Исследовательница приводит концовку «Тамани»: «Слава богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что сталось с старухой и с бедным слепым – не знаю. Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!..» Истолкование фрагмента замечательно: «Какая-то горькая, жгучая досада остро чувствующего, ранимого человека, который пытается себя самого убедить в собственном равнодушии, – вот, по-видимому, то чувство, которое непосредственно не изображено Лермонтовым, но о котором позволяют догадаться некоторые мелкие детали: поспешная раздражительность тона, заставляющая за поверхностными фразами видеть гораздо более глубокое отношение к людям и событиям, несоответствие утверждения Печорина о равнодушии его к радостям и бедствиям человеческим явному состраданию к слепому (“бедный слепой”)» (с. 53).
Мы на пороге нового взгляда на лермонтовское творение. Но прежде надо подтвердить, что цикл вполне можно понимать не как невзрачное, смущающее, а как суверенное зрелое вторичное жанровое образование.
Было слово, стал термин
Для решения проблемы надобно разобраться с понятием цикл. Активный исследователь цикла И. В. Фоменко фиксирует: «Циклизация искони присуща литературе, особенно когда речь идет о малых формах: одно стихотворение или рассказ не так уж представительны, чтобы без особого на то повода заслужить право быть изданными отдельной книгой. Вот почему стихи, рассказы, сказки (добавлю: и повести. – Ю. Н.) объединяются, как правило, в сборники. Внутри сборника они группируются определенным образом. Принципы этой группировки и есть варианты циклизации»78.
Самое главное: отношение к циклизации менялось. «Поэтика классицизма была, в сущности, следствием его этики: абсолютный характер внеличностных отношений определял внимание не к переживаниям и нравственным подвигам человека как индивидуальности, но к стабильным внеличностным поискам характеристики мира. Поэтому строгой иерархии ценностей соответствовали и строгая иерархия жанров, и жесткость жанрово-тематических канонов…»79. «В XIX в. … циклизация становится потенциально вариативной» (с. 3), само понятие «цикл» тяготеет быть синонимом понятий «род», «группа», «круг» произведений.
Этапным понимание цикла стало на рубеже XIX–XX веков, когда «цикл» и «книга стихов» самими авторами-поэтами были осознаны как особые жанровые образования. Теперь это не способ объединения ранее написанных малого объема произведений при публикации, группа малых произведений становится объединенной уже на стадии замысла. Сложилось такое представление: «…в узком, терминологическом, значении словом цикл обозначается жанровое образование, главный структурный признак которого – особые отношения между стихотворением и контекстом, позволяющие воплотить в системе сознательно организованных стихотворений сложную систему взглядов, целостность личности и/или мира» (с. 3).
Отношение между стихотворением и контекстом есть аналог между элементом и системой; цикл/книга стали рассматриваться как принципиальная возможность воплощения сложной системы авторского мировосприятия, а отсюда следовало, что, во-первых, концептуальность есть основа жанрового содержания цикла/книги и, во-вторых, любые цикл/книга могут быть рассмотрены как “материализованный этап” духовной эволюции поэта» (с. 85–86). Способствует тому и родовая основа лирики. «…Лаконизм и “однонаправленность” стихотворения, воплощающего одно мгновение, одно чувство, – его специфическая родовая черта. И ни одно стихотворение, как бы важно оно ни было, какое бы значение ни придавалось ему, не может воплотить систему авторских взглядов, т. е. концепцию. Эту исключительную для лирики возможность и дает циклизация. В циклах и особенно книгах стихов внежанровые и разножанровые стихотворения, объединяясь и взаимодействуя, создают сложные дополнительные оттенки смысла. В полижанровой структуре целостности каждое стихотворение, сохраняя свою самостоятельность и одновременно называясь элементом “большой структуры” цикла/книги, обогащает своим видовым/жанровым содержанием весь ансамбль. Оно как бы “распространяет” свои индивидуальные видовые/жанровые признаки на весь контекст. Поэтому цикл представляет собой вторичное жанровое образование по отношению к первичности жанрово-видовых признаков отдельного стихотворения» (с. 19).
Исследователь рассматривает цикл/книгу как особое жанровое образование на материале прежде всего поэзии. Для этого существует много оснований. Учитывать специфику поэтических и прозаических циклов, разумеется, необходимо, но специфика не отменяет сходства между ними: «…Циклизация – явление равно характерное и для лирики, и для эпоса» (с. 109). Анализируя свойства циклов, И. В. Фоменко не пренебрегает возможностью использовать опыт прозаиков: «В “Повестях Белкина” А. С. Пушкина диалогическая ситуация рождается тем, что автор “раздает” свое слово героям, выстраивая иерархию диалогических отношений. Диалог “внутри” каждой повести воплощает замкнутый и самодостаточный мир рассказчика. Собранные вместе Иваном Петровичем Белкиным повести вступили между собой в диалог, который стал основой целостного мира мнимого автора. Теперь каждая повесть оказывается лишь гранью нового многогранного мира. Таинственный издатель, вступая в диалог с мнимым автором, оценивает его мир как мир другого по отношению к своему. Возникает сложная система диалогов: внутренние диалогичные самодостаточные миры рассказчиков – диалог этих миров как основа самодостаточности мира мнимого автора – диалог издателя с мнимым автором как оценка мира другого. Наконец, за всем перечисленным стоит подлинный автор, который отдал свое слово другим, не оставив себе в первом издании даже имени. Но именно он, подлинный автор, А. С. Пушкин, стоит над всеми (рассказчиками, мнимым автором, издателем), оценивая общую картину мира во всей полноте. М. М. Бахтин назвал это вненаходимостью автора: мир авторского я реализуется в совокупном диалоге миров других»80.
И. В. Фоменко показывает, что можно с успехом опираться на мысли Толстого о роли «лабиринта сцеплений»: «понимать, что отношения стихотворений в цикле/книге – это “лирический вариант” “сцепления мыслей”, значит согласиться, что даже скурпулезнейший анализ и добросовестнейшее последовательнейшее описание отдельных стихотворений не дадут ответа на вопрос об идейно-художественном своеобразии цикла/книги как целостности, где так важны те “дополнительные смыслы”, что определяется взаимодействием непосредственно воплощенного в отдельных стихотворениях. Характер связей, важный вообще для художественного текста, приобретает в цикле особое значение…»81.
Поскольку цикл – широкое литературное явление, у него есть не только особенные приметы, но и свойства, общие с другими литературными явлениями, соответственно сходство между произведениями может возникать отнюдь не только на жанровом уровне; об этом лучше говорить отдельно. «Универсальных свойств у авторского высказывания (или текста, или эстетического объекта. – Ю. Н.) не так уж много: единство, целостность, диалогичность»82. Я бы еще прибавил: исключительная роль художественной детали.
Диалогичность, как видим, универсальное свойство литературы, потому что диалогично слово уже по природе своей, да и сам акт говорения. «Диалогические отношения нельзя рассматривать как особенность или специфическую черту литературного текста, потому что они определяют саму сущность человеческого бытия. Они заложены в мироощущении человека, его реакции на окружающую действительность» (с. 82–83). Но в цикле на диалогичность особый упор: «…Именно взаимодействие (а не присутствие) элементов становится одним из механизмов смыслопорождения» (с. 72).
Сама диалогичность бывает разной. «Ответ на вопрос, поставленный в одной главе романа, тоже можно получить в другой главе, но это две части одного и того же высказывания. В ансамбле рассказов… диалогические (системные) отношения рождаются между двумя самодостаточными законченными высказываниями» (с. 132). «…Каждый текст, входящий в цикл, оставаясь относительно самостоятельным, одновременно является и элементом структуры целого» (с. 141). «В эпосе и драме концептуальность есть признак и каждого отдельного произведения, входящего в цикл, а потому концептуальность целого рождается из соотнесенности “частных концепций”»83.
Какая сила заставляет самодостаточные произведения соединяться в единое целое? «Среди множества потенциально возможных циклообразующих связей можно с достаточной степенью достоверности выделить несколько универсальных, т. е. таких, без которых не может осуществиться ни один цикл: заглавие, композиционное строение… пространственно-временные отношения»84. В этом перечне я опустил параметры, важные для лирики; для циклов в прозаическом эпосе сюда взамен следует добавить систему образов.
И, может быть, самое важное: «…Содержание цикла в равной мере формируется и “содержанием” отдельных стихотворений, и теми “дополнительными смыслами”, что рождаются взаимодействием непосредственно воплощенного, т. е. системой циклообразующих связей»85. Цикл и книга стихов (и не только стихов) – «это не просто сумма стихотворений, но особое жанровое образование, существующее по собственным законам. …содержание цикла/книги не сводится к сумме содержаний отдельных стихотворений, но формируется их взаимодействием» (с. 68). Пожалуй, именно это приращение смысла за счет внимания к диалогическим отношениям между частями цикла наиболее продуктивно в этом жанровом образовании. Но даже это еще не всё! Внимание к обозначенному аспекту создает инерцию, которая втягивает в орбиту сопоставлений более широкий круг элементов. Здесь я приведу пример из «доциклических штудий»: их способен и без побудительного толчка усматривать тренированный глаз; то ли будет, когда прием войдет в обыкновение! Пишет В. В. Набоков: Лермонтов «постарался отделить себя от своего героя, однако для читателя с повышенной восприимчивостью щемящий лиризм и очарование этой книги в значительной мере заключается в том, что трагическая судьба самого Лермонтова каким-то образом проецируется на судьбу Печорина, точно так же, как сон в долине Дагестана зазвучит с особой пронзительностью, когда читатель вдруг поймет, что сон поэта сбылся»86.
Но, фиксирует исследователь, «филология не заметила нового явления. “Цикл”, “циклизация” вошли в литературный, но не литературоведческий обиход»87. Академическая наука на жанровое понимание цикла вышла только еще полвека спустя, как раз прочувствовав, что творчество поэтов «серебряного века» невозможно понять без осознания того смысла, который они вкладывали в построение своих книг.
Нет сетований, что когда-то вблизи середины XIX века к лермонтовскому творению присоединили подвернувшееся под руку жанровое обозначение «роман». Альтернативы не нашлось, слово «цикл» в языке бытовало, но внятного терминологического значения не имело. К тому же именно в это время понятие «цикл» оказалось наиболее размытым. Но даже позже опыт поэтов «серебряного века» теоретически был обобщен не сразу.
Казалось бы, когда теоретические наработки все-таки появились, они должны бы быть использованы для углубления наших представлений о некоторых явлениях истории литературы. «Герой нашего времени»? Это же типичный цикл! От поэтических циклов авторов «серебряного века» тут лишь одно серьезное отличие: те начинали с замысла – у Лермонтова цикл получился в процессе работы; то, что стало осознанным, у Лермонтова было интуитивным. Все остальное совпадает! Но – ниша оказалась занятой, определение утвердилось: роман… А ведь повести, составившие книгу, остаются повестями. Как, соединенные вместе, они дают новое – а между тем обиходное и теоретически четко обоснованное – понятие («роман»!)? Такой естественный вопрос никакого объяснения не находит, у исследователей самый вопрос не возникает. Повести уподобляются главам? Подобная невнятица терминологии, логичная как следствие, проникает на страницы исследований. Но формальная логика – плохой аргумент в методологическом споре.
Отдадим должное нескольким поколениям исследователей, именовавших творение Лермонтова романом: они стремились подчеркнуть целостность этого произведения. Все аргументы подобного рода сохраняют свою силу! Они не отвергаются, а вбираются новой концепцией. Долгое время циклизация воспринималась только композиционным приемом. Она способна на большее. Современная наука осознала цикл/книгу как вторичные жанровые образования. Понятия «роман» и «цикл» становятся смежными теоретическими понятиями. Но если так, на эти понятия можно и должно опираться!
Возьмем такую трактовку: «“Герой нашего времени” был принципиально новой формой романа, и не только в русской литературе»88. Вроде бы утверждение вполне четкое. Но, чтобы выразить свое к нему отношение, нужно иметь представление о типической форме романа (и возникнет неразрешимый спор, какое произведение, при разнообразии форм романа, может служить эталоном). Далее надо будет исчислить отличительные свойства книги Лермонтова, новаторские находки художника – и где гарантии, что мнения исследователей совпадут?
«Цикл» лучше объясняет лермонтовское творение. Тут корректнее отношение к терминологии: если речь идет о повестях в точном значении понятия («Бэла» и «Княжна Мери») и даже в расширительном значении (три другие компонента книги) – все равно идет отсылка к теоретическому канону. Опасения, что будет дробиться впечатление, не должно быть: восприятие цикла непременно предполагает изучение диалогических связей его компонентов; анализ внутренних диалогов как раз из факультативной сферы передвигается в сферу обязательного.
И происходит вот что. Я беру, к примеру, оценки «Героя нашего времени» у Б. Т. Удодова (опуская его жанровое определение): «Социально-психологическая направленность сочетается… с глубинной нравственно-философской проблематикой; беспощадный, доходящий до корней самоанализ героя – с острой, почти авантюрной сюжетностью и занимательностью повествования; очерковость отдельных описаний и зарисовок сменяется… новеллистической стремительностью и неожиданными поворотами в развитии событий, философские размышления – необычными, подчас смертельными экспериментами героя; его любовные, светские и иные похождения оборачиваются трагедией несостоявшейся в полной мере судьбы незаурядного человека, рожденного для “назначения высокого”» (с. 40). Я адресую эти размышления, как делает исследователь, «роману» – и ничего не получается: нет романа-то, размышления провисают, абстрагируются. Я адресую их же тому, что реально существует, – книге Лермонтова. Другое дело! Там есть целое – сама книга. Но и вся конкретика (самоанализ, очерковость, эксперименты, похождения, трагедия) укладывается в свои микроформы и обретает предметность!
Следует отметить, что образование циклов как вторичных жанровых сущностей ничуть не приводит к их монополии: сборники как существовали, так и существуют и будут существовать, поскольку книжки предполагают некоторый объем. Циклы и сборники не конфликтуют, у них свои структуры.
Для применения к изучению «Героя нашего времени» жанровой теории цикла, пожалуй, не будет лишним и такое уточнение. Поскольку емкость повести несопоставима (по определению) с емкостью стихотворения, возникает разница уровней сопоставления. Для лирических циклов характерны отношения стихотворение – цикл – книга. Видимо, повесть сама по себе, в силу свое емкости, уже сопоставима с циклом, но в полную меру остается соотношение повести (первичные циклы) – книга.
Невзирая на чудовищные противоречия, представление о «Герое нашего времени» как о романе пока остается монопольным. Вот на это ныне приходится посетовать.
Так что на вопрос: каков же жанр «Героя нашего времени»? – ответ будет необычный. Это книга. Состоящая из повестей.
Цикл по всем параметрам
Достойна удивления проницательность еще совсем молодого писателя. Да, у Лермонтова была уже проба работы над большими повествовательными формами – романами «Вадим» и «Княгиня Лиговская», но оба романа остались неоконченными. А тут он обратил внимание на новую форму: циклообразование еще только складывалось в русской литературе. Пушкин опубликовал всего-навсего один поэтический цикл – «Подражания Корану». Он уже создал, но не успел опубликовать второй – так называемый каменноостровский цикл (осознание этих стихотворений как цикла произошло много лет спустя). В лермонтовское время отчетливее пошло образование циклов в прозе: это пушкинские «Повести Белкина», а следом «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя и «Пестрые сказки» Одоевского (везде циклы цементировались образами вымышленных рассказчиков).
Лермонтов творчески подхватывает новую инициативу. Он концентрирует повествование на одном герое (самом значительном для эпохи!), зато увеличивает число рассказчиков, показывая героя с разных сторон. Укрупняется его масштаб: не шутка – герой нашего времени! Эксперимент увенчан безусловной удачей.
Тут хочется отметить парадокс. Вл. С. Соловьев видел в Лермонтове «прямого родоначальника того духовного настроения и того направления чувств и мыслей, а отчасти и действий, которые для краткости можно назвать “ницшеанством”…», прибегнув и к обобщению: «Как черты зародыша понятны только тому определившемуся и развитому виду, какой он получил в организме взрослом, так и окончательное значение тех главных порывов, которые владели поэзией Лермонтова, – отчасти еще в смешанном состоянии с иными формами – стало для нас вполне прозрачным с тех пор, как они приняли в уме Ницше отчетливо раздельный образ»89. Вроде бы возможно видеть и аналогию в жанровых поисках. На деле перед нами явление совершенно иного рода. «Герой нашего времени» – ничуть не «зародыш», а сразу непревзойденный шедевр. Циклы повестей создавались и в современной Лермонтову, и в последующей литературе (ближайшее – «Записки охотника» Тургенева). Но не было достигнуто единства книги как цикла; то-то и остается в ходу определение «роман». Аналогия с размышлениями Вл. С. Соловьева тут в другом: понадобилось ждать взлета поэзии и его теоретического осмысления, откинуть устаревшие предубеждения относительно цикла, чтобы по достоинству оценить новаторство Лермонтова. И еще далек путь, чтобы такое понимание вошло в массовое сознание…
«Герой нашего времени» соответствует представлению о цикле по всем параметрам.
Заглавие? Весьма емким воспринимает заглавие книги А. Э. Еремеев. Исследователь пользуется традиционным определением жанра (роман), но все сказанное больше соответствует циклическому построению книги. Уже название, полагает исследователь, «говорит о сложности жанрового образования»: «Название “Герой нашего времени” сводит разные жанровые тенденции: стремление к углублению во внутренний мир героя в его специфическом романном (?) ракурсе и установку на охват самого процесса бытия, характерную для повести. Обобщенно неопределенный тон заглавия является панорамной дистанцией автора – творца художественного целого. Название несет в себе ту необходимую меру отчужденности от конкретных событий и личностей, которая обеспечивает художественное единство и известную объективность авторского взгляда. Если говорить о временной установке названия, то оно звучит предельно объективно, как бы завершая и отодвигая в прошлое жизнь Печорина, представшую в свете трезвого знания автора, лишь из документально фактического интереса позволившего себе обращение к этим вехам вчерашнего духовного развития героя, к которым он непричастен; они ему чужие, и интерес его носит отстраненный характер»90.
Встретится попадание в самое яблочко. «Уже само заглавие сообщает: образ центрального персонажа неразрывно связан с определенной эпохой, это герой своего времени»91.
Выразительно пишет об этом С. И. Кормилов: «“Время”, или в начальном варианте “век”, – одно из двух ключевых слов в заглавии первого русского социально-психологического и философского романа в прозе. Ясно, что это именно “наше” для Лермонтова и не наше, тогдашнее время для других времен, что это не время даже, а безвременье, что речь идет об определенном социально-историческом состоянии»92.
Известен рукописный вариант названия – «Один из героев нашего века»93. Это вариант рассеивающий, а не концентрирующий внимание читателя. Тут намек, что Печорин – не один, кто воспринимается героем такого уровня, были и другие. Кто такие? Сколько их? Гадать не будем; это были бы наши, не авторские соображения (вдруг бы да и угадали; только как подтвердить, что угадали…). Было время, когда намеки автора расшифровывались уверенно и однозначно. К. Н. Ломунов полагает, что Лермонтов отказался от первоначального названия «скорее всего потому, чтобы в нем не чересчур прозрачно намекалось на подлинных героев времени – декабристов»94. Но Печорин – герой другого времени: «Лермонтовский роман – произведение, рожденное последекабрьской эпохой… Это были годы реакции, политического гнета… Можно сказать, что вся энергия, накопившаяся в русском обществе и потенциально способная перейти в действие, была переключена в сферу интеллектуальной жизни»95. Я уже пробовал (и отводил как неудачный) возможный вариант названия с акцентом на жанр – «Повести о герое нашего времени»). Это филологически грамотный вариант, который отменил бы нелепое здесь обозначение «роман», но он тоже не способствует восприятию книги как целостного произведения: сборник повестей – совсем не обязательно цикл (как термин это слово в ту пору еще не набрало вес). Авторское, окончательное (и что важно – единое) название центростремительно, оно в полной мере выполняет связующую циклообразующую роль: составившие книгу повести не теряют законченности и относительной самостоятельности, но они выполняют и общую задачу, каждая вносит свою лепту в изображение героя времени.
«В “Герое нашего времени” конфликт расшифрован. Здесь уже не демон в качестве символа протестующей личности, но сама личность в условиях русской действительности николаевской поры»96.
«Штучное» обозначение героя тоже содержательно. Понятно, что не все были таковыми, да и в книге Лермонтова представлено разнообразие типов; монаршей волей в ранг героя времени был бы возведен другой персонаж. Поскольку мы отметили важную идейную нагрузку заглавия книги, то не лишним будет добавить: отчетлива тенденция называть повести именами кого-то из персонажей (с тем, чтобы оставить указание на главного героя в скрепляющем заглавии книги). Исключение из правила одно: «Тамань» – единственная повесть цикла с топонимическим названием (уместным в составе записок о Кавказе). И чем-то этот рудимент первоначального замысла был дорог писателю; от унификации первоначального названия Лермонтов отказался.
Возможно и такое пояснение. В. Ш. Кривонос замечает, что именно в «Тамани» «пространство определяет и мотивирует сюжетные ходы; события с самого начала повествования порождены здесь пространством»97. Это действительно так. После своеобразного вступления – прохода по ночному городку, запомнившегося только грязью и заборами – действие происходит исключительно в одиноком домике и возле него на обрывистом берегу моря.
В словах – обилие смысла: «не чисто» – и не убрано, и доступно «нечистой силе».
«Парадокс печоринского поведения в том, что он, привычно экспериментируя над другими, в то же время позволяет пространству, привязавшему сюжет к себе, ставить эксперименты над собой… Именно случай соединяет события в единую цепь» (с. 43).
Лермонтовское название книги укрупняет фигуру героя. Печорин воспринимается главным героем своего времени. Что наиболее существенно для этого времени? «…Лермонтов живет в эпоху разобщенности, наступившей после поражения восстания на Сенатской площади»98. «…На ближайшее время индивидуалистический протест оказался единственно возможным ответом на нестерпимую действительность»99. На какой-то срок сложившееся общенациональное единение России в Отечественной войне 1812 года распалось. Контрастно время – контрастны люди, что подчеркивают лермонтовские строки:
– Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя,
Богатыри – не вы!
Природа не обделила Печорина способностями, но они не востребованы, а потому отмирают неразвитыми. Даже драматичнее: лучшее вытесняется и заменяется худшим, устремления уступают место страстям. В самом именовании Печорина героем времени отчетлив оттенок горькой иронии, что подчеркнуто в предисловии: «это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии». Но именно такой герой – лакмусовая бумажка для понимания того времени.
С. А. Андреевский иронично излагает наиболее устойчивую трактовку, что «слезы тяжкой обиды» в поэзии Лермонтова объясняются тем, «что не было еще времен, в которые все заветное, чем наиболее дорожили русские люди, с такой бесцеремонностью приносилось бы в жертву идее холодного, бездушного формализма, как это было в эпоху Лермонтова…»100. Но опровергается такой подход наивно: «Точно и в самом деле после николаевской эпохи, в период реформ, Лермонтов чувствовал бы себя как рыба в воде! Точно после освобождения крестьян, и особенности в шестидесятые годы, открылась действительная возможность “вечно любить” одну и ту же женщину? Или совсем искоренилась “лесть врагов и клевета друзей”? Или “сладкий недуг страстей” превратился в бесконечное блаженство, не “исчезающее при слове рассудка”?.. Ни в какую эпоху не получил бы он ответов на эти вопросы» (с. 298–299). Умозрительно-то легко передвигать художника из эпохи в эпоху, но опрометчиво предписывать ему то или иное поведение. Не надо путать индивидуальное и типическое: в любую эпоху чего только не встретишь! Но что-то доминирует, и именно это «что-то» маркирует эпоху.
Тут закономерно возникает вопрос: описываемое время уникально? Соответственно, поясняющий его герой – музейный экспонат?
История движется не по кругу, но по спирали; тождественные повторы исключены, но аналогичные ситуации неизбежны. Соответственно тип Печорина не музейный экспонат николаевской эпохи, он дублируется, когда распадается связь времен. Двадцатый век после окончания первой мировой войны ознаменовался на Западе понятием «потерянное поколение». Двадцать первый век Россия начинает в полосе переходного времени, когда недавние ценности осмеяны и разрушены, а новые (за исключением агрессивных) складываются весьма робко и неотчетливо. Время весьма способствует появлению новых Печориных.
Еще хочется отметить, что Лермонтов гениально принял эстафету от Пушкина. Пушкин написал «Евгения Онегина», назвав роман в стихах просто именем героя, без уточнения, каков этот герой. Сработала интуиция поэта: уточнение сделать было невозможно, потому что задолго до окончания произведения началось печатание романа главами, а за семь с лишним лет (по подсчету поэта, фактически – за деcять лет) непосредственной работы над произведением менялось осознание поэтом своего героя и соответственно его изображение: в начальных главах дается психологический портрет героя, в средних главах происходит углубление психологического изображения и только в заключительных главах осознание главного лица достигает уровня героя времени. Лермонтов подчеркнуто дает изображение героя, начиная это изображение с высшей точки, достигнутой в изображении героя его предшественником и учителем. Невозможно представить, чтобы Лермонтов написал своего «Григория Печорина». («Как сужается этой заменой концептуальный потенциал произведения!»101). Расстояние между героями, как остроумно заметил Белинский, меньше, чем расстояние между Онегою и Печорою; они резко различаются психологически – и принадлежат к одному общественному типу; обусловленность такого героя временем Пушкиным угадана, Лермонтовым – подчеркнута.
Возникает естественный вопрос: главный герой – образ статичный или динамичный? Печорин в «Герое нашего времени» «сразу – личность, развившаяся вполне… Каждая новая ситуация, столкновение с новыми людьми обнаруживает те свойства личности Печорина, которые издавна были в нем и отягощали его душу сознанием невозможности ничего изменить в себе. Все вспышки энергии, жизненного азарта каждый раз – надежда на обновление, оборачивающаяся разочарованием возврата к самому себе. Поэтому почти каждая история Печорина заканчивается горьким признанием проигрыша, отбрасывающего его на исходные позиции»102. Эволюция героя предполагается, но она выведена за рамки книги, в предысторию его; тем не менее учитывать это необходимо. «Печорин – человек с “душой”, т. е. не носитель зла изначально, не игра дьявола, как предполагала ранняя русская критика, увидевшая в Печорине подражание европейскому демонически-эгоцентрическому, байроническому герою»103.
«…безгеройное, низменное время даже независимо от всей конкретики его официальной политики и идеологии, о которых в романе по существу нет речи, губительно для истинно живого, талантливого человека»104.
О центральной лермонтовской книге в прозе написано огромное число статей, которым, дабы успешно осветить выбранный вопрос, полагается быть целенаправленным. Тут реальна опасность преувеличить значение выбранного частного. Но хочу привести пример достойной оценки своей частной проблемы. Э. Х. Манкиева изучает гендерный аспект художественного изображения, но ее частное не заслоняет другое, тоже важное. Одну их своих статей исследовательница заканчивает обобщением: «Образ Печорина настолько глубок и напитан культурными смыслами, что простым гендерным измерением его невозможно объяснить и исчерпать до дна. Он воплощает в себе не только мужчину в его сложных отношениях с женским полом. Печорин – эмблематический герой своего времени, и его странное поведение обусловлено в том числе и трагедией Кавказской войны, расколотостью мира на Запад и Восток, героическое прошлое и бездействующее настоящее. Сами токи времени перерезают его путь к созданию Дома и Семьи – ценностей, которые ни физически, ни биологически не могут выжить на линии разлома, разрыва, распада»105.
Композиция? Все повести книги чрезвычайно динамичны, а вместе дают представление о духовной жизни героя на протяжении примерно пяти лет. Концентрированное изложение выбранных эпизодов перемежается паузами, иногда помечаемыми, иногда устанавливаемыми читателями. Центробежные и центростремительные силы повествования удивительно сбалансированы. Лермонтов то крупно показывает Печорина, то, как замечает В. Б. Шкловский, затрудняет восприятие его образа, «переставляя моменты его биографии»; в повести «Бэла» писатель «как бы не подпускает нас к герою, тормозит рассказ географическими описаниями»106. «Герой нашего времени» дает интересные, хрестоматийные образцы взаимодействия сюжета и фабулы107. «Дорога ведет Печорина не в одном направлении, не к определенной цели, как обычного путешественника. Его пути как бы случайны, движение хаотично… И это свойство хронотопа также способствует раскрытию характера Печорина, жизненный путь которого не неуклонное движение к цели, а метания, поиски»108. «Эта ломаная, прерывистая линия повествования, то забегающая вперед, то вновь возвращающаяся назад, как бы предназначена для рассказа о судьбе, исполненной всяческих метаний, бесцельных бросков в сторону, случайностей, вырастающих в событие. Помимо того, беспрестанно перемещая Печорина из одной среды в другую, Лермонтов показывает, что действительной энергии героя нет исхода, нет удовлетворения нигде…»109.