Часть шестая
рассказывающая о бегстве царевича Алексея Петровича от отца, о тайной его жизни в Австрии и Италии, о планах его и надеждах, а так же о поисках беглеца
1
Отъехав уже порядочно от Риги, царевич вдруг велел остановиться и принялся истово молиться. Он вымаливал у Бога встречу с Кикиным по дороге. И молился, наверное, до того жарко, что Господь его молитвы услыхал. Вышла ему встреча с Кикиным по дороге! Вышла!
Впрочем, раньше была еще одна встреча по дороге – вовсе неожиданная для Алексея.
Подъезжали к Либаве. И у самого города увидели поезд, причем лошади – в русской упряжи. Когда Алексей Петрович узнал, что за люди едут, обрадовался чрезвычайно: это домой из Карлсбадских вод возвращалась сводная сестра батюшкина, и ему, Алексею, следственно, тетушка – царевна Мария Алексеевна.
Алексей не просто обрадовался. Зная, что царевна Марья брата Петра очень не любит, царевич обрадовался вдвойне, полагая тетку за родственную душу и союзницу. И не ошибся. Встреча была действительно самой разлюбезной. Алексей пересел в тетушкину карету, и там, запершись, они всласть наговорились. Хотя и текла их беседа неровно: с остановками и неожиданными поворотами.
На самый первый вопрос царевны Марьи – куда это Алешенька едет, наш герой сначала ответил то, что все знали, и что следовало сказать, а именно: что едет он к батюшке в город Копенгаген по его, батюшки, приказу. Но немного помолчав, Алексей вдруг расплакался и в слезах сказал тете, что более всего хотел бы куда-нибудь скрыться от отца, но не знает, куда. Тетушка племянничка утешила, уняла ему слезы, но сказала слова, от которых у Алексея защемило душу:
– Куды тебе от отца уйтить… Он, поди-ко, тебя везде найдет. Это Бог за грехи твои кару посылает – от отца бегать…
– В чем же грех то мой? – дрожа спросил царевич.
– А в том грех, что ты матерь родную свою забыл. А ведь она-то, там, в Суздале, не на свадьбе гуляет, а взаперти сидит, подлинное горе мыкает! Она, матерь твоя взаперти сидя все чуда ждет, тщится – то одного, то другого. Надеется, что сбудется ей видение некое сонное: будто Петр в день памяти Преподобного Сергия будет в Троице и там же она будет. И, стало быть, они там встретятся. И болесть Петра – тут же пройдет и они соединяться.
– Что за чепуха! – забеспокоился Алексей. – Какое еще видение? Это она точно не в себе была. – И продолжил:
– Не забыл я матушку, ей Богу, не забыл? – сказал Алексей распаляясь. – Я ей – перед тем как отъехать – с верным человеком пятьсот рублев передал!
– Это кто у нас отъезжает? – ехидно спросила тетка. – Ты, что ли? Нет, сударик! Это не отъезд! В давние-то годы отъезд был! Князь Андрей Михайлович Курбский, когда от царя Ивана Васильевича отъехал, то его в Литве с великою честью приняли, вотчинами пожаловали. А ты не отъезжаешь. Ты – бежишь. И что ждет тебя на чужбине, вовсе не ведаешь. Ведь так? Чего молчишь? Сказать нечего? Знаю. Ну, ладно. Это я – так. Не по злобе. Не серчай. А все же, кабы ты матушке черканул, – то-то ее обрадовал! Отпиши… А я – тайным порядком письмецо твое в Суздаль и переправлю. А?
Алексей подумал самую малость. А потом сказал – тихо, но достаточно, впрочем, твердо:
– Нет. Этого я не могу. Этого нельзя. Вдруг письмо перехватят? Тогда – точно несдобровать мне. И тебе тоже.
– Ну, как знаешь. А я бы написала, не побоялась.
– Вот и напиши…
– Привет горячий от сына-беглеца передать, да?
– Нет-нет! Говорю тебе – опасно это!..
– Какой ты трус, Алешенька! Ты что же, даже в сей час отца боишься? Так его рядом нету. Рядом – я. А я – брату своему – не потатчица, доносить на тебя не стану…
– Я тебе верю, верю. Это я так только.
Разговор стал поспокойнее.
2
– Ну и ? Куды лыжи-то навострил? В Рим? Или в Вену? Или, может, еще подалее куда?
– Еще не решил.
– Как так? А когда решать будешь? По дороге? Так дело не делается…
– Человек один меня должен найти. Он и обещал доподлинно разнюхать там – куда ехать лучшее.
– Ну, и как, разнюхал?
– Не ведаю…
– А что за человек?
–Не могу сказывать.
– Что, тайное дело?
– Тайное…
– Ну, раз тайное – не называй. Я и так его знаю. Сказать?
– Ну, скажи…
– Кикин, да?
Этого царевич никак не ожидал. От неожиданности он даже несколько растерялся. Откуда ей это известно?
–Что, испугался? Не ожидал?
– Не ожидал…
– Выше нос, племяш! Кикин уже ждет тебя в Либаве. Он остановился в гостинице против ратуши.
– Он что, открылся тебе, да?
– Открылся. Ну дак и что с того? Я доносить ведь на тебя не стану. А братец мой, коли до розыска дело дойдет, навряд ли меня, царевну, сестру свою, на виску пошлет. Так? Ну, вот что – давай прощаться. А то – твои забеспокоятся.
– Не забеспокоятся. Приучены.
– Ну, все равно. – Она поцеловала Алексея и улыбнулась. Сказала:
– Езжай. Счастливо. Будем ждать тебя триумфатором. И Бога будем молить – денно и нощно – чтобы милость тебе свою подал. Но и ты не плошай. Коли отец тебя-таки найдет и станет уговаривать, чтоб, значит, ты воротился, помни: того делать никак нельзя. Даже если золотые горы сулить станет. Понял?
– Уразумел, уразумел, тетушка, спасибо тебе! Ждите меня как в Риме древние говаривали: «Aut cum scuto, aut in scuto».
– Как? – спросила Мария Алексеевна. – Царевич перевел. Тетушка ситуацию поняла сразу и засмеялась:
– Кому ты нужен будешь на щите… – И отворила дверцу кареты.
Алексей вышел. Карета тронулась. Тетушкина ручка с маленьким платочком некоторое время еще была видна в вечерней мгле. Но и она скоро исчезла.
3
В Либаву въехали темным уже вечером.
Ступивши на порог трактира на Ратушной площади, Алексей Петрович нарочито громко сказал, что он есть царский наследник и хочет здесь ночевать. Он и его люди. Вокруг сразу слуги забегали, засуетились, что и было надобно. Если Кикин здесь – и уже улегся спать, то, несомненно, будет шумом растревожен – и пошлет спросить – отчего шум. А узнавши, кто приехал, он далее уже сам будет искать верного случая увидеться.
Несмотря на то что Алексей Петрович от нетерпения буквально, что называется, места себе не находил, он не кинулся со всех ног Кикина искать, а решился подождать до утра. И верно сделал. Потому что когда после завтрака, вполне одетый по-дорожному, Алексей вышел уже садиться чтобы ехать, он увидел в небольшой толпушке обывателей, вышедших поглазеть на русского наследника и пожелать ему счастливой дороги – Кикина, который всем видом своим показывал безмерную радость.
Алексей и его люди расселись по своим местам. И когда, казалось, ничего уже не оставалось, кроме царевичева повеления: «Пошел!», Алексей вдруг велел Евдокии деловито:
– Выходи! Вот тебе деньги. Найми на час какую-нибудь таратайку, сажай в нее наших всех и езжайте не торопясь. Поняла? Теперь еще. Кикина в толпе видишь? Скажешь ему, чтобы сейчас бежал в порт и ждал меня там и подсел бы ко мне. Поговорить надобно.
4
В порту царевичу долго Кикина ждать не пришлось. Едва остановил Алексей Петрович карету, Александр Васильевич был уже тут, как тут, правда, запыхавшись, ибо бежал шибко.
Лицо Кикина светилось радостью. И лицо Алексея выглядело похоже. Оба были рады друг другу. Алексей пожал руку Кикина; Кикин же руку царевича поцеловал. Так было тогда принято. Так тогда витались господа и их слуги; и не простые, а доверенные.
Несколько успокоившись, царевич спросил – сначала, как бы и вовсе о постороннем:
– Как ты здесь оказался?
Ответ был такой:
– Царь-батюшка повелел Марью Алексеевну до Любавы проводить. А в Либаве – купцов поискать – железа корабельного купить договориться. Он ведь знает – когда я в почете был и служил по адмиралтейству – связи кое-какие заимел.
– Ну и как? Добыл железа?
– Еще добуду. У меня другое дело есть, поважнее царского. – Засмеялся весело Кикин.
Тогда только и начался меж ними главный разговор.
– Ну, ты разыскал чего?
– Все сделал, Твое Высочество. Так сделал, что лучше не бывает. Истинный крест!
– Рассказывай, пожалуйста, не томи душу!…
– Самому мне в Хофбург лезть никак было нельзя. Не тот размер. Мал больно. Человек один помог…
– Кто? На или цесарец какой?
– В том то и дело что наш!
– Да? А кто же? За кого будем вечно Бога молить?
– За Абрама Павловича Веселовского, вот за кого!
– Ох, да ведь он, пес отцовский, испытанный! Коли батюшка прикажет – он нас на куски порвет!
– Авось не порвет! Абрам не так прост. Без него я бы николи дела не сладил. Он на Шенборна вышел и прознал все доподлинно. Вот как!
– Да ну!?
– Вот и да ну! Император Карлус согласился тебя принять и укрыть так, что не один пес не найдет. У Кесаря земли много. И сделает он сие за ради детей твоих – Натальи да Петра, поелику они – родня ему. И еще. Они в немалой надежде ноне пребывают, что с тобою – мирное докончание сотворят и против султана наикрепчайший союз. Одного они токмо бояться: как бы батюшка, тебя ради, воевать не стал. Не знают, говорят, что делать станут, коли случится сие.
– Ладно, ладно. А людей- то моих – тоже возьмут?
– Тоже возьмут.
– Славно. А сколь денег обещают давать?
– Сказали что дадут не менее тысячи золотом.
– На месяц?
– На месяц.
– Славно… – Алексей глядел на Кикина благодарно; радость его переполняла. Воображение, тренированное уже, рисовало ему и коронацию, и все, что вслед за этим непременно должно было произойти.
Взяв Кикина за руку, он сказал:
– Послушай меня, Александр Васильевич… А для чего тебе домой-то возвращаться? Поехали со мною, а? Ведь ты мне в чужих-то землях нужен будешь – во как! – И царевич ребром ладони красноречиво постучал себя по горлу.
Кикин ответил не сразу, но довольно уверенно:
– Не могу я этого, Твое Высочество! Надобно царское повеление исполнять; а коли дело выгорит – то и железо в Санкт-Петербург привезти.
– А у тебя, что, и деньги на это имеются?
– Дадены.
– И много ли?
– Не могу сказывать…
– Мне – и не можешь? – удивился царевич.
– Не могу. Петр Алексеевич о тебе особо указал. Буде, мол, сын мой встретиться тебе, где нито, денег у тебя просить будет – копейки не давать! – и Кикин весело засмеялся. Шутил. Потом посерьезнел и добавил:
– Кабы я дело сладил, железо купил – тогда бы и разговора не было – дал бы денег, не замедлил. А иначе – нельзя. И еще. Слов нет – хорошо бы мне при тебе в чужих землях побыть. Но ведь у меня – семья дома осталась. Коли начнут нас искать – жене и детям так худо придется, что и сказать нельзя. Посему и домой еду. Может, смогу где пристанище тихое найти своим, или как… не знаю пока. А ты, Твое Высочество – всегда знай: если тебе где-то и как-то повстречаются люди, которые станут разно уговаривать воротиться домой, – наши или иноземные, все едино – помни и не забывай, что не должен ты ихним уговорам подаваться – николи! Знай, что обманут тебя, и людей твоих под топор подведут, да и тебя, я чаю,… живым не оставят! Знай, что и ныне к отцу едешь не того ради, чтобы опорой и продолжателем отцовым стать. Батюшка не одному твоему слову не верит! Зовут тебя того ради, чтобы поступить с тобою по слову Василия Лукича Долгорукого. А ён присоветовал батюшке твоему на пострижение твое согласие не давать, а при себе держать и возить с собою всюду, чтобы ты от той волокиты помер, понеже… труда не понесешь. А в чернецах-то тебе покой будет и сможешь ты долго жить. Отцу это не нужно. Уразумел?
Царевич прямо на вопрос не ответил. Другим заинтересовался:
– Смотри-ка, – сказал. – А ведь и тетка Марья вчерась тоже наказывала, чтобы я, значит, при живом батюшке домой не возвращался. Ведь это ты ее надоумил, а? Признавайся!
– Да она и сама, навить, все до чиста понимает. И вовсе не тебя жалеет. Ну, разве самую малость. Знает ведь – как брат розыск по твоему делу откроет, к ней тоже явятся. Помни, всегда помни, сколь людей невинных вовсе сгинут – за любовь-то к тебе, коли ты по зову отца воротишься. Молчать, молчать до поры надобно. – энергично заканчивал свое поучение Александр Васильевич. – Молчать, понял? Молчание – золото. Верно?
– Верно-то оно верно… Да только, не всегда возможно…
– Как так? – встревожился сразу Кикин. – Ужли Твое Высочество кому проговорился?
– Было дело. – вздохнул Алексей Петрович.
– Кому? – довольно резко спросил Кикин и чуть ли не заорал:
– Сказывай, не медли!
– Ивану Большому, лакею моему рассказал.
– А много ли чего?
– Так. Кое что…
– Кое что? Тогда его надобно было с собою брать!
– И взял бы, да Ефрасиньюшка за братца просила. А карета без возницы только пятерых берет. И как ты можешь на меня так-то сетовать сердито, когда сам царевне Марье открыл все вполне, а?
– И не сравнивай! То – лакей, а то царевна. Она не скажет. Слово дала. И допрашивать с пристрастием ее не станут. И на виску не поднимут. Царевна потому что. Своя кровь. А лакей – он кто? Считай, низший человек и только. Его – раз-два – и под плети положат. А под плетьми у нас мертвые разговаривают. Или не ведаешь? А раз ведаешь, надобно упредить, чтоб Иван под розыск не попал. Посему надобно твоего Ивана к себе звать. Сей же час пиши письмо Меншикову, а я – ему передам.
– А что писать-то? – виноватым голосом спросил Алексей Петрович. – Он был собственным промахом сильно раздосадован. Но сердиться ему не на кого было – кроме самого себя.
– Пиши, что не можешь, мол, без Ивана обходиться. Привык, мол. Надобно чтобы Алексей Данилович внял, сжалился над тобою и выпустил Ивана к тебе, дал паспорт, подорожную и денег – некую толику.
5
Скорым порядком, тут же в карете, Алексей Петрович написал Меншикову под диктовку Александра Васильевича буквально следующее:
«Мин херц Александр Данилыч! Сообщаем вам, что путешествие наше идет своим чередом и покуда благополучно, то есть с каждым днем ближе к батюшке, как и должно быть, подбираемся. Во деньгах нужды не имеем, за что, слава Богу и Вам благодарны до скончания дней наших. Нужда в другом. Ивашка, Федоров сын, коего впервой с собой взял для прислужения, дело лакейское правит плоше плохого, а брить наследника престола так и вовсе боится. По причине таковой оный наследник оброс зело щетиною и многажды пожалел уже, поелику бабу послушал, и оставил дома старого лакея своего Большого Ивана. Как бы я рад был, кабы вы, мин херц, явили милость вашу ко мне и отправили бы моего старого Иванушку вослед за нами вдогонку – с пачпортом и подорожною. Сей Большой Иван человек исправный, в пути задержки не даст и при скорой езде и кратких станциях смог бы нас нагнать вскорости – может даже в Данциге, где я полагаю несколько времени передохнуть и решить, наконец, как мы дальше двинимся: посуху или решуся проплыть морем, хотя качку переношу с трудом и мучаюсь от морской болячки изрядно.
Засим – остаюсь во безмерном к вам, господин Меншиков, уважении, Алексей Романов.
Письмо было запечатано и передано Кикину.
Все?
Хотя нет еще. Перед тем, как расстаться, то есть – до того как Кикин открыл дверцу кареты для того, чтобы ступить на землю, он подал Алексею Петровичу в руки небольшой кожаный футлярчик, рода цилиндра, очень похожий на школьный пенал – массовую принадлежность ученических портфелей и ранцев более поздних времен, только, наверное, чуть поболее.
Футляр этот Кикин, умело показав торжественную мину, помог царевичу открыть, и тогда на свет явилась бумага – так называемая «имперская подорожная» на имя царского подданного подполковника Иосифа Коханского, которая давала право ему и наличным с ним людям «беспрепятственно передвигаться по землям Империи по всем надобностям».
Алексей Петрович весьма внимательно прочел и осмотрел бумагу и даже улыбнулся, довольный. Но быстро, прилично моменту, посерьезнел: надо было прощаться. Сначала он хотел подать Кикину на прощание руку. Но посчитав, что этого мало – обнял – а обнявши, совершенно ясно понял, что – вот, теперь у же точно – все.
6
Кикин захлопнул дверцу кареты. В сером, вязком тумане, в котором вчера бесследно исчезла тетушка Марья, сегодня исчез и Кикин: был только что и пропал.
И теперь, Вы господин э…Каханский все должны делать сами: и думать и приказывать, и денежки добывать… хотя теперь уже будет, вероятно, намного легче.
Почему?
Скоро начнутся земли Империи. Значит, цесарцы станут его наверняка охранять. Так что от чужих опасностей можно не ожидать. Свои куда опаснее. Кикин, вон, говорит, что батюшка по слову Долгорукова готов сына усталостью заморить – чтобы сам издох. Какой из Долгоруких? Кикин кивает на Василия Лукича… Пожалуй… Василий Владимирович свой. Хотя и он нынче вместе с отцом в Копенгагене. И кто знает, что ему в голову взбредет, когда царь рядом и требует радения о государственных делах подлинного. И не захочешь, так скажешь. Но, скорее всего, нет, не он. Скорее другой – Василий Лукич. Этот помоложе. И резидент в Дании. Этот вполне может подсказать – как меня извести, чтобы никто и нечего не удумал. Но читателю наверное. интересно, что полагает по этому поводу автор? Так вот; автор тоже склоняется ко второй фигуре, к Василию Лукичу. Хотя у обоих жизни изобиловали взлетами и падениями, но если первый (Василий Владимирович) умер в 1746 году, будучи в полной милости у императрицы Елизаветы Петровны, то второй (Василий Лукич) в конце концов в 1739 году был обезглавлен за активное участие в изготовлении подложного завещания Петра II. Но всех этих подробностей царевич Алексей Петрович, понятное дело, знать не мог.
7
Лошадь у Кикина – густо-гнедой Боярин, была очень хорошая, высокая, английская, офицерская верховая, которой не было и пяти лет. Наверное, о такой Редъярд Киплинг писал: «Словно колокол, рот, ад в груди его бьет, крепче виселиц шея его».
Кикин Киплинга не знал. Киплинг тогда еще даже не родился. Но Кикину было отлично известно, что английская строевая верховая лошадь под не тяжелым седаком может дать среднюю скорость движения значительно большую, чем даже самые резвые арабы.
Сев на своего Боярина в Либаве, он был в Санкт-Петербурге на третий день и без всякого страха явился к Меншикову.
Будучи один на один, они, Кикин и Меншиков, вели себя по приятельски, потому что начинали денщиками у Петра примерно в одно время.
– А, тезка! Хорошо, что зашел, сейчас водку будем пить! – весело вскричал Меншиков завидев Кикина.
– Не до водки мне, Данилыч. Письмо у меня к тебе имеется от царского сына.
– От кого, от Лехи? А ты, значит, доставщик?
– Доставщик. В Либаве увиделись.
– Ну и как он?
– Как, как… Никак!
– А что так-то?
– Устал, говорит, сильно. Кричит. Ногами топает. Гневается. Все не по его. И бреют-де, не так, и стригут не так, и кормят не так…
– Давай письмо то. – Меншиков подошел к окну, где было светлее, внимательно прочитал Алексеево послание. Спросил Кикина:
– О чем письмо – знаешь?
– Знаю.
– Как же это он с Иваном то так лапухнулся… А где сейчас он, этот Иван Большой?
– Наверное, здесь, в городе. Где ж ему еще быть то…
– Найди и пришли его завтра ко мне. – велел Меншиков. – Нечего делать. – Глаза его засмеялись. – На что? – Мысль пришла с искринкою. Сказал: «Выпишем ему паспорт. Пущай едет к хозяину. До Данцига. Уважить надобно Алексея Петровича. А то – неровен час – царем станет…»
Оба засмеялись.
Александр Данилыч Меншиков в разговорах со своими рисковал, и не редко даже произносить крамольные речи. А Кикин для него был, безусловно, свой. Настолько свой, что даже явная опала царская Кикину не изменила в главном отношение его, Меншикова, к старому товарищу. Больше того. Меншиков в этот раз даже нашел нужным подчеркнуть кое-что:
– Как здоровьишко?
– Всяко бывает.
– Вижу, оживел. Ну, потерпи еще. Авось сменит гнев на милость. Ведь о н тебя на воды с собою взял?
– Взял.
– И разговаривал?
– Один раз только. И то весьма кратко.
– Ну… Лиха беда начало. Да… Сильно ты, брат, прохудился. Едва не утонул. Благодари Бога, что жив остался.
– Да… Спасибо Благодетельнице.
– И не токмо. Знай, я ведь за тебя лично разговаривал.
– Да? Ну, спасибо!
– Спасибом не отделаешься. Еще… повеселимся.
– Это конешно.
Сказал Кикин «Спасибо» Меншикову, а сам ведь точно знал: никто тогда даже не пошевелился в его, Кикина сторону. Все царского гнева испугались. «Одна Марта не испугалась. Помнит хорошее. Ну и слава Богу!» – подумал он.
8
Уже через два дня с паспортом и подорожной на руках Иван Большой пустился вдогонку за своим господином. Кикин спросил его провожая:
– Ты хоть знаешь, зачем так спешно Алексею Петровичу понадобился?
– Мыть, стричь да брить, да ботфорты драить – вот для чего. Или нет?
– Нет, брат. Хозяин зело опасается ныне тебя, поелику ты рот свой откроешь да скажешь, зачем царевич в чужие земли отъехал.
– Станут меня, поди-ко, о чем-то спрашивать. Лакей-то – что знает?
– Станут… Еще как станут, коли надо будет. И крепко. На виску пойдешь. И под плети. Церемониться не будут…
И помчал Иван Большой в Данциг. Примчал. Стал туда-сюда ходить и ездить, искать-спрашивать царевича. А его никто не видел все говорили, что не было его здеся вовсе.
Куда он делся?
Ответить на этот вопрос лакею было не под силу. Думал, думал, да так ничего и не удумал лучше того, чтоб воротиться домой. Подорожная то у него только до Данцига была. Воротился и сказал:
– Не нашел я царевича.
– Как – не нашел? Почему – не нашел? Что ты мелешь, голова твоя еловая? Куда же он делся?
– А я – почем знаю? – отвечал Иван.
Возвращение лакея порожним было первым тревожным сигналом.
Хотя – нет…
Первым определенно было явление царевны Марьи Алексеевны после ее лечения на водах в дом царевича, где с няньками и мамками жили двое его детей: дочь Наталья и сын Петр.
Одаривши детишек заморскими подарками, царевна принялась их ласкать и чуть не голосить, причитывая, что ах, мол, бедные малышки, стали вы-де сиротами, кто-то вас, маленьких, теперь приголубит и обогреет, коли нету у вас ни отца, ни матери…
О причитаниях царевны Марьи сразу донесли Меншикову. Но он им значения не придал. Короткое время не дооценивал серьезности положения даже и сам Петр.
Письмо из Санкт-Петербурга о том, что царевич выехал, царь получил 21 октября 1716 года. Несколько дней спустя был уже и второй почтарь, доложивший царю, что наследник благополучно ехал за ним.
Посчитали. Выяснилось что Алексей более трех недель уже в дороге; стали ждать его со дня на день. Напрасно. Алексей – как в воду канул.
От Петра пошли письма – пока еще не тревожные. Ибо нрав наследника был всем хорошо известен. Он мог вполне где-то остановится на отдых и с отдыхом… несколько подзатянуть. Объявится. Ничего страшного.
Так прошел месяц. Царевича все нет. 4 декабря Екатерина пишет тревожное письмо из Шверина Меншикову. 10 декабря она ему же пишет снова, что они, то есть Петр и Екатерина, очень обеспокоены отсутствием известий от Алексея. Как видим, пока еще речь идет только об отсутствии известий, а не о том, что Алексея по дороге украли, или убили.
9
В действительности же, как нам сегодня понятно, Алексей Петрович, не въезжая в Данциг, круто повернул на юг и погнал по знакомой ему вполне дороге против течения Вислы на Торн. От Торна русские беглецы направились, по всей вероятности, в Бреслау; из Бреслау – в Брно, а уже из Брно – в вожделенную Вену. И они были, как мы уже знаем, как бы и не беглецы, а подполковник русской армии, кроатский коронный дворянин Иосип-Адам Коханский с женою, поручником и тремя слугами едущим по своей надобности в Вену.
И ехали, и доехали они по этому маршруту вполне благополучно, без сложностей и приключений. Только царевич по дороге несколько раз (береженого Бог бережет) менял парики и клеил усы, а Ефросинья весьма умело изменила внешность и превратилась в синеглазую брюнетку.
И вот, наконец, Вена!
Въехали в город глубоким уже вечером. Ждать до утра, соваться в гостиницу Алексей Петрович не захотел. Его снедало нетерпение. Он был совершенно убежден, что австрийцы его по дороге негласно оберегали, и нужные ему, Алексею, люди в Вене уже о его приезде осведомлены и, может быть, уже даже доложено императору Карлу.
Поэтому, спросив у полицейского дорогу к дому вице-канцлера Шенборна, и добравшись до него, остановились неподалеку.
Офицер-поручник Коханского (т.е. Иван брат Ефросиньи) представился охране Шенборна и на очень плохом немецком языке попросил дежурного офицера доложить вице-канцлеру Империи господину графу Шенборну совершенно неожиданное, а именно то, что наследник Московского престола Алексей находится рядом на улице в карете и просит безотлагательно его принять.
10
Шенборн уже лежал в постели. И готовился прочесть на сон грядущий несколько страниц французского романца, когда ему доложили о в высшей степени странной просьбе с улицы.
У Шенборна была отличная память. Он немедленно вспомнил разговор с русским резидентом Веселовским и некоторое, правда очень краткое время, находился в состоянии легкой растерянности. Дело в том что он, вплоть до той минуты, когда ему передали, что царевич – в Вене и ждет приема на улице в карете, считал тот разговор с русским резидентом вполне гипотетическим. « Почему так скоро? Что, они там, сума по сходили, что ли?»
Пока Шенборн приходит так вот в себя, имеет смысл и нам с вами, читатель, порассуждать на эту же тему.
Абрам Веселовский и во время свидания с вице-канцлером – тогда, в потаенной комнате Хофбурга, и до, и после него – нимало удивлялся тому, что Шенборн решил принять царевича, никого из своего начальства не ставя в известность. Но Шенборн знал, что делал. Он еще в Хофбурге понял, что выгоды для Империи в случае удачного исхода дела царевича настолько велики, что решение он мог принять и без консультаций; был убежден, что император его поддержит. Как и бывало уже много раз. Если же ситуация примет нежелательное для Империи направление развития, тогда проверенные и доверенные имперские головы совместно найдут выход. Так тоже было уже много раз. А пока надо, конечно, принимать этого ночного просителя. И вот еще что…
Шенборн коротко звякнул колокольчиком, вызвал лакея и спросил:
– Сын – дома?
– Дома, ваше сиятельство.
Сын – тридцатилетний холостяк, живший вместе с отцом, понадобился вот для чего. Больше года Шенборн-младший мучился в Санкт-Петербурге в качестве незначительного чиновника в составе имперской резидентуры у русских и знал царевича в лицо. Сын должен был опознать неожиданного визитера. Он – в ночном убранстве и даже в колпаке, явился к отцу, получил задачу и указание спрятаться в кабинетике старичка Грюнберга – библиотечного смотрителя, но дверь в кабинетик отнюдь не закрывать. После этого Шенборн надел дорогой турецкий халат и спустился в библиотеку, куда и должны были проводить в высшей степени странного ночного гостя.
Ожидая его, вице-канцлер недолго походил по ковру, а потом сел в кресло. Он стал вдруг волноваться. Отчего точно – он сказать не мог бы, наверное. Но только в эту минуту-две ожидания, он окончательно понял, что гипотетическое до сей поры дело с царевичем действительно – либо доставит империи огромные выгоды (это если наследник получит трон), либо немалые сложности (это если Петр-царь в поисках сына дойдет до крайности). А что есть крайность в понимании Шенборна, он, Шенборн, осознавал весьма ясно. Крайность – это война. Но вот что было пока Шенборну еще не ясно – так это то, стоит ли Империи рисковать на войну с царем из-за сына-беглеца…
11
Дальнейшие размышления господина вице-канцлера были прерваны. Потому что дверь отворилась, и на пороге появился очень высокий, сутулый молодой человек лет двадцати пяти, бледный и усталый. Одет он был вполне обыкновенно, дорожным образом. Шляпу свою держал двумя руками прямо перед собой, прижимая ее к груди.
Войдя в комнату, он принялся как-то боязливо озираться и озирался до тех пор, пока глаза его не остановились на вице-канцлере. Тогда молодой человек упер в Шенборна большие воспаленные карие глаза свои, но продолжал все-таки молчать. Молчал и Шенборн, который держался проверенного на опыте принципа: в разговорах не особенно активничать, потому что справедливо полагал, что слушать – всегда удобнее, нежели говорить.
Отчаявшись дождаться от сидящего в кресле Шенборна первого слова, молодой человек принялся мять в руках свою шляпу. Наконец, когда шляпа окончательно потеряла свою форму, вошедший собрался с духом и сказал по-немецки, причем, сразу стало понятно, что немецкий для него – чужой:
– Господин Шенборн… Ваше Высокопревосходительство… Ваше Сиятельство… вы видите перед собою несчастного наследника Московского трона…
Тут только Шенборн нашел нужным встать, но вставая – выстрелил взглядом в открытую дверь комнатки, где стоял сын и часто-часто кивал головой, что могло означать только одно: этот нескладный молодой человек – действительно русский царевич.
Только тогда Шенборн учтиво поклонился: положение обязывало. И с удовольствием отметил, что ответный поклон царевича был очень, даже чрезмерно почтителен. Стало быть, молодой человек уже ясно понимает, что отныне он ничего не решает, и единственное средство, которое с ним осталось, это почтительность. Почтительность буквально ко всем, даже к тем, кто будет варить ему еду.
В следующее мгновение, вдруг, и неожиданно, наверное, и для себя самого, у царевича из глаз брызнули слезы. Плача, он заговорил, но заговорил неясно и негромко, скорее, как бы забормотал.
12
– Я приехал с немалыми препонами в Вену, рассчитывая весьма на то, что мой дорогой шурин мне поможет. Я нуждаюсь в помощи. Я скрылся из своего отечества – из Московского государства. У меня нынче имеется немало подозрений, что царь-отец мой хочет лишить меня престола и не подумает остановиться даже перед убийством, чтобы лишить меня трона. И это – не выдумка, ибо я хорошо знаю своего отца и не ошибаюсь. Хотя то, что я говорю – сейчас кажется невероятным. Но, все же, это правда. Даже если он и не прикажет прямо и скоро лишить меня жизни убийством, уже есть мне точное известие, что он хочет спрятать меня туда, откуда вернуться невозможно. Это место – монастырь. Прикажет поить только водой и кормить только хлебом, чтобы я скорее умер от голода.
Царевич говорил заикаясь, буквально сотрясаемый рыданиями. Не все можно было понять.
– Ваше Высочество, – в высшей степени осторожно прервал односторонние излияния царевича Шенборн, – успокойтесь… Ваша дорога закончилась, Вы устали и голодны… сейчас Вам дадут поесть…
И вице-канцлер выразительно глянул на почтительно стоявшего у двери лакея. Лакей повернулся уже спиной – чтобы принести этому русскому принцу тарелочку свиных колбасок с тушеной капустой, но голос пришельца заставил его задержаться:
– Нет, нет, – сказал царевич. Он уже почти прекратил плакать. – Нет, есть я ничего не хочу. Я чувствую жажду. Я с удовольствием выпил бы венского пива…
– Момент. – И Шенборн продолжил вкрадчиво: – Извольте сесть. Сейчас принесут пиво. – И задал вопрос для простого разговора: