксиста, всем казалось, что женщины, входящие и выходящие из здания, все поголовно бл…ди.

– Ну и бл…дские же рожи у советских баб, – осерчал Муромцев.

– Не кипятись, – прошептал таксист и повлек друзей к женскому туалету. Оставив их у окна, он заглянул в туалет и крикнул: – Райка!

Выбежала миловидная девушка и, увидев Погадаева, нырнула было обратно, но Муромцев уже держал ее за запястье железной рукой.

Обратно ехали молча. Девушка, правда, один раз обозвала Погадаева фраером и один раз – педерастом.

Погадаев молчал, словно говном пообедал. В остальном доехали благополучно.

Вышли из машины, и шофер спросил:

– А деньги? По счетчику надо бы.

– X. тебе, таксистская рожа! – весело шепнул Отрепьеву монархист Муромцев, и друзья радостно вошли в подъезд знаменитого театра.

А таксист, сжав баранку так, как сжимал грудь своей жены, когда она еще училась в десятом классе средней общеобразовательной школы, рванул с лязгом прочь.

– А я думала, на спектакль пойдем, – оказавшись в котельной, сказала девушка.

– Погоди, будет тебе «спектакль», – зло ответил Погадаев. – За все, сука, заплатишь.

Девушка прижалась к Муромцеву, а тот покровительственно обнял ее за пухлую грудку и сказал Погадаеву:

– Молодой человек, прошу вас соблюдать субординацию. – И добавил: – Если ты еще хоть слово вякнешь, недоносок, я из тебя вермишель сделаю. – Муромцев ласково улыбнулся девушке и увел ее для переговоров за печку.

Через некоторое время оттуда послышался шепот и какое-то чавканье. Погадаев с Бочкиным подумали: «Жрут чего-то». И обоим нестерпимо захотелось есть. Через несколько минут улыбающийся Муромцев вывел немного смущенную девушку из-за печки.

– Ну как? – спросили компаньоны.

– Согласна, – небрежно кивнул Муромцев.

– А ведь ее папаша-то, – прищурился истопник, – наш начальник.

– Пропал, – обмер Погадаев.

А Бочкин наконец снял шляпу и стал вертеть ее в руках, время от времени едва заметно кланяясь. Теперь на очереди было решить, как устроить знакомство.

– Экселенц, – обратился Погадаев к истопнику, – а что, если…

– Что? – спросил Муромцев.

– Да нет, ничего, – отозвался Погадаев, отгоняя, как назойливую муху, глупую мысль повторить все как в первый раз.

– Нашел!!! – закричал Муромцев. – Ух!! – Все взоры обратились к нему. – Устроим ее продавать портвейн.

– Ура! – закричали все, кроме девушки, удивляясь, как это, в сущности простое решение не пришло в их головы.

– Работать я не буду из принципа, – сказала она.

– Может, один день, а то и того меньше придется работать, – успокоил Муромцев.

И тут же, придя в магазин, устроили все в лучшем виде. В «винном» была непрерывная текучесть кадров, так как, поступив туда на работу, продавцы либо спивались, либо попадали за решетку, сплошь и рядом практикуя одновременно и то и другое.

«Интересно, сколько продержится эта?» – подумал директор.

Рано утром, получив последние наставления от Муромцева, Рая ушла на работу.

– Не торопись, – сказал на прощание Муромцев, – клиент, как только почувствует укусы, все расскажет, если ты покажешь ему эту бутылочку.

– «По-ле-тань», – прочла по слогам Рая.

– Бери, бери, – пробурчал ласково Муромцев и не удержался, чтобы не шлепнуть девушку по круглой вертлявой попочке.

Директор, который всегда приходил на работу в пять часов утра, чтобы перемешать дорогие вина с разной дрянью, типа яблочной бормотухи, не на шутку встревожился, увидев через пять минут после него пришедшую Раечку. «Уж не из ОБХСС ли она?» – подумал он и заискивающе улыбнулся.

– Не из ОБХСС, не ссы, – сказала Рая, которая умела читать в мыслях любого подонка, как в своих собственных, и окатила директора взглядом, словно теплой мочой из тазика.

Директор устыдился своей слабости и пошел перемешивать вина, проклиная на чем свет стоит свой нелегкий неблагодарный труд, а девушка присела на прилавок и стала ждать.

Ровно в пять тридцать утра она увидела наконец того, кого ждала. В длинном, на ватине, итальянском пальто, купленном в комиссионке Тишинского рынка, широко ставя ноги в американских ботинках Goodyear, вразвалку подошел наш герой к дверям винного магазина и деловито сквозь стекло заглянул внутрь. По виду Окладова сразу нельзя было разобрать, фарцовщик ли он или молодой пьянчужка. Однако он держался уверенно, как патриарх московской епархии Никон. Увидев привлекательную девушку с голыми ногами, сидящую на прилавке, он приосанился, провел по коротко стриженым волосам крепкой загорелой рукой и поманил ее к себе.

Раиса неторопливо слезла с прилавка и, приоткрыв дверь, запертую на цепочку, увидела большеголового, похожего на ньюфа с собачьей выставки, парня, который улыбнулся и спросил:

– Выпить хочешь?

Она неопределенно пожала плечами и вдруг, тоже нечаянно, улыбнулась.

– Ладно, без фраеров, – сказал Окладов, которому девушка понравилась. – Пару портвейна!

Та покорно принесла бутылки.

– Что-то я тебя здесь раньше не видел, – сказал Окладов.

– А я первый день, – призналась Рая.

– Слушай, ты же совсем пропадешь здесь, – сказал Окладов, на которого, когда у него был портвейн, находили благодушие, сочувствие к людям и меценатство. – Вот что, – сказал он непререкаемым тоном, – возьмем сейчас еще портвейна и уйдем ко мне.

– А дальше что? – спросила Рая.

Наученный однажды горьким опытом, когда его взяли за чужую кражу из церкви, Окладов никогда не строил планов на будущее, поэтому он только ответил:

– Там видно будет, а будет все хоккей.

– Эх, была не была! – сказала Раечка. – Пошли!

Сгибаясь под тяжестью портвейна, которого влюбленные взяли с собой сколько смогли унести, они свернули в переулок и вошли в трехэтажный старинный дом, отделанный изразцами и с приделанной мансардой на третьем этаже, где помещалась квартира легендарного Шаламовича, который постоянно, находясь над Окладовым, надоедал ему тем, что беспрерывно ходил в туалет, отчего тонкая акустическая перегородка превращала шум воды и пер. нья Шаламовича в рев Ниагарского водопада.

Вообще о Шаламовиче нельзя не сказать особо. Родившийся после войны и обладавший ногами, которым мог бы позавидовать чемпион мира по бегу Куц, Шаламович притворялся инвалидом войны, ходил на костылях и носил на груди практически все ордена и медали Советского Союза. Я лично думаю, что это происходило от артистичности его любившей выпить и похулиганить души, не любившей, однако, отвечать в милиции за совершенные в этом состоянии поступки.

Но вернемся к молодым людям. Как только они вошли в дом, собаки немедленно признали в Рае хозяйку, потому что им до смерти осточертел Окладов. Да и он сам, покончив с двумя бутылками портвейна, стал заботливым и внимательным кавалером.

Уложив девушку на диван и глядя в ее синие счастливые глаза, Окладов, отхлебнув из носика заварочного чайника, поцеловал ее в раскрытые губы. И тут Рая вспомнила.

– У вас ванная есть? – спросила она.

Окладов провел девушку по скрипучим половицам и, включив свет, шепнул:

– Приходи скорей.

Девушка осталась одна. Она разделась и, вынув из кармана флакончик с «Полетанью», изогнулась всем телом и вылила все его содержимое на пушистый лобок. Послышалось шипение, голубой дымок окутал ванную комнату и рассеялся. На дне ванны лежала приличная кучка дохлых манд…шек.

– Чудесное средство, – прошептала девушка и, включив воду, встала под душ, с удовольствием потирая намыленной губкой свое молодое упругое тело.

Озадаченный читатель вправе спросить: а как же приказ Муромцева? Но кто из нас возьмется осудить влюбленную женщину? Я спрашиваю, кто???

Лежа на специально постеленных для такого случая Окладовым крахмальных, с дырками, простынях, теплая, розовая, натертая махровым полотенцем, Рая была на седьмом небе от счастья. А когда Окладов совершил что положено, поднялась еще выше. Потом они покурили, лежа на спине, по очереди пропуская одно в другое колечки голубого дыма, не зная, что Шаламович в это время наблюдает за ними в обратный перископ, позволяющий видеть нижний этаж.

Прошло три дня. От Раисы не было никаких известий, и компаньоны решили наведаться в магазин. Там их встретил рассерженный директор и предложил оплатить украденный портвейн.

В ответ на это Муромцев предложил ему провести ревизию, чтобы установить факт недостачи или, грубо говоря, кражи. Тогда директор предложил им забавный компромисс. По условиям компромисса, компаньоны должны были взять бесплатно столько напитков, сколько смогут унести на себе, и, в свою очередь, обещать, что они видятся в последний раз. Тяжело нагруженные выпивкой, не позабыв конверт с наличными, подаренными директором магазина сверх компромисса, друзья вышли из магазина.

– Куда теперь? – тяжело дыша, спросил Бочкин.

– К тебе пойдем, – сказал Муромцев. – Все равно Окладов давно догадался, что ты никакой не сумасшедший, а просто му..к.

Нужно было видеть радость старенькой Кати при виде окрепшего от бивачной жизни мужа. Однако ее радость была недолгой. Вместо того чтобы сидеть в комнате, они пошли на кухню и стали пить, громко бранясь, рассказывая похабные анекдоты и чокаясь, как велел Муромцев. В сущности, им и велеть ничего не надо было: скоты по своей природе, они вскоре так наклюкались и так безобразно себя вели, что даже стены побагровели. Окладов, у которого иссяк запас портвейна – и за отсутствием валюты оный нечем было пополнить, – долго крепился, но потом все-таки пошел на кухню.

«Все же они в славных людей превратились: вот что с человеком делает страсть к кладоискательству», – ехидно думал он, идя по коридору.

– Послушайте, ребята, хотите со мной выпить? – спросил он у честной компании.

– Хотеть-то хотим, – отвечал Муромцев, – нос венерическими больными не пьем.

– Так это вы мне эту суку подсунули? – усмехнулся Окладов, которого второй день мучили приступы гонореи.

– Ну почему «подсунули», – огорчился Муромцев, наливая себе портвейна. – Хорошая девушка, дочь генерала…

– Райка! – повелительно позвал Окладов.

На кухню вышла девушка, исподлобья глядя на компаньонов.

– Беги за пенициллином, дядя меценат даст деньги, – сказал Окладов.

– Почему за пенициллином? – спросил Муромцев и вдруг все понял. Лицо его осветилось доброй человеческой улыбкой, он сгреб Окладова за грудки и прорычал: – Ты что же, гад, триппером ее наградил?

– Не знаю кто кого наградил, – вырываясь, пробурчал Окладов. – В этой стране у всех либо триппер, либо трихомоноз, либо манд. вошки…

– Ладно, – сказал Муромцев, передавая Рае деньги, – иди, милая, и не забудь купить шприц.

Повеселевшая девушка радостно побежала в аптеку, а Муромцев, наливая в блюдечко Окладова коньяк, спросил:

– А как там бриллианты поживают?

При слове «бриллианты» Погадаев и Бочкин, которые храпели, уронив голову, один – в умывальник, а второй – в помойное ведро, очухались и вытаращили на Окладова глаза.

– С.издили их у меня, – возмущенно, но тихо сказал Окладов.

– Вот что, братушка, – положив сильные локти на стол, сказал истопник. – Ты отдаешь себе отчет в своих словах, а? Ведь я вместо шприца знаешь что тебе в ж. у засуну?

Когда вернулась Рая, Окладов как раз кончил свой вахлацкий рассказ.

– Да, – сокрушенно покачал головой Муромцев. – Согласитесь, Окладов, что только мужи прячут алмазы под лестницей, да еще в коробке из-под ботинок.

– Это все они виноваты, – покосился Окладов на осведомителя и милиционера.

– Бандит и прохвост, – выразил Бочкин свое мнение об Окладове.

– Друзья! – воскликнул Муромцев. – Время ли нам ссориться? Все силы мы должны сейчас бросить но определение местонахождения клада. Думаю, что он далеко не ушел. Впредь, чтобы все были равно заинтересованы в деле и относились друг к другу с уважением, предлагаю заключить договор, в котором каждому будет полагаться равная доля.

При слове «равная» Бочкин подпрыгнул на месте, но истопник успокоил его словами:

– Все равно клад придется искать мне, а вам, му., кам, которых я люблю, как родных братьев и сестер, останется только получить дольки. Тот же, кто пожелает взять в жены мою прелестную воспитанницу, будет богаче вдвое. Идет?

Все закивали и умильными глазами посмотрели на Раю.

– Думаю, – добавил Муромцев, – что письменный текст договора составлять не следует, так как все присутствующие – честные люди, но устную клятву мы все-таки дадим. Повторяйте за мной: «Я, компаньон по розыску и дележу клада, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…».

Несмотря на блатные и жаргонные слова, а также уклон в сторону стяжательства, клятва сильно смахивала на клятву юного пионера. Но так как никто лучшего предложить не смог, сгодилась и она.

– А теперь, Погадаев, – воскликнул истопник, – дуйте с Бочкиным за домовой книгой и досье на жителей подъезда, а вы, сударь, снимайте штаны. – И, набрав в шприц миллиард кубиков пенициллина, он сделал Окладову укол. Раечке он тоже сделал инъекцию, правда, держа зачем-то указательный палец свободной руки между ног девушки, но зато намного менее болезненную, чем Окладову.

– Ну вот, друзья, – улыбнулся он, – теперь вы здоровы. Это я вам говорю как врач.

– Причуды у вас, – съязвила Раечка.

– Если бы у врачей не было причуд, – улыбнулся Муромцев, – они были бы не врачи.

Вернулись компаньоны с домовой книгой и досье на жителей подъезда.

Муромцев углубился в чтение. Видно, смешанный индуктивно-дедуктивный метод, который он изобрел, помог ему, потому что лицо его просветлело, и он, что-то записав на листке, отложил книгу.

– А ну, дармоеды, одна нога здесь, другая – там, вернуть документ и обратно!

Через несколько минут «дармоеды» были на месте.

– Есть два адреса, – сказал истопник. – Первый – печально всем известный Шаламович, второй – пионер, староста радиокружка Степанов. Я лично склоняюсь ко второму, но проверить надо обоих. Пошли!

– Зачем идти, – ухмыльнулся Бочкин, решив пошутить. – У меня отбойный молоток есть. Ведь от Шаламовича нас отделяет один потолок.

Но Муромцев то ли не понял, то ли не захотел понять шутку и весело сказал:

– А ну тащи сюда молоток!

Проклиная свой язык, Бочкин полез на антресоли, стал вытаскивать отбойный молоток и, запутавшись в шланге, свалился на пол.

Не сразу поняв, что случилось, он заорал:

– Убивают!

– Не ори, придурок, ментов накличешь, – сказала Бочкину Рая, отпихнув сильной ногой молоток, подкатившийся к Погадаеву и упавший острым жалом на его мозоль, отчего тот скривился всем телом.

– Так, давай сюда, – сказал Муромцев. Долбить он решил из туалета, так как, по мнению Окладова, Шаламович в этот момент находился именно там.

Муромцев расправил плечи, поплевывая на руки, и, взяв вздрагивающий молоток, со словами «А признайся, Малофей, молоточек-то с. издил?» – направил его в потолок.

Молоток, не успевший затупиться на стройке, с грохотом лихо прошел сквозь панель и раскаленным жалом вонзился в задний проход вечно сидящего на унитазе Шаламовича.

Тот охнул и, не без труда соскочив с отбойного молотка, бросился, не разбирая дороги, из дому.

С огорчением поглядев на спину удалявшегося с такой скоростью, что ему мог позавидовать любой самолет, и непрерывно кричавшего Шаламовича, Муромцев с сожалением отбросил молоток в сторону, так что он вторично попал Погадаеву на ногу, и с этого момента тот стал прихрамывать.

– Итак, – добавил Муромцев с сардонической усмешкой, – остается пионер.

И они пошли к Степанову, который находился дома один и перебирал бриллианты, дожидаясь прихода родителей.

Услышав звонок, он задвинул коробку под кровать и пошел открывать дверь.

Грозный вид четырех мужчин и одной женщины насторожил Степанова, к тому же двое предъявили удостоверение милиционеров.

– А я уж и сам хотел отнести, – заискивающе сказал Степанов.

– Я бы тебе отнес! – прохрипел Муромцев, взяв пацана на шиворот. – Люди, понимаешь ли, приготовили для киносъемок, – кивнул он в сторону Раи, – а он украл. Это тебе, милок, не радиодетали из кружка издить и прятать под лестницу.