По эту сторону горизонта (несколько историй о вантузе, поэзии, бадминтоне, и кое о чём другом)

История девятая. Рассказ из книги, которая никому не интересна

<заглавие это, к чему?

А он писал, а он страдал,

А он ни ел, ни пил, не спал,

Он всё кропал пустую блажь,

Любое слово где пассаж,

Ему редактор так сказал,

Редактор попросту зевал,

Когда поэт стихи читал,

Редактор, в общем-то, он прав -

Он не дурак, чтоб тренд поправ,

Взамен гламурности в словах

Печатать истины в стихах.>

Эпиграф

Он не рвал в заботах душу,

Не тягался и с судьбой,

Да, он бил, порой, баклуши,

Чтя здоровье и покой,

И поныне он живой.

«…Сорока пяти лет отроду, но уже изрядно раздавшийся «вширь» Геннадий Иванович Трудолюбов вопреки своей фамилии физический труд не жаловал, а потому работал охранником в бывшем заводском дворце культуры, а ныне, так называемом, доме народного творчества. «Так называемом» – потому что всё «народное творчество» умещалось в нескольких помещениях: курсы кройки и шитья, кружок вязания, изостудия, класс духовых и струнных инструментов, певческий группа – вот и весь народного творчества «объём». Остальное, и немалое, пространство первых сталинских пятилеток здания, как правило, пустовало. От полной финансовой безысходности штатную администрацию нашего культурного заведения в лице директора, бухгалтера и завхоза выручала лишь краткосрочная аренда. И как раз сегодняшний воскресный день такой палочкой-выручалочкой и являлся. Некогда театральный зал взяла до вечера в аренду некая <в части распространения биологически активных добавок> сетевая компания.

Подобные дни Геннадий Иванович, в общем-то, приветствовал, хотя и прибавляли они излишнюю заботу: парадные двери здания приходилось закрывать гораздо позднее обычного. И приветствовал он эти дни не потому, что аренда помещений сулила прибавки к его скудному жалованию, а потому что привносилось в монотонную службу охранника какое-никакое, а разнообразие. Иной раз, разнообразие высшей для души охранника «пробы». Ведь как себя не расписывай, но стоит лишь своё в жизни занятие помянуть, как в глазах докучливого собеседника тут же читалось: «Всё ясно, неудачник!» А Трудолюбов себя неудачником не считал. Он считал себя человеком высоких моральных принципов. Тех принципов, что не дозволяли Геннадию Ивановичу не только каким-нибудь бизнесом, или иным доходным делом заняться, но и даже помыслить об этом. А потому Трудолюбов, когда глазел с верхотуры последнего ряда на проходивший на сцене некий бизнес-семинар или тренинг, завсегда походил на благородного орла, гордо реющего в небесах над земной суетой. И чужие внизу о жизненной успешности повествования никаких недобрых в Геннадии Ивановиче чувств не вызывали. Высокие принципы помогали Трудолюбову <см. выше, про орла> воспарять ему и над завистью, и над злобой.

Другое дело, помогали принципы высокие, как могли, а потому и не всегда выручали абсолютно. И как раз на сегодняшнем «представлении» в зале духовно возвыситься Геннадию Ивановичу над завистью и недружелюбием, увы, не пришлось. Этому причиной, как ни странно, стал мужской натуры высоконравственной «пункт» самый первый: «Наживой благостен не будешь». А где категоричность, там и места вольностям быть не должно, а потому, именно умиротворение почиталось Геннадием Ивановичем за самую потребную в жизни добродетель.

А потому, желанным покоем начался у Геннадия Ивановича и этот день. Заступив ранним утром на дежурство, все последующие дела свои вершил он привычным размеренным порядком. В свято соблюдаемом охранником распорядке душевного упокоения пункт номер один – это чайник. Пятилитровый чайник вскипал на плите минут за десять, и это было очень удобно. Это было как раз то время, за которое можно аккуратно нарезать и хлеб, и сало, и колбасу, и огурцы с помидорами, и сыр (если таковой у Геннадия Ивановича вдруг имелся); а также разогреть в микроволновой печи пластмассовый контейнер с домашней кашей; а также включить старенький телевизор и настроить, покрутив комнатной антенной, изображение приглянувшегося канала – а главное, выпить собственного рецепта (столовая ложка настойки на полстакана кефира) лекарственное зелье. А заварив кружку крепкого чая, приступить к еде … но не раньше, чем через пять-семь минут, давая время усвоить организму кефирное снадобье. А вот после завтрака минимум телодвижений – вплоть до обеда многочасовая инерция души и косность чувств … и только так, и никак иначе <для состояния подобного в помещении охранника бывшего заводского дворца культуры, а ныне в так называемом доме народного творчества и достаточно мягкий диванчик имелся>.

Но в наше злополучное воскресное утро инерция души Трудолюбова и косность его чувств начисто испарились уже к полудню. Удружило любопытство, будь оно не ладно. А привело оно Геннадия Ивановича в зал, к любимому креслу в последнем ряду. В десять часов привело, буквально за пять минут до того, как зазвучал первый со сцены монолог:

– Вот я, кем я раньше была? – обратилась к залу худощавая блондинка средних лет … (кстати, о публике в зале: во-первых, зал был заполнен на две трети, а в нём, считай, шестьсот посадочных мест; во-вторых, большая часть присутствующих – женщины всё того же среднего возраста, но и мужчины тоже имелись; в-третьих, судя по женским нарядам и мужским костюмам миллионеров (как рублёвых, а, тем паче, долларовых) в партере (да и на сцене) не наблюдалось; в-четвёртых, внимание партера к сцене – и Шекспир позавидует; ну и так далее, вплоть до таких мелких подробностей, как приоткрытые рты, горящие взоры и дружные аплодисменты)… – В сущности, была я многие-многие годы в форменном рабстве. Неблагодарный, что Сизифа, труд учителя и скудный должностной оклад – вот те оковы, которые мною, наконец-то, сброшены …

На слове «рабство» Геннадий Иванович приоткрыл один глаз … честно говоря, как только Трудолюбов присел на своё «законное» в зале место его тут же потянуло ко сну <любопытство – любопытством, но и приятность дрёмы на сытый желудок ещё никто не отменял>.

– … и моя когда-то заблудшая судьба обрела, – выступавшая женщина театрально взметнула руку вверх. – Край обетованный, и я не стесняюсь этих слов!

Геннадий Иванович приоткрыл и глаз второй, и вперился взглядом в «селянку» стороны обетованной: неброский брючный костюм на райский наряд не тянул (ну, никак). Да и вообще: «Замордованная жизнью клушка, которая строит из себя, бог знает, что, – поёрзал в кресле Трудолюбов. – Или мужиком брошенная, или замужем и вовсе никогда не была … ишь, как бабе неймётся – раз не в постели, так хоть в чём-нибудь удовлетворится!»

Впрочем, ёрзанье Геннадия Ивановича в кресле было вызвано не чувством раздражения. После нескольких выпитых кружек чая одна совершенно естественная нужда досаждала мужчину всё больше и больше.

На то, чтобы сходить в туалет, у Трудолюбова ушло минут десять, не больше. Однако кресло его любимое, когда Геннадия Иванович вернулся, оказалось занятым неким лет сорока пяти хмурым, лицом и взглядом, субъектом.

«Мало того, что припёрся с опозданием, – вот теперь-то объяло Трудолюбова действительно раздражение. – Так ещё, морда козлиная, и место чужое занял!»

Однако повода, даже формального, согнать незваного гостя с кресла у охранника не было, а потому пришлось Геннадию Ивановичу приискать другое место уж самому. Тем временем, на сцене уже «зажигала» сетевого бизнеса молодая поросль.

– … схема продаж проста, но, воистину, доходна, – долговязый в очках молодец провёл зелёным фломастером от каких-то на пластиковой доске синих квадратиков стрелки к неким красным треугольникам, а потом прочертил их и дальше, к жёлтым кружкам. – Затрат, как вы видите, чуть, а потому вложения окупаются сторицей.

«Ну-ну, – взволновался Трудолюбов, то, видно, колыхнулись в нём его души возвышенные принципы. – Мы таких в своё дело «вложенцев» чужим добром знаем! Видали, и не раз! Мать родную оберут, и глазом не моргнут!»

Больше всего расстроили Геннадия Ивановича рисованные кружки, уж больно походили они на монеты из глубоко презираемого душой охранника жёлтого металла. «Всё хапают и хапают, и нахапаться никак не могут … эх, Русь-матушка многострадальная, ободрали тебя до липки все, кому ни лень, и, если беспорочная душа, где и найдётся, – приосанившись, Трудолюбов непроизвольно кивнул на сцену. – Так в стороне не вашей, якобы райской, а лишь здесь, от этого пиршества меркантильности в самой дальней сторонке!»

Геннадий Иванович горделиво повертел головой, и насупился – он и забыл, что в «дальней сторонке» пребывал не один. Незваный «напарник» всё ещё продолжал занимать в последнем ряду зала не своё место. Трудолюбов в упор посмотрел на мужчину, и сердце охранника чуть обмякло: «Что, друг, облом, – повеселел Геннадий Иванович, глядя на сумрачное лицо своего соседа. – А ты в бизнесе, как хотел – исключительно райские вершки и корешки собирать? А вот и нет, в жизни оно всё чаще так – не всё коту масленица!»

Трудолюбов сладостно потянулся. И встал с кресла, почесав живот – расправившись с завтраком первым, желудок лёгким урчанием поспешил напомнить и о завтраке втором.

На выходе из зала, охранник послал своему незадачливому соседу по верхнему ряду мысленное напутствие: «Пока, друг, сиди и не скучай. А лучше сиди и помни о том, что сторона обетованная, она только в сказках, и предавать свою жизнь былую ради лживой сказки – ой, как не надо. Ты сам-то, поди, тоже из этих – из былых «рабов» скудного должностного оклада».

На пути к своей полуподвальной каморке родилось у Трудолюбова несколько философских мыслей тоже. Одна мудрая мысль пришла к нему в холе первого этажа, другая на ступеньках небольшой вниз лестницы, третья, и последняя, на дверном охранного помещения пороге. В дальнейшем в мыслях Геннадия Ивановича присутствовала лишь исключительно бытовая конкретика. Приготовление еды, да и непосредственно процесс самого пищеварения – они, знаете ли, вольностей не любят. И случаев всяких, их немало: на кухне лишь на миг замечтался, и на тебе – либо чаем ошпарился, либо хлебом поперхнулся. Если организм свой на прочность испытывать, то не на кухне уж точно, и Трудолюбов следовал этой простой житейской истине неукоснительно.

После трапезы Геннадий Иванович прилёг на диванчик, но задремать ему всё никак не удавалось. И махнув на сон рукой, мужчина стал смотреть телевизор <благо, что антенну настроил он на свой любимый канал ещё с утра>.

Увы, на сей раз любимый канал никаких благостей в душу Геннадия Ивановича не привнёс. Сугубо наоборот, привнёс он в душу охранника лишь хмурь и раздражение. За рассказом о премудростях введения фермерского хозяйства, последовало интервью с успешным банкиром, а следом, как назло, случился предолгий репортаж о строительстве нового в пригороде коттеджного посёлка. А кому в наше время коттедж по карману? – всё правильно, хороший загородный дом трудами праведными ни в жизнь не поимеешь.

«Хоть охраняй здесь весь месяц безвылазно, – в сердцах чертыхнулся Трудолюбов. – А наработаешь лишь на несколько поддонов кирпичей, да и то ещё не факт. А уж чтоб того коттеджа фундамент заложить, то пахать мне придётся без еды и отдыха без малого целый год, пожалуй».

Настроение безнадёжно испортилось. И уж не в радость ни телевизор, ни пригретая лежанка, ни кружка крепкого под домашнее печенье чая. «Ладно, – поскрипел зубами Геннадий Иванович. – Раз такое дело, пойду, пройдусь до торгашеского шабаша».

Внешне в зале мало что изменилось: всё те же оды со сцены сетевому маркетингу, всё те же дружные в партере аплодисменты, всё тот же не на своём месте сумрачный мужик в последнем ряду. С приходом Трудолюбова добавилось немногое. Цепкий мужской взгляд, взирающий на сцену с искренним недоумением, а именно. Оно и понятно, чужой мир и чужая жизнь; воистину, далёкая галактика с совершенно иными координатами – Геннадию Ивановичу абсолютно чуждыми, ему абсолютно непонятными. Вроде бы, и взаправду всё вокруг, но и натуральный в то же время спектакль. Для всякой немеркантильной души, причём, спектакль совсем не увлекательный. И не то чтобы «артисты» играют плохо – дело, пожалуй, в ином. Каждому ведь своё, своя сторона обетованная и свой к ней путь. Одним, например, это расстояние от партера до сцены, у других же промежуток в направлении противоположном – до полуподвальной коморки охранники. И те, вторые, они ничем ни хуже первых. Они, как и первые, и не воры и не насильники, они просто не желают быть первыми, вот и всё. И это нежелание – быть первым, совсем не порок, а, скорее, наоборот – добродетель. Ведь нежелающий быть первым – он к лаврам не стремится, он козни на пути в свой край обетованный никому не строит. И не потому, что он, второй, вроде всепрощенца, а потому, что именно ему в дороге всякая суета не нужна и вовсе.

И всё бы ничего, кабы не худая о людях «не первых», а равно – второстепенных, молва. И, бог с ней, со славой «народной»: кто и какие поговорки, сидя у подъезда на лавочке, поминает … от этого таким, как Геннадия Иванович, не холодно <в общем-то> и не жарко – прошёл мимо, и всё. А вот когда тебе ещё и на работе с утра до вечера чужой успешностью мозги промывают …

«Почаще оглядывайтесь назад: сегодня я именно такой из-за выбора, сделанного вчера. Если у вас сегодня нет чего-то очень для вас желаемого, значит, что? … правильно, вчерашний день был прожит неправильно, – что по заказу, донёсся до Трудолюбова ещё один спич ещё одной средних лет блондинки. – Быть в нужном месте в нужное время – основа основ сетевого маркетинга. Но главное, чтобы убедить клиента надо и самому быть … убеждённым. В нашем бизнесе страх – фатальная ошибка. Когда не знаешь, как подступиться какому-то делу, то начинаешь этого дела бояться … не правда ли? А потому нужно всегда видеть перед собой цель, идти вперёд. Нет ничего страшнее в жизни, чем позднее раскаяние: я бы мог прожить богатую и счастливую жизнь, но заняться бизнесом, увы, так и не решился. Бизнес должен вызывать не страх, а страсть. Каждое утро надо просыпаться с мыслью: хочу – могу – сделаю, каждый вечер нужно засыпать с радостью: хотел – мог – сделал! И должен чаще быть у вас перед глазами список всех ваших самых заветных желаний. Над кроватью его повесьте, или на холодильник прикрепите – не неважно где, важно, чтобы это были конкретные желания с конкретными же сроками воплощения. В течение октября увеличить свой банковский вклад в два раза, например, или – купить загородный дом в апреле такого-то года …»

– А ничего у вас, «девушка», от натуги не лопнет, двойной-то в банке вклад и загородный дома зарабатывая? – злобно пробормотал Геннадий Иванович. – Нет, весь этот словесный онанизм слушать я уже не в силах!

Тем не менее, Трудолюбов, поёрзав в очередной раз в кресле, никуда не ушёл. Всё время что-то бормоча себе под нос, остался в зале. Чтобы излить без остатка, видно, всё накопившееся уже к полудню в его душе ожесточение к обычной, в общем-то, у прагматичных людей предприимчивости. И просидел он в кресле ещё какое-то время, до той самой минуты, когда был объявлен со сцены часовой перерыв.

Но ушёл Геннадий Иванович не сразу. Он обратил внимание на ту самую дамочку, что только что выступала. Немолодая блондинка сошла со сцены и неторопливым шагом прошествовала до последнего ряда, и присела рядом с тем самым мужиком, который вот уже какой час сидел в его <Трудолюбова> любимом кресле. Женщина о чём-то негромко, но очень страстно заговорила. Геннадий Иванович прислушивался, но уловил лишь некоторые разрозненные слова: «надеюсь», «дошло», «строить свой бизнес», «активно», «всё в твоих руках». Женщина всё говорила, а мужик лишь изредка кивал головой. И всё, и ни слова какого, и ни жеста. И не страсти на его лице не было написано, ни простой заинтересованности. И даже более того, чувствовалась в нём сильная от женских слов отстранённость.

«Вот, шалава, привязалась к мужику и всё тут, – осуждающе покачал Геннадий Иванович головой, и засобирался на выход. – Человек, может, жрать хочет, а она со своим бизнесом долбанным лезет!»

Пробираясь по узкому проходу меж кресел, Трудолюбов <вроде бы как невзначай> наступил на женскую ногу, и пробормотав нечленораздельное извинение, с подчёркнуто надменным видом (и даже с чувством некоторого удовлетворения) вышел из зала.

Другое дело, что удовлетворение было уж совсем малым. Трепыхалась душа Трудолюбов волнением недобрым не на шутку, хотя сегодняшнее «представление» и было ей <душе> давно уж не в диковинку. Вот и в прошлые выходные, кстати, некий <якобы> гуру … ну, облысевший такой, лет под пятьдесят, с фамилией ещё не русской … арендовал зал, аж, на два дня. Правда, он не столько по части бизнеса со сцены народ «зажигал», а сколько свою систему физического и духовного самовосстановления организма проталкивал, но какая, в принципе, разница. Какая разница меж этой блондинкой и тем лысым, коль «муштруют» они народ в зале отнюдь не забесплатно. Вот именно! – входной-то билет и сто, и двести, а иной раз и триста рублей вытягивает … А после они, наставники хреновы, за твои деньги со сцены тебе же и хамят: мол, жизни у вас у всех никчёмные, дела все ваши тщетные, а жизненные потуги, не иначе, как бездарные, а потому, если вы сейчас словом нашим не проникнитесь, то вскоре судьбам всем вашим будет полнейший кирдык!

Так что, у выходящего из зала Трудолюбова не было вопроса: «Куда?», как и не было вопроса: «Зачем?» – прочь, скорее прочь из срамного вертепа. Единственная заминка – это развязавшийся на ботинке шнурок. Единственное промедление – это обмен несколькими репликами с директором Дома творчества. Единственное проволочка – это заевший замок в двери охранной комнаты.

Увы, закрывшаяся за Геннадием Ивановичем дверь не огородила его от самого главного – от душевного негодования. Оттого и во всём дальнейшем всё было не так, всё сикось-накось: и завсегда обожаемые щи вдруг случились неаппетитными, и завсегда любимые блинчики с мясом оказались невкусными, и завсегда разлюбезная подушка сделалась неудобной, и завсегда желанный телевизор стал противен.

И прошёл час, а Геннадий Иванович всё никак не мог обрести покой.

И прошёл час другой, а Геннадию Ивановичу по-прежнему и не сиделось толком, и не лежалось.

И прошёл час третий, а Геннадием Ивановичем, как и встарь, правили мятежные чувства.

И мысли мятежные, кстати, овладели Геннадием Ивановичем тоже. И ближе к вечеру, не выдержав в себе тех мыслей напора, Трудолюбов отчаянно схватил ручку и листок бумаги, и старательно вывел на бумаге большими печатными буквами: «Обитель душевного покоя!!!» Затем он отыскал в тумбочке большую канцелярскую кнопку и пришпилил ею листок к стене над кроватью. И включил телевизор. И даже попробовал Геннадий Иванович умилиться перипетиями сюжета какого-то телесериала … Но перипетии на экране солдатской жизни душевного равновесия охраннику не добавили. Скорее, наоборот: сюжетные хлопоты героев фильма вызывали лишь раздражение. Да и кнопка в штукатурке держалась не долго, и вскоре листок со стены слетел, что убило всякие попытки Геннадия Ивановича обрести спокойствие окончательно. Размашисто махнув рукой, Трудолюбов выключил телевизор и вышел из комнаты.

На улице охранник засмотрелся на красоту вечеряющего неба, а потому некоторое время стоял, ничего вокруг больше не замечая. Геннадий Иванович обернулся лишь после глухого обо что-то удара, а обернувшись, опешил. И было от чего – недавний его сосед, мужик с последнего ряда, ударил ногой машину по бамперу ещё раз. По бамперу машины, несомненно, своей, поскольку после недолго разговора по мобильному телефону он тут же на ней и уехал.

«А ты, земляк, что? – иного в бизнесе хотел? – глядя вслед уезжающей машины, Трудолюбов с наслаждением ощутил в себе разливающуюся по жилам покойную благодать. – Это тебе не оладушки с мёдом лопать! Это, порой, и деньги, и силы, и нервы, а, главное, годы жизни, лишь зазря потраченные!.. И никуда он не стремился, / И плоть его бездельем млела,

И дух его совсем не тщился, / Его душа лишь только тлела.> »

Юрий О.Ш.⁴³ «Напрасные капли зеленых чернил»

История десятая. Тщетность

<реалия жизни

Как часто тем, кто альтруист,

Живётся, в общем-то, не сладко,

Другое дело эгоист,

А также плут и карьерист –

Их бытия проста раскладка:

Должна быть жизнь, как шоколадка.

Но в жизни всё, порой, не так,

Как размечталось на досуге,

И равен маетой простак,

Как и расчётливый мастак,

Что в поисках какой заслуги,

Так и в любой другой потуге.>

Эпиграф

Не все окажутся в раю,

Иным гореть навек в аду,

Былое чем же будет впрок

Когда иссякнет жизни срок,

Вот я уж тоже на краю

Той безызвестности стою,

И душу чем наполнит Бог

Когда грядёт финальный вдох?

Черед чего-то впереди,

И будет этим осознанье,

Но ты пока лишь посреди

Канонов прошлого изгнанья

И новой истины признанья: Ему становилось всё хуже и хуже. Он лежал и не мог пошевелиться. Совсем. Не мог напрячь не единый в себе мускул. Хотя сердце ещё билось, хотя воздух ещё вдыхался. Но ощущалось это как-то странно: словно он (читай: сознание) и его тело (то есть, плотская жизнь) существовали по отдельности. Но хуже того, это было ощущение не просто тяжести, а наползающего на него <и на сознание, то есть конкретного «Я», и на тело, как сущности некоего плотского существования) нечто свинцово-необъятного. Что, вскоре, и вберёт в себя его самого, а равно, и всё ему былое, и всё ему грядущее.

Все дороги осилит идущий –

Только бы было б куда пойти,

Мигом руку протянет берущий –

Лишь бы было бы что обрести: Но осознание себя именно таким: существующим, не имея возможности хоть как-то двигаться и хоть что-то делать, то есть существующим лишь только в своём воображении – эта мысль прожгла его отчаянием. «Неужто всё, каюк?» – эта мысль была ему невыносима. Эта мысль перечёркивала всё то, о чём он всю жизнь мечтал и к чему стремился. Что заботило его изо дня в день. И это было для него абсурдным. Как же так? – какая-то досужая мысль, какая-то абсолютно эфемерная субстанция, натуральный пшик человеческого ума и вдруг выходит, что все твои усилия в жизни были сделаны зазря. И плоды тех усилий уж не дано тебе больше увидеть, ни подержать в руках! Не мысль, а дурь несусветная. И в жизни, его жизни, так быть не должно. Истовая потребность усладить свою душу тем, чем услаждал он её многие-многие годы придала ему такие силы, что он всё же сумел не только открыть глаза, но и сподобился даже сделать глубокий вдох. Но грудь расправилась лишь чуть-чуть. Так что, алчущий взгляд – вот и всё, что было от него прежнего. Безвольное тело и в стальных тисках грудина – вот и всё, чем он оказался нынешним. И делать теперь, что?

Судьба нетленная всегда проста,

Ни фарса нет, ни лжи и клеветы,

Но схожесть в ней белённого листа,

Где свой удел напишешь только ты: Впрочем, именно ему ответ был очевиден. Ответ пребывал в нескольких метрах от него. Надо было только встать, сделать несколько шагов и протянуть руку. Но руки ему не повиновались. Поднять их не было никаких сил, лишь пальцами он мог шевелить едва-едва. Теми пальцами, что ещё вчера легко складывались что в кулак, что в щепотку. А главное, эти пальцы ещё вчера, да и не только вчера, а все его годы очень цепко удерживали в руках всё то, что ему и было от этой жизни нужным. А теперь … Господи, а теперь можно это всё можно было только поминать. Бессильно лежать и поминать, как шестилетним мальчонком купался он с ребятами из соседнего дома в речке, и как нашёл в песке блестящий металлический рубль. И рубль этот блестел своим белым металлом в тысячу раз ярче самого солнца. А потом они всей гурьбой шли домой, и всё внимание детворы было приковано к нему. К заветного для всех рубля счастливому обладателю. И он действительно был счастлив. И от своей находки, и от всеобщего к нему внимания. Всю дорогу он был счастлив, и когда поднималась ребятня по крутому склону берега, и когда шла по пыльной узкой тропинке. А потом оказались они возле магазина. Там, где продают мороженное. Но он прошел мимо, не окликаясь на умоляющие просьбы ребят. Он пошел дальше, а все другие остались стоять возле магазина и разочарованно смотрели ему в спину. Но это совершенно не мешало ему оставаться по-прежнему счастливым. «Каждому своё», – он ещё тогда не знал этой истины, но нутром почувствовал её именно в тот день.

Как много разных истин в свете,

Но нам познать не всё дано –

Их не свести в одном завете,

Как не объять в любом совете –

Хотя б постичь, что суждено …

Пожалуй, случай – это то,

О чём мечтается всерьёз,

Когда мечта нее баловство,

То и удача не курьёз …

Как судьбе не упираться,

А итог, порой, один:

Всё ж придётся посчитаться

С тем, что требует людин …

Потом было много ещё истин. Он постигал их по-разному. Но все они были исключительно ему в прок. Вот уж действительно, судьба. Всякая дурь, вроде «Сам погибай, а товарища выручай», или «Не имей сто рублей, а имей сто друзей» к нему не цеплялась. Ни каким боком. Раз за разом он оказывался лишь в том месте, где был прибыток, и лишь в то время, когда тот прибыток был именно его. Взять хотя бы всё то, что с связано с Танькой. Её на своём жизненном пути встретил, когда ему за тридцать было. К тому времени он, как и многие в стране, по части финансов крепко просел. В начале девяностых в родном городишке доходных занятий для обычного люда почти, считай, что не было. Весь бизнес, даже самый мелкий, люди в колчанных куртках и спортивных костюмах <и с битами в руках> под себя подмяли. Служба занятости, правда, была, но толку-то. Никакой специальности у него не было. Школу он бросил в пятнадцать лет, едва до восьмого класса дотянув. И никуда больше не пошёл: ни в техникум, ни в ПТУ. Пошёл он на вещевой рынок. На работу спекулянтом утроился, так сказать. Благо задел, в виде музыкальных пластинок импортных и той же жвачки у него имелся. Да и опыт «работы» имелся, ещё с младших классов в подобном бизнесе стал себя пробовать. В общем, не мудрено, что дела у него пошли сразу в гору. Через пару лет, так называемой, в стране перестройки имел он почти-что всё: и кубышку немалую, и шмотья всякого, и даже квартиру с машиной. Жилплощадь, правда, ему по завещанию от бабки досталась, а у машины была весьма потрёпанная судьба. Но какие его годы – будет, обязательно будет у него и вилла с видом на море, и белоснежная яхта. Но ни вилла увы, не случилась, не случилась и яхта. Случился ему двухлетний срок за спекуляцию. Вышел он в начале января девяносто первого, а уже в феврале за стремление к наживе сажать перестали. Вот уж где благое время для практичного человека. Да недолго то времечко было, недолго. К концу года социализм накрылся медным тазом⁴⁴. Смена экономической формации случилась, так сказать. И многое то, что раньше, в эпоху социализма и дефицита, можно было продать с лёгкость и в три дорога, теперь, при капитализме, сбывалось с большим (если продавать честно, без всякого развода) скрипом. Теперь лишнюю копейку приходилось выторговывать чуть-ли не полдня. И не успел свой жалкий барыш в карман положить, как тут же крепкие ребята суровым видом к тебе подходят – поневоле почти всю прибыль «дяде» отдашь. Спасибо, что хоть дочиста не обирали. Дойную корову, так сказать, на мясо режут лишь в случае, если она доиться не желает. Вот в ту пору он и повстречал Татьяну. Чем она его пленила – ну, совершенно, не понятно. Худесенькая, малэсенькая, да к тому же и библиотекарша. А какой навар с библиотеки? – лишь списанные потрёпанные книги, да и только. А книги к тому времени и на фиг стали никому не нужны. Ну, если только … кожаные переплёты на обед варить, зарплату-то по полгода не платили. Впрочем, тогда им обоим было не до шуток. И до сцен красивой жизни тоже. А какого-нибудь шику, когда он за Танькой стал ухаживать, ему очень настойчиво хотелось. Прям сам себя перестал узнавать. Дело дошло до того, порой целыми днями по улицам бродил и в каждую урну заглядывал – а вдруг какой-нибудь нувориш, по случайности, что-нибудь ценное выбросил. Глупость конечно, а что делать? – очень страстно ему мечталось Татьяне дорогие подарки дарить. А удача пришла оттуда, откуда он её совсем не звал. Хотя, действительно, нувориш его счастью посодействовал. Когда случайно воткнулся он своим (прям как из мечты) «Мерседесом» в багажник «Жигулей» незатейливого мечтателя. А расплатился виновник аварии за разбитые «Жигули» и на месте, и сполна. Отвалил, можно сказать, кучу денег, да ещё и валюте. И что там какой-то досужий презент, в пору было везти свою зазнобу хоть на Канары. И вот тут-то с прекрасными «чувствами» у него стало как-то разлаживаться. Мечты о Канарах, сменились поисками дешёвой ювелирки, а не найдя почему-то таковой он все деньги взял, да и положил под матрац. Так оно спокойней. И гораздо надёжней, чем палец с твоим кольцом на чужой руке, и тебе же которая однажды на прощанье помашет. Вот именно, поскольку распрощались они с Татьяной, не повстречавшись и полгода … И если на чистоту, то Таньку в его душе лакированный блеск именного того «Мерседеса». Судьба, однако!

Не укоряй меня ни в чём,

И умолять ни в чём не надо,

К твоим мечтам я ни причём,

Я ведь юдоль, а не отрада: Грудинная боль не отпускала, но он сумел-таки к ней приноровиться. Делая неглубокие бережные вдохи, испуская осторожные выдохи. Он лежал, безучастно глядя в сумрачный потолок, уже без всяких попыток пошевелиться. Сколько прошло времени? Час, два, или три – какая, в общем-то, уже разница. Ему, вдруг лишённому единственной радости бытия. И быть может, надолго. И быть может, навсегда. И всё что ему оставалось, так это только лежать и поминать. Нет, не молить, не взывать к пощаде садистскую хворь, а вспоминать былое. И себя прежнего. Редко пасовавшему перед случающимися на жизненному пути преградами. По большому счету, правда, на память приходил всего один случай, и было это в начале двухтысячных. К тому времени в предпринимательстве он уже заметно преуспел. Два пивных ларька, пункт по сбору металлолома и автостоянка. Плюс кое-что по мелочам: заброшенный склад в аренде и небольшая доля в одной транспортной компании. Всё началось именно с этого склада. Сам по себе склад никакой ценности не представлял. Проржавевший железный короб, да и только. А вот подъездные пути к нему – вот они-то и были ему перспективой на будущее. С прицелом на некое прибыльное будущее он и транспортным акционером стал. Правда, не главным, а так – лишь для уставного порядка. Знай, в разных организационно-финансовых документах подписи ставь, да получай пусть и не большие, но дивиденды. Он даже в тамошний офис почти не заглядывал. Красота: и то, и другое, то есть документы на подпись и причитающийся ему гешефт привозили на дом … Эх, развели его, как дитятку малолетнюю: «Ему сказали: бриллиант, / И он поверил, что богат, / Трёхлетний наш «негоциант» / Стекляшке был безмерно рад». Помнится, в кабинете следователя именно этот немудрённый стишок пришёл ему на ум (вычитал он его в каком-то дурацком стихотворном сборник, когда за библиотекаршей Танькой ухлёстывал; к поэтическому искусству, так сказать, приобщаясь). Ведь в том кабинете ему «радостно» поведали, что он уже он (скромный акционер, то есть), а не иначе, как генеральный директор транспортной компании «Транзит». И по бумагам, которые следователь «любезно» продемонстрировал новоявленному управленцу, выходило именно так. Нужные печати на новых уставных документах фирмы присутствовали, необходимые подписи имелись. В том числе и его росчерки. А на его слова: «Я этих бумаг не подписывал, предлагаю проехать в офис и там во всём разобраться», следователь насмешливо кивнул головой: «Обязательной разберёмся, но только в офисе другом, что на улице Степана Разина», где следственный изолятор, то есть. Поскольку, нагрел «Транзит» некую торговую компанию, подвизавшись поставлять какой-то груз, аж на миллионы рублей … Впрочем, тут же речь зашла и почерковедческой экспертизе. А почерковедческая экспертиза – дело весьма каверзное, можно, сказать субъективное. Тут и от квалификации эксперта многое зависит, и от его в своих выводах убеждённости. Поэтому, исследуя одну и ту же подпись, один эксперт категорично на подлог укажет, а вот выводы другого специалиста будут не столь однозначны … а то и вовсе следствие разочаруют: дескать, уж больно исследуемая роспись скудная – незатейливая закорюка, да и только – подлог иль не подлог сказать невозможно. А уж ему, следователю, нужного внутри правоохранительного ведомства к делу почерковеда подтянуть – не проблема. А что касаемо независимой экспертизы – так в родном крае все, так называемые, независимые эксперты, все они, по то или иной причине, выходцы из той же правоохранительной системы. А потому и выводы у них могут вполне совпасть с ожиданиями следствия. Поди потом, судись. Так что цена свободы для «некоего» нынешнего подследственного не такая уж, в сущности, и большая. Свой пай в Транзите уступить такому-то, а точку приёма металлом и автостоянку переписать на такого-то. И все дела. И живи себе дальше спокойно, пивком приторговывая по-тихому … В общем, пошёл он на «сделку со следствием» – тюрьму на подписку о невыезде заменить иначе чем? А чего рыпаться? Вот и адвокат ему намекнул, мол, в подобных случаях неприятности разные бывают. К примеру, на пьяных хулиганов можно «случайно» нарваться, или пивной киоск вдруг раз, да и сгорел. В общем, после того, как у подъездных путей, автостоянки и пункта приёма металлолома появились новые хозяева следователь уголовное преследование в отношении Николая Степановича благополучно прикрыл.