Печорину вернули его свободу: почувствовал ли он облегчение? Послушаем очевидца. «Я вывел Печорина вон из комнаты, и мы пошли на крепостной вал; долго мы ходили взад и вперед рядом, не говоря ни слова, загнув руки за спину; его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер с горя. Наконец он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на песке. Я, знаете, больше для приличия, хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся… У меня мороз пробежал по коже от этого смеха… Я пошел заказывать гроб».
Странные, однако, предъявляются к Печорину претензии. Он не умер с горя у тела возлюбленной; но смерть не заказывают, ему – время еще не подошло. Его лицо не выражало ничего особенного; но Печорин привык владеть собой и нимало не руководствуется присказкой такого типа: «Мы сидели на крыльце / С выраженьем на лице. / Выражали на лице, / Что сидим мы на крыльце». На слова утешенья он засмеялся – у Максима Максимыча от этого смеха мороз по коже пробежал. А вот эту деталь можно трактовать по-разному. Пробуют представить, что Максима Максимыча ошеломляет сам факт: у человека горе, а он способен смеяться. («На наивные попытки Максима Максимыча “утешить” его он отвечает оскорбительным, жестоким смехом…»322). Выносит приговор В. И. Влащенко: «С христианской точки зрения это “нечеловеческий” смех, это “исступление” героя, что является знаком “бесоодержимости” и “бесноватости” Печорина, победы “демона” над “ангелом”, дьявола над Богом в душе героя, это знак неисцелимости и духовной гибели Печорина»323). Только ведь и сам штабс-капитан признается, что он взялся утешать «больше для приличия». Печорин – чуткий человек, ему ли не уловить фальшь: на нее-то он и реагирует таким непроизвольным образом. К слову, прибавим: Печорин – не смешлив; смеющимся он показан очень редко. Ему вспоминается эпизод его сближения с доктором Вернером. «Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим вечером». Вживую смеющимся, что называется, от души мы видим его всего один раз: расхохотался на маленькую фигурку доктора, явившегося под огромной косматой черкесской шапкой. Да и секунданта своего он развеселил, предложив себя в качестве объекта для важных физиологических наблюдений: «Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?» Чаще его смех какой-то неестественный (естественный сдерживается: «Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он <Грушницкий>, к счастью, этого не заметил»). На рассказ Максима Максимыча о подслушанном разговоре между Казбичем и Азаматом реагирует внешне недоверчиво: «он посмеялся, – такой хитрый!..» А вот Печорин в погоне за увезенной Верой. Конь-то мчится, сколько хватает сил; что делать всаднику кроме бесполезных попыток подгонять коня? Для него время как будто остановилось. «Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать ее уже в Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! – одну минуту, еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ее руку… Я молился, проклинал, плакал, смеялся… нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!» Тут контрастные состояния предстают синонимичными! Это – результат нервного перенапряжения.
Смеху в ответ на «утешения» Максима Максимыча возможно и такое объяснение, даже не взамен, а в дополнение. Особо сильные человеческие эмоции внешне выражаются контрастным способом. Человек расхохочется неудержимо – а на глазах выступают слезы, вовсе не потому, что настроение переменилось. Бывает и смех в горе: это смех безумца, от него воистину мороз по коже у тех, кто его слышит.
Вот Евгений («Медный всадник» Пушкина), едва схлынуло наводнение, бежит к дому, где живет невеста.
Глядит… идет… еще глядит.
Вот место, где их дом стоит;
Вот ива. Были здесь вороты —
Снесло их, видно. Где же дом?
И, полон сумрачной заботы,
Всё ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою —
И вдруг, ударяя в лоб рукою,
Захохотал.
После этого интонацией выделенного в строке неожиданного слова поэт (единственный «свидетель» сцены) будет называть своего героя безумцем, и это не метафора.
Вся стать воспринимать и смех Печорина по смерти Бэлы безумным. Психическое здоровье героя было тренированным и крепким, его рассудок уцелел, но его безумный смех, от которого у Максима Максимыча мороз по коже, и опять-таки смех непроизвольный, вполне выявляет степень его переживания, а не бесчувствия.
Максим Максимыч поторопился досадовать, что лицо Печорина «ничего не выражало особенного» (а сослуживец умеет гасить внешние знаки переживания), потому что буквально следом он же констатирует: «Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка…» Это ли не внешние признаки глубоко (и долго!) переживаемого горя? Не о том ли и молчаливое соглашение: «никогда с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что это ему будет неприятно, так зачем же?» Верно рассудил штабс-капитан! Вот такой деликатности ему явно не хватило при последней встрече с Печориным; только вся встреча выдалась незаладившейся. Ну ничем-то не удается ему задержать отъезжающего!
« – А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!.. Ведь вы были страстный охотник стрелять… А Бэла?..
Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся…
– Да, помню! – сказал он, почти тотчас принужденно зевнув…»
«Добряк Максим Максимыч, столь оскорбленный даже не холодностью, а сдержанностью Печорина при встрече с ним, по своей ограниченности не понимает, что и сам причинил боль своему бывшему приятелю»324.
Несчастный старик! Но благодаря его оплошности мы узнаём, что через три года (будем так считать) Печорин только при упоминании имени его последней возлюбленной бледнеет (пусть «чуть-чуть» и тут же старается прикрыть промелькнувший знак страдания). А если засекли этот факт, то поставим его в связь с записью самого Печорина совсем по другому поводу, до Бэлы; увидим, что запись обнаруживает обобщенный смысл; история с Бэлой в полной мере подтверждает ее истинность: «Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, – ничего!» (Своим напоминанием о Бэле Максим Максимыч нарушил негласное табу и, не зная, как глубоко входят в Печорина некоторые его принципы, наступил на его «любимую» мозоль!). А Печорин на его бестактность не обижается!
Вполне возможно, оплошность Максима Максимыча бумерангом задела его самого, напомнив Печорину: с природосообразными людьми, что с Бэлой, что с Максимом Максимычем у него полного контакта не получалось. Тем не менее отметим его и принципиальность, но и мягкость: задерживаться ради общения с Максимом Максимычем он не пожелал и о встрече на обратном пути уславливаться не захотел («да и зачем?» – «всякому своя дорога»), но простился максимально дружелюбно.
А для В. И. Влащенко бледность Печорина (пусть «чуть-чуть») на упоминание Максимом Максимычем Бэлы просто драгоценный подарок, от которого он в восхищении: «это мгновенное отражение ужаса при воспоминании о своем “нечеловеческом” смехе в состоянии, когда душой овладел дьявол, это реакция “живого мертвеца”. Если естественная для человека детская и эгоистическая жалость к себе становится сильнее, чем жалость к другому… то это чувство становится греховным, опасным для самого человека. Именно через эту жалость человека к себе дьявол и проникает в его душу и овладевает ею. Здесь бледность может означать и бессознательное предчувствие Печориным того, что уже близкая и неизбежная смерть будет “встречей” не с Богом, а с дьяволом»325. Какова проницательность исследователя! Даже «бессознательное предчувствие» героя улавливается!
Смерть Бэлы освободила Печорина от нависавших с неизбежностью тягостных и для него, и для нее объяснений, но вернула ли ему свободу? Груз памяти оказался не менее тяжел, чем несбывшаяся трагическая вероятность. Печорина точнехонько поясняет пословица: «Что имеем – не храним, а потерявши – плачем». Трагедия героя полная. У него не было спасения.
Обычно «парные» ситуации даются контрастными по характеру, в силу этого они оттеняют друг друга. Одну из таковых мы уже наблюдали: удрученный холодностью Печорина добрейший Максим Максимыч на наших глазах превратился в сварливого штабс-капитана. Для сопоставления в повести «Княжна Мери» вычленим сюжетную линию Веры.
В непосредственном изображении Вера устойчиво остается на втором плане. Нечто новое в самой героине, но и – что неожиданно и удивительно – в ее кумире, позволяет увидеть ее письмо: «Я не стану обвинять тебя – ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла».
Мы привыкаем видеть Печорина гордым даже тогда, когда фортуна ему не благоволит. Вера помогает увидеть героя несчастным. Увидев, поймем это как неизбежность. Герой «не приемлет примитивно-бытового представления о счастье»326; он может форсить: «А что такое счастье? Насыщенная гордость». Но он обречен на одиночество, а счастье и одиночество – вещи несовместные.
«В тех градациях человеческих ценностей, которые провозглашает Печорин, жизнь не занимает последнего, вершинного места» (с. 19).
Двусмысленные отношения, когда она выходит замуж по расчету, а любит на стороне, будят недобрые чувства и в Вере. В сложившихся обстоятельствах мы видим в ней неожиданную перемену: свойственное ей великодушие вдруг потребовало эгоистической компенсации; свое письмо она заканчивает решительным требованием: «Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете…» Сравним одностороннее: «Характер взаимоотношений человека с судьбой зависит от типа личности. Герои ангельского типа, кроткие, чистые существа, не способные активно сопротивляться внешнему давлению, обычно покорно принимают все, что им отпущено свыше, иногда с жалобой, иногда с мольбой о сострадании, порой с молчаливым упреком. Таковы Нина Арбенина (“Маскарад”), Тамара (“Демон”), Вера (“Герой нашего времени”)327. В Вере сквозь ангельское прорастает ведьминское? Увы, люди не черти-ведьмы, но и не ангелы. Не такова ли и метаморфоза Максима Максимыча (из доброго человека в сварливого штабс-капитана)?
Ритм повторов в «Герое нашего времени» просто роскошен, неистощимо разнообразен. Он повелевает исследователю собирать в кучку однородные детали, независимо от места их расположения. Но тем самым прием и выполняет свою цементирующую роль, подкрепляя в цикле то желаемое единство, которое по традиции исследователи книги оставляют только за романом.
Мастерство психологизма
О выдающейся роли «Героя нашего времени» в развитии русской литературы писали многие исследователи, от этой книги ведется отсчет психологического анализа в изображении персонажей. Нет надобности в дополнительных мотивировках этого тезиса, но никогда не будет прочерпан до дна емкий эмпирический материал. Посмотрим под «психологическим» углом зрения на ключевой элемент сюжета в сцене дуэли («Княжна Мери»). Особое внимание уделим тексту повести. Но сцена привлекала к себе и многих исследователей. Ей специально посвящена статья М. Картавцева «Тайна Печорина (Анатомия одного преступления)». Здесь встретятся точные и тонкие наблюдения, но автор занял позицию не наблюдателя, а прокурора, с уже принятым категорическим решением. Думается, исследователь обязан взвешивать и «за», и «против».
М. Картавцев свое убеждение обозначил уже в заглавии статьи, а подчеркнул эпиграфом к ней; в качестве такового взят обмен репликами в диалоге Печорина и Мери: « – Разве я похож на убийцу?.. – Вы хуже…» Применительно к ссоре с Грушницким это означает: тайное перевешивает открытое. Но взор исследователя проникает и в тайное; впрочем, о каких тайнах говорить: факты берутся из журнала героя (и больше взять неоткуда!). По поговорке, факты – упрямая вещь. Только мало ли найдется попыток переупрямить факты!
У нас уже возникал, с привлечением контрастных суждений исследователей, вопрос о степени искренности исповедей Печорина. Разнобой оценок позволяет определеннее увидеть проблему. Можно ли опереться на какой-либо критерий в определении достоверности сообщений? Но давайте сразу отметим, что сентенции журнала Печорина неоднородны. Изрядная их часть – вкусовые оценки героя; о вкусах не спорят; они – знак, что герой смеет «свои суждения иметь». Суждения такого рода позволяют нам яснее видеть самого героя, а не предметы, на которые были направлены его мысли. Другая группа суждений дает основания для сравнений. Примеров, когда позиции героя и исследователей не совпадают, предостаточно; у читателя могут возникать иные, чем у героя, оценки предметов, персонажей, событий. Получается, что критерий обнаружения несовпадения оценок героя с объективным значением того, что оценивается, не слишком надежен. Увы, степень объективности оценивается не иначе, как субъективно! И все-таки важна сама установка. Стремление понять писателя (а вместе с ним и героя), обязательство мотивировать свой выбор могут противостоять субъективистскому произволу.
Финал ссоры носит роковой для Грушницкого характер. Возникает вопрос: когда Печорин принимает решение произвести несущий смерть выстрел?
Для М. Картавцева такого вопроса не возникает за очевидностью (для него!) ответа: «слово “дуэль” применительно к рассматриваемой ситуации должно быть взято в кавычки. То, что произошло между Печориным и Грушницким на площадке скалы, фактически явилось борьбой без правил, бесчестной с обеих сторон, но с разными ставками. Если один участник имел целью причинение незначительного вреда сопернику, а затем вовсе отказался от этого <пулей только порвав панталоны на коленке>, то для другого дуэльный выстрел стал последней точкой в приговоре, который он вынес и сумел осуществить за месяц с небольшим пребывания на курорте»328. Приговор – дело серьезное. Бывает, что приговор приводится в исполнение тотчас. В практике встретится и другое, когда между приговором и его исполнением возникает солидная пауза. Но Печорин, умеющий подчинять себе обстоятельства, ничего не делает для того, чтобы форсировать события. Оба сослуживца поддерживают внешне приятельские отношения, хотя друг друга не любят.
Грушницкий неприятен своими претензиями. Он говорит «очень важно»: «…Пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем…» Печорин продолжает над ним подшучивать, но не вслух, а в журнале; тем и пар выпускает, не перегревается.
Печорин все умеет замечать: «теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид…» Шаг той стороны не замедлил: «…про меня и княжну уж распущены в городе разные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!» Но и это – угроза на воздух. Высверк эмоций не адекватен принятому решению.
Важнейший эпизод в обострении конфликта – случай, когда Печорину довелось узнать о заговоре против него с вызовом на шутовскую дуэль. «Я с трепетом ждал ответа Грушницкого: холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею. Но после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: “Хорошо, я согласен”». Печорин волнуем «двумя различными чувствами» – грустью и «ядовитой злостью». Эта запись кончается прямой угрозой: «Берегитесь, господин Грушницкий!.. Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить <не пишется: заплáтите!> за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!..»
Но все это эмоции! Печорин не спит всю эту ночь. Неуместно было бы предполагать, что герой тратит ее на обдумывание плана мести. Просто теперь он всегда настороже.
И вот конфликт получает резкое обострение. «…Дело выходило из границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки». Вызревает дуэль (без кавычек), даже без формального вызова, по обоюдному согласию; просто Печорин извещает драгунского капитана, несомненного секунданта противника, о присылке секунданта своего. Доктор Вернер, согласившийся стать секундантом Печорина и оповещенный им о заговоре и плане шутовской дуэли холостыми выстрелами, является на переговоры и слышит фрагмент спора, из которого понимает, что планы противников переменились, драгунский капитан готов зарядить, но только один пистолет. «…Многозначительную реплику Вернера: “Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей”, – Печорин пропускает мимо ушей»329.
Наступает ночь перед дуэлью. В два часа ночи (о, эти ночные два часа! накануне Печорин был обнаружен на балконе княжны) делается запись, в которой Грушницкий упомянут только бегло: «А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся… мы поменяемся ролями: теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха». Козырь у него в руках – требование зарядить его пистолет. Когда и как его предъявить, подскажут обстоятельства. Сейчас Печорину и отвлекаться на обдумывание этого акта не хочется: он очень серьезно подводит итог собственной жизни! Подозревать, что такие размышления – камуфляж, а на деле он затевает, как ему лучше (да по виду – еще и благороднее) убрать со своего пути надоевшего приятеля-врага или (по версии исследователя) как ему совершить преступление, но чтобы не было видно, что совершено преступление, – значит криво понимать героя и, что хуже, писателя.
Печорин отнюдь не исключает возможности своей смерти: «что… если моя звезда наконец мне изменит?..» «Счастье и звезда выступают здесь синонимами судьбы, написанной, согласно обсуждаемому в “Фаталисте” поверью, на небесах, где, по убеждению Печорина, вовсе нет постоянства, так что она отнюдь не предопределена и может изменить герою, приняв сторону его соперника»330.
Вопреки убеждениям В. И. Влащенко, что герой фанатически боится смерти, Печорин рассуждает хладнокровно: «Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно». Даже резче: «стоит ли труда жить? а все живешь – из любопытства…» У Печорина, утверждает В. Ш. Кривонос, даже прямая мысль о смерти «отнюдь не означает непременного желания умереть» (с. 116).
На рассвете, хотя лицо и хранило «следы мучительной бессонницы», Печорин остался доволен своим видом. «Холодный кипяток нарзана» вернул ему бодрость.
В пути Печорин вряд ли думал о дуэли. На коне среди природы он всегда сливался с ней, в это утро – особенно трепетно. Зато, встретившись с противником, он уж ни на что не отвлекается.
Замысел свой Печорин формулирует прямо, и это не приговор, а условие: «Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему…» Но в условии содержится некоторая двусмысленность – требование публично отказаться от клеветы и попросить извинения. Понимает ли Печорин, что якобы «выгодное» условие для Грушницкого фактически не выполнимо? Может ли Грушницкий счесть свое обвинение Печорина клеветой? Они же с драгунским капитаном застали Печорина ночью на балконе княжны Мери. Капитан, наблюдавший за окнами, не заметил (и оба караульщика не говорят о том, чего не заметили), как Печорин оказался на балконе (он спустился с верхнего этажа, а потом задержался на балконе, подсмотрев, как княжна сидит в постели перед раскрытой книгой, не читая ее). Грушницкий ошибается, иронизируя над княжной, но он не знает: княжна не ведает, что на ее балконе побывал кто-то посторонний.
Печорин перед противниками не скрывает, что был на балконе. Капитану как несомненному секунданту Грушницкого, объявившему, что и он был в караульщиках, заявлено: «А! так это вас ударил я так неловко по голове?» Но неизбежное признание верно только наполовину.
Двусмысленность ситуации увидел А. А. Аникин, но истолковал ее односторонне: «Изощренная мистификация – составление дуэли с Грушницким, в результате чего складывается мнение, что он защитил честь княжны Мери. Простодушный муж Веры обращается к нему “Благородный молодой человек!” и т. д., в то время как Печорин оклеветал княжну (?), признавшись перед своими противниками, что был ночью у нее…»331. Но каждая из сторон конфликта обладает своей полуправдой, а за свой кусочек правды держится упрямо. Печорин не может отрицать то, в чем его уличают: что он был на балконе и под балконом княжны (это не означает – быть у нее, но и честь княжны не оберегает). Грушницкий стрелял в Печорина холостым выстрелом, но он не знает всей ситуации. Чего от него требуют? Чтобы он в ресторации объявил, что Печорина на балконе княжны не было? Но он там был! О том, что он «гостил» не у княжны, а этажом выше, Печорин своих противников не оповещает, оставляя их в «добросовестном заблуждении».
Понимает ли Печорин, что Грушницкому принять его условие невозможно? А ситуация тут усложняется: Печорин ждет от него двойного отказа – не только от заявления, порочащего честь княжны, но и от шаржа, придуманного для пародийной дуэли. Двойная цель рассеивает внимание дуэлянта. К тому же решивший испытывать Грушницкого Печорин не учитывает, что имеет дело со слабым человеком: «Согласившись принять участие в жестоком и коварном издевательстве над Печориным, Грушницкий сразу теряет контроль над событиями. Им, как марионеткой, управляют, с одной стороны – драгунский капитан, а с другой – Печорин»332. Так что его внутренних переживаний, попытки пробуждения в нем великодушия недостаточно, чтобы изменить ход события.
Поединок на шести шагах, ухмыляясь, предлагает драгунский капитан, когда ими замышлялась дуэль шутовская. При обсуждении условий настоящей дуэли шести шагов требовал Грушницкий; так и условлено.
Вернер, как и положено секунданту, предлагает соперникам примириться. Печорин изъявляет согласие, если будет принято его условие. «Капитан мигнул Грушницкому, и этот <выразительный синоним находит Печорин!>, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он первый раз поднял на меня глаза, но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу». О бледности у нас уже шла речь, это скорее (прикочевавший сюда из лапидарных описаний в романтических поэмах) штамп; зато беспокойство во взгляде как знак внутренней борьбы – психологическая деталь точная, индивидуальная. Она свидетельствует: Грушницкий не лишен совестливости; это его совесть бунтует против бесцеремонности драгунского капитана; но на открытый бунт против него, идя на попятную, он не способен, потому что когда-то согласился принять участие в придуманной тем подлой игре.
Противники обменялись колкостями. Печорин предлагает подумать: «один из нас непременно будет убит.
– Я желаю, чтобы это были вы…
– А я так уверен в противном…
Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.
Капитан взял его под руку и отвел в сторону, они долго шептались. Я приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить».
Тут и возникает ужесточенный план дуэли, когда получивший только ранение был обречен на смерть в результате падения со скалистого обрыва. Предложение не могло быть предварительной задумкой (для этого надо было бы обследовать место дуэли заранее, но тут выбирали площадку противники); для Печорина это экспромт. Возражений новый план не вызвал. И Грушницкий «кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие губу его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой. «Ты дурак! – сказал он Грушницкому довольно громко, – ничего не понимаешь! Отправимтесь же, господа!»
«Все описание дуэли приобретает экспрессивную остроту оттого, что оно бесстрастно»333.
Видно, что М. Картавцев завышает благородство намерений Грушницкого, который, по его мнению, «имел целью причинение незначительного вреда сопернику, а затем и вовсе отказался от этого». Первое намерение просто отпало (и не по его решению), когда Печорин настоял на изменении условий дуэли. Поговорить о втором намерении нам еще предстоит.
Но и Печорин лукавит, когда пишет о своем решении «предоставить все выгоды Грушницкому» в расчете на его великодушие: ходов великодушного поведения у того просто нет; Печорин же готовит и альтернативное решение: «Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своей совестью?» Вот тут – слабое место в позиции Печорина. В ставках на великодушие Грушницкого или на копилку фактов его недобрых поступков нет равенства. В словах Печорина заметна попытка самооправдания.
Брошен жребий.
Совершенно фантастическое описание этого эпизода дано в статье М. Картавцева: «…собственно жеребьевка и объявление ее результата не есть тождественные действия; если первое относится к компетенции случая, то второе – сфера человеческой деятельности, повлиять на которую можно <если бы это “второе” можно было бы применять активно, к жребию просто перестали бы прибегать>. Автор нашей истории изложил факты так. Доктор подбросил монету, она упала, звеня, все бросились к ней – и точка, обрыв мысли. Какой стороной упала монета, кто из дуэлянтов угадал, мы не узнаем никогда. Печорин лишь объявил, опередив остальных, результат Грушницкому: “Вы счастливы, вам стрелять первому”. Сомневаться в правдивости сообщения и перепроверять его (?) в этой ситуации никто не станет: здравый смысл исключал возможность лжи, которая противоестественна, так как объявленный итог очевидно противоречит интересам объявившего»334. Это же надо такое придумать, заполняя лакуну лермонтовского повествования!
Есть разница? Писатель делает описание плотным, опуская подразумеваемое: все бросаются к монете, видят, как она легла, Печорин комментирует результат. Критик в минимальный зазор между двумя деталями повествования вставляет ни много ни мало противоправное действие героя. Монета падает, звеня, все бросаются к ней (да и монету не откидывают в сторону, но подбрасывают там, где люди; иначе и доктора надо зачислять в сообщники опекаемого) – а Печорин оказывается самым шустрым, хватает монету и объявляет результат? И никто не успел заметить, какой стороной легла монета? Поведение дуэлянта (сокрытие результата, который перепроверить после того, как монета побывала в руках ее схватившего, просто невозможно) в таком случае становилось настолько демонстративным, что становилось, вопреки намерениям персонажа, подозрительным. А конечный результат отчетливо бы выявил, что якобы отказ от видимого здравого смысла был не великодушием, а злонамеренным умыслом. Печорин, конечно, игрок, но подозревать его в демонстративном шулерстве – явный перебор. Самое пикантное состоит в том, что подобной шустростью Печорин не скрывал бы, а именно обнаруживал перед всеми, что он – сознательный убийца. Но именно к такому заключению и ведет нас критик. И никто из свидетелей дуэли этого не понял? А доктор Вернер при прощальном визите руки Печорину не подал. Вот оно! Но этот жест попробуем понять иначе позже.
Тут для сравнения хочу показать, как в сходной ситуации поступил другой лермонтовский герой. У нас уже был в поле внимания легендарный случай, описанный в «Фаталисте», когда внезапная тревога помешала Вуличу победно завершить игру, но он потребовал от одного из самых горячих понтеров поставить ва-банк, докинул талью. Потом явился в цепь, отыскал «своего счастливого понтера», вручил ему кошелек и бумажник – и бросился вперед, «до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами».
М. А. Александрова и Л. Ю. Большунов задают неожиданный, но и оправданный вопрос: «Но проиграл ли он в действительности?» Соавторы воспринимают проигрышной только саму ситуацию: «Между тем победа может быть одержана только при свидетелях; в противном случае она вызовет недоверие»335. А какова честность Вулича! Он не хочет быть под подозрением!
Нет, Печорину его звезда еще не изменила: выпавший жребий отвечает его интересам. Стрелял бы он первым и убил противника – к нему претензий не было бы. Но это походило бы на расправу, некрасиво. Теперь он, конечно, серьезно рискует, но риск он расчетливо умеряет упованием на великодушие либо смятение противника, а после обращает в успокоительное средство для своей совести.
« – Вы счастливы, – сказал я Грушницкому, – вам стрелять первому! Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь – даю вам честное слово.
Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении, но как признаться в таком умысле?.. Ему оставалось одно средство – выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка».
Настает решительная минута. Положение Грушницкого наитруднейшее. Стыдно убивать безоружного. И нет времени подумать – что будет после якобы «промаха», а фактически после холостого выстрела Печорина из не заряженного пулей пистолета.
«Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб…