– Итак, вы желаете продолжать укрываться в землях империи?
– Да!
– Тогда – готовьтесь! Мы выезжаем нынешней ночью. Только вы и я. Ваших людей мы оставляем пока здесь. Пока. И более того: сначала крепость покину я. В вашем плаще. Шпион, если он здесь, – последует за мною. Этот человек очень ловкий. Настоящий дьявол. Он проник в тайну. Он обнаружил Ваше пристанище. Он уже доставил нашим людям много головной боли. Полиция не смогла его взять. Он умен, силен и настойчив. Препятствия его, очевидно, не пугают. И он работает в одиночку. Если бы у него были помощники, то кого-то удалось бы заметить. Но он один. И пока неуловим. Но Вы – не волнуйтесь. Я точно приехал без хвоста. И постараюсь увести его за собою. Итак, сначала я, потом Вы…
24
Но Густав Кайль – ошибся. Александр Румянцев сел ему на хвост сразу, как только этот самоуверенный австрияк выехал за ограду Хофбурга. Примету же коляски Кайля – свежеокрашенные охрой «пальцы» всех четырех колес – сообщил Веселовскому часовщик. А часовщик связан с вице-канцлером… Чувствуете? Нет, Вы чувствуете? Чувствуете, что отсюда следует? Отсюда следует, что Шенборн ведет двойную игру! Но зачем ему это надо? Абрам Петрович дивился этому необычайно. От раздумий на эту тему у Веселовского не проходила головная боль.
25
Вернемся, однако, в Эренберг.
Мы оставили собеседников (Кайля и царевича) в тот момент, когда Кайль убеждал Алексея в том, что первым из крепости, предосторожности ради, следует выехать ему, Кайлю. В плаще Алексея Петровича. Но…
26
– Нет, – ответил Алексей Петрович.
– Что – нет? – не понял Густав Каэль.
– Это невозможно.
– Что – невозможно?
– Невозможно, чтобы я ехал один, без этой женщины. Без нее я никуда не поеду.
– Вы шутите?
– И не думаю.
– Послушайте меня, Ваше Высочество. Вы усложняете дело. Нельзя, чтобы заехал в крепость один, а выехало трое. Это – сразу же привлечет внимание. Вы понимаете?
– Ничего не желаю понимать! Я желаю только чтобы она всегда была со мной. Вы езжайте первым. Уводите за собой вашего великого шпиона. Делайте что угодно, но я с нею выеду вместе.
– Мне ничего не остается, кроме как выполнить волю Вашего Высочества. Но это меняет дело. Тогда есть опасность, что шпион выследит Вас. И у нас с Вашим отцом снова будут сложности.
– Ну и что же? А вы перевезете меня в другое убежище.
– А потом – в третье?
– А потом – в третье!
– И в четвертое?
– Да, да, да!
– Но мы не сможем…
– Чего – не сможете?
– Но мы не сможем укрывать Вас до бесконечности.
– А не надо – до бесконечности. Надо – до смерти отца моего. Понятно?
27
А ведь этот Кайль – как в воду смотрел. Нам известно, что Александр Румянцев в одиночку его выследил и «довел» до ворот Эренберга.
Почти сутки наш человек снова просидел на сосне, росшей, примерно в полумиле от крепости – в дождь и в не малый холод, который совсем не редок в Тироле в апреле. Но достиг цели: не упустил момент, когда из крепости выехал человек в плаще и шляпе царевича. О том, чтобы принять его за Алексея, он совсем даже не полагал, ибо не допускал и мысли о том, чтобы царевича отпустили одного. Поэтому за одиноким всадником Румянцев не погнался, а спокойно пропустил его, сидя на сосне. И позже – много раз хвалил себя за выдержку.
Потому что перед рассветом он увидел тех, кого ждал: двух конных. Он рискнул двинуться за ними. И не ошибся.
Дорога представляла собою тесное дефиле. Многажды взбираясь на высокие придорожные откосы, Румянцев даже пешком обгонял всадников, поскольку дорога вилась и клонилась вниз сложным серпантином. По тропам можно было легче легкого обгонять тех, которые двигались по дороге. Что Румянцев Александр, капитан гвардии, с успехом и делал. И очень скоро доподлинно убедился – кого он доглядывал на горной дороге. Это был и Алексей и Ефросинья, одетая мальчиком-пажом.
Заметно ниже крепости к ним двоим присоединился и третий – тот самый человек, которого от венского Ховсбурга, во всякую минуту рискуя быть замеченным, сопровождал Румянцев. И двигались эти трое спокойно, по виду – никуда не торопясь и ничего не опасаясь.
На границе коронных и Итальянских земель эта троица сделала остановку в городке Керах. Тогда еще неясно было – почему и на какое время.
Часть седьмая
самая краткая, но очень важная для автора и читателя, в которой речь идет о том, как царские розыскники, обнаружив царевича Алексея Петровича, добились свидания с ним, уговорили вернуться и вывезли в Отечество.
1
Читатель, конечно, согласится с тем, что сюжет любого повествования, раз начавшись, должен разматываться, подобно клубку, до самого конца нити. И это верно даже в том случае, когда по прихоти того же сюжета, фигуранты его могут на время и «выключаться» из него: скоротать время в горной крепости, или, как в данном случае, которым завершилась предыдущая часть, посидеть взаперти в доме у дороги, в ожидании того, когда будут приняты некие важные решения.
Потому что – чего там скрывать, – с момента прибытия в Вену царевич Алексей Петрович потерял самостоятельность в действиях, и чем дольше находился «в гостях», тем более превращался в человека, значение которого для хозяев имело какую-то величину только самое первое время.
Предваряя события, утвердим без риска ошибиться: царевич постепенно превращался для австрийцев в обузу, от которой они хотели бы уже избавиться, и, более того, это стал понимать и сам царевич.
2
Итак, наш беглец сидел и ждал важных решений. Особняк в Керахе, казалось бы, прочно его укрывал. Но Румянцев, как мы знаем, следил за его путешествием из Эринберга и точно знал все относительно места нахождения Алексея.
Решения же принимались в Венском Хофбурге – на самом верху. И обстановка, в которой принимались эти решения, была, прямо скажем, нервной.
Сначала была сделана попытка избавиться от неприятной «персоны» совсем в соответствии с русской поговоркой «с глаз долой из сердца вон», которую в Хофбурге, скорее всего, не знали. С этой целью был отправлен в Лондон, к королю Георгу I срочный гонец с письмом, подписанным самим императором. В письме содержался запрос: не захотел ли бы Георг – не как английский король, а как, по совместительству, Ганноверский курфюрст и родственник Брауншвейгского дома (а София Шарлотта, покойная супруга Алексея Петровича – тоже была связана с герцогами Брауншвейгскими узами родства – приходилась правящему герцогу внучкой) – не захотел ли бы он взять под свою опеку несчастного московского принца?
Англичане связываться не захотели.
Как ни не любил Георг I Английский Петра I Московского, в Лондоне не могли не понимать: пойди Туманный Альбион навстречу Вене – пришлось бы фундаментально портить отношения с Россией, а этого на Темзе не хотели.
Таким образом, попытка Вены вовлечь в игру Лондон и тем самым разделить с ним и риски и ответственность – не удалась.
И, кстати, так ли уж правы авторы, считавшие и считающие Георга и Петра личными врагами? Если бы это было так, то Англия, конечно же, приняла бы участие в судьбе царевича Алексея – хотя бы для того, чтобы сделать Петру неприятность.
Петр хорошо помнил о том, не очень ласковом приеме, который был ему оказан в Англии во время Великого посольства; конечно он знал так же что в войне со Швецией Британия реально поддерживала Карла; конечно и англичане не были в восторге от того, что морское могущество Британии на Балтике подорвано Россией. Все это известно. Но взаимная выгодность англо-русской торговли перевешивала все англо-русские противоречия.
3
Тем временем в Вене, на самом верху определили, наконец, новое место жительства для беглеца: неаполитанский замок Сент Эльмо. Алексея привезли туда 6 мая 1717 года вместе с Ефросиньей, и снова, фактически, заперли.
Но обеспечить тайну не удалось. Румянцев ситуацию контролировал; наблюдал за домом в Керахе непрерывно и до того конспиративно, что хозяева ни о чем не подозревали.
В тоже примерно время, австрийцы решили, наконец, что и как должен ответить царю Петру император – Цесарь Карл. Письмо было написано и отправлено царю.
В нем Карл признает факт пребывания Алексея на территории Империи, но довольно-таки нагло заявляет, что будет стараться, чтобы Алексей не попал во вражеские руки (разрядка автора – ЮВ), «но был наставлен сохранять отеческую милость и последовать стезям отцовским по праву своего рождения». В чем состоит императорская наглость? А в том, что Австрия с Алексеем что называется вляпавшись, тем не менее довольно ясно поддерживает права Алексея на престол! Карл даже говорит о необходимости того чтобы Алексей «был наставлен», ясно намекая на то кто получает право наставлять. Конечно же, Австрия.
Получивши это письмо и вполне поняв его смысл и назначение, Петр не мог не обозлиться. Он в то время находился в Спа (пробовал местную воду на предмет лечения своего пиелонефрита). В самом разгаре был визит царя во Францию.
А озлившись, Петр вызвал в Спа двух человек: уже известного нам Александра Ивановича Румянцева и Петра Андреевича Толстого. Выбор пал на них по трем причинам: они оба а) были совершенно преданы царю; б) пользовались полным царским доверием; и в) как исполнители были способны на очень многое, если не на все.
Им Петр и поручил дальнейшие поиски сына.
Толстой и Румянцев получили от своего повелителя кроме этой задачи и документ чрезвычайной важности и секретности, а именно – собственноручное письмо отца для сына.
Вот оно.
«Мой сын! Понеже всем есть известно, какое ты непослушание и презрение воли моей делал, и ни от слов, ни от наказания не последовал настоянию моему; но наконец, обошел меня и, заклинаясь Богом при прощании со мною, потом что учинил? Ушел и отдался, яко преступник, под чужую протекцию! Что не сыскано не только между наших детей, но ниже между нарочитых подданных. Чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд Отечеству своему учинил!
Того ради посылаю ныне сие послание к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде ты побоишься меня, то я тебя обнадеживаю Богом и судом Его, что никакого наказания тебе не будет (разрядка наша – ЮВ), но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то яко отец данною мне от Бога властью, проклинаю тебя лично, а яко Государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить, в чем Бог мне поможет в моей истине. К тому помни, что я все не насильством тебе делал, а когда б захотел, то почто на твою волю полагаться? Что б хотел то б сделал».
Подписи письмо, по крайней мере, там, откуда автор взял текст, не имеет. Почему? Возможно, это простая случайность, а возможно Петр решил, что ставить подпись свою под письмом сыну-негодяю и предателю, он, отец, не должен.
Мы здесь не станем детально анализировать текст. Заметим главное: отец хотя и клеймит сына предательством, но все же обещает «Богом и судом Его», что никакого наказания ему не будет.
Зададим только один вопрос: «Как следует оценивать эту фразу – как прямой обман с целью заманить сына в Россию или как реальное данное сыну слово, которое отец намерен был в случае добровольного возвращения сына домой, сдержать?
Ответить на этот вопрос однозначно сложно. Автор полагает что по крайней мере, в момент написания письма, отец был намерен поступить именно так. Однако в процессе дальнейшего развития событий, когда увидел действительные масштабы заговора, его цели, а, главное, убедился, что сын в нем вовсе не марионетка, он легко забыл обещание не наказывать Алексея, данное, как помнит читатель, именем Бога. Полагаем, что было именно так. Потому что в момент написания письма Петр-отец о заговоре ничего не знал и пока еще знать не мог. Поэтому и обещал сыну прощение. Допускал ли он, что придется менять позицию в оценке действия сына: не знаю. Полагаю, что пока он об этом не думал. Не пришло время.
4
Агенты Петра П.А. Толстой и А.И. Румянцев прибыли из Спа в Вену 26 июля 1717 года и через два дня были уже приняты – вместе с А.П. Веселовским – самим императором Карлом.
Когда императору Карлу было заявлено, что государь Петр Алексеевич письмо от императора получил, за ответ благодарит, но содержанием письма не доволен крайне, Карл сделал вид, что чрезвычайно удручен тем, что его письмо не удовлетворило Петра и пообещал, что вскоре даст удовлетворительный ответ.
Наши люди справедливо оценили это обещание императора как еще одну попытку получить возможность потянуть время. Поэтому они просто ждать цесарского послания царю не стали. Они обратились к престарелой герцогине Вольфенбюттельск – матери Софии Шарлотты. Царское письмо сыну перевели на немецкий и дали прочитать герцогине. Та сразу увидела опасность, которая вполне могла угрожать детям Софии Шарлотты и Алексея, своим внукам. Ведь в случае если Алексей не вернется, отец в письме обещал сыну родительское проклятие, которое вполне могло отразиться и на судьбе малышей. Бабушка внуков любила и пообещала помочь русским. Как? Об этом мы скажем несколько далее.
5
Петр получал письма из Вены от Толстого и писал Толстому чуть ли не ежедневно. И Толстой докладывал Петру обо всем, что делалось в Вене. В одном из писем Повелителю Петр Андреевич высказывается в том смысле, который только и мог быть поддержан Петром, а именно: посредничества Карла и Австрии в примирении отца и сына в полном объеме допустить было ни в коем случае нельзя. Почему? Потому что в этом случае цесарцы получили бы возможность вести себя так, будто бы собстенных целей в укрывательстве Алексея у них как бы и не было. Но ведь были, были и притом, имели отчетливую антироссийскую направленность!
6
Между тем, в Вене, в недрах Хофбурга, в императорском ближнем круге лихорадочно искали выход из неловкой ситуации. Для чего была созвана особая тайная конференция. Участниками конференции по указанию императора стали трое: граф Цинцендорф, граф Штеренберг, и князь Траутсон.
Конференция поработала в высшей степени интенсивно, в результате чего появилось такое ее решение.
1. Русским надо заявить еще раз, что единственная причина укрывания царевича в Империи заключается в том, чтобы Алексей не попал в неприятельские руки.
2. Отношение к Алексею со стороны Империи было всегда, и есть не как к арестанту и узнику, а как к принцу крови дружественной державы.
3. Отцовское письмо будет дано Алексею для прочтения.
4. Если Алексей не захочет возвратиться, Толстой все же должен получить возможность переговорить с царевичем.
5. При всем при этом необходимо внимательно следить за тем, как поведут себя русские войска в Мекленбурге. И в зависимости от этого говорить с Петром смелее или скромнее. История с царевичем опасна для империи тем, что царь, не получив нужного ему, (т.е. сына – ЮВ) может двинуть свои войска из Мекленбурга и Польши в Силезию и оставаться там до выдачи сына, и может даже вступить в Богемию, где «восставшая чернь легко к нему пристанет».
6. Необходимые «средства к отпору» против возможных действий Мекленбургской военной группировки русских следует искать в союзе с королем Англии.
7. Нельзя терять времени.
Император Карл эти пункты, выработанные конференцией утвердил, и австрийцы начали действовать.
7
24 сентября 1717 года после многих настояний со стороны Толстого, получив, наконец, разрешение на поездку в Неаполь, Толстой и Румянцев выехали из Вены, а через пять дней пути – очень торопились – прибыли в Неаполь; а еще через день – увиделись, наконец с Алексеем в доме вице-короля Неаполя графа Дауна.
Русские – П.А. Толстой и А.И. Румянцев – встретились с Алексеем Петровичем, показывая со своей стороны необходимую почтительность, словно перед ними был подлинный наследник российского престола, а совсем не государственный изменник.
В донесении Петру, в тот же день отправленному, Толстой написал, что – как после сказал ему «вицерой», Алексей был первоначально совершенно убежден, что русские эти явятся его, Алексея, убить, о чем и сказал тогда Дауну. Действительно, царевич при встрече внешне выглядел сильно испуганным. Может быть поэтому, он на вопрос Толстого – почему уехал без царского разрешения под покровительство кесаря, смог только сказать, что сделал это, сильно опасаясь отцовского гнева и еще потому, что батюшка, отлучив его от наследства короны, «изволил принуждать его к пострижению».
Засим сыну было вручено письмо отца, написанное в Спа 11 июля 1717 года. Содержание сего письма читателю уже известно.
Когда царевич то письмо царское прочел, то, понятное дело, какое-то время находился в некотором замешательстве. Поэтому, когда Петр Андреевич Толстой прямо спросил – или, что правильнее – предложил вернуться доброй волею, царевич нашел в себе силы ответить только: «Сего часу не могу о том ничего сказать, по неже надо мыслить о том гораздо».
8
Через день, одиннадцатого сентября произошло второе свидание Алексея с Толстым и Румянцевым, на котором царевич заявил, что ехать боится, а почему боится, – на то ответ он скажет только кесарю, протектору своему.
– А ты, твое высочество, разумеешь ли, – закипая внутри себя злобою, спросил Толстой у Алексея, – разумеешь ли, что будет, коли ты не выедешь?
– А что – будет? – робко спросил Алексей.
– О! – вступил в разговор Румянцев, от одного только звука голоса которого, в коем звенела зловещая сталь, – царевич, сидя в кресле, съеживался. – О! Я сам слышал как батюшка твой кричал, что буде цесарцы тебя не выдадут, то он войной на Вену готов идти и для этого святого дела – вызволения сыновнего – у него-де под рукой тридцать тысяч солдатов имеется и они по его только слову в Силезию войти уже готовы!
Тут надобно заметить, что слова эти от Румянцева назначены были не только Алексею, но и цесарцам. Наши люди были уверенны, что поблизости, где-нибудь за тонкою стеною находились тайные уши, знающие по-русски, и что слушали эти уши очень внимательно.
Услыша эти слова Румянцева Алексей заплакал и сказал, что хочет говорить с «вицероем» отдельно. Он говорил с Дауном в соседней комнате за закрытыми дверями около получаса. А как то время прошло и он с графом Дауном вернулся назад, то сказал Петру Андреевичу:
– Хочу написать еще сам батюшке и дождаться его ответа; и ответ генеральный свой дам, как письмо от батюшки получу.
Легко догадаться, что это новое условие было подсказано за дверями царевичу «вицероем» Дауном. И само это условие – не что иное, как попытка снова потянуть время в надежде на то, что что-нибудь произойдет, наприклад получена будет весть, что батюшка опасно захворал или даже почил в Бозе…
Но никаких таких желанных для царевича вестей не приходило.
Наоборот, даже и среди цесарских чинов немалых объявились вдруг персоны, которые желали бы всем сердцем помочь царю Московскому заполучить сына. Как писал П.А. Толстой Петру – сам Даун «ныне очень хочет, чтобы царевич уехал к отцу». Или даже просто, буквально «по последней мере куды ни есть, только б из его области (т.е. из Италии – ЮВ) царевич немедленно выехал, понеже цесарь весьма не хочет неприятельства с Вашим Величеством».
Но, особенную и очень важную роль в давлении на царевича – с тем, чтобы он согласился вернуться, сыграл один из секретарей Дауна, некто Вейнгардт, подкупленный русскими за сто шестьдесят золотых монет. Этот, несомненно, весьма ловкий человек, в обмен на деньги должен был в каждом случае, когда видел царевича, так или иначе втолковывать ему одно: на цесаря крепко надеяться не можно, поскольку он воевать с Петром, защищать Алексея, не станет, поелику война Империи против Оттоманской Порты еще не закончилась, а против Испании – уже начинается, а три войны одновременно – даже для Вены не по силам.
И к Веселовскому тоже приходили царские инструкции, смысл которых состоял в том, чтобы убеждать всех, кого возможно, чтобы те, как могли, доводили до Алексея, что оружием Империя защищать его не станет.
К этому, основному тезису – что царь не будет защищать царевича оружием, несколько времени спустя добавилась еще угроза, что у Алексея Петровича… отберут Ефросинью. Идея эта была подсказана русским… вице-королем Италии Дауном! И вот это-то, по существу, совершенно малозначительная угроза оказалась результативной. Почему? Потому что удаление любовницы должно было показать и показало Алексею, что он становится для хозяев лицом обыкновенным, по отношению к которому можно поступать произвольно. Это был сильный удар по остаткам самолюбия царевича.
Вот так – со многих сторон, практически одновременно, удалось, наконец, «замерзелое» упрямство Алексея пересилить.
Переписка наших русских в Неаполе с царем была ежедневной. Одно из писем Петр Андреевич Толстой в высшей степени показательно второпях завершает так: «сего часу не могу больше писать, понеже еду к нашему зверю, а пошта отходит».
Алексей в полном смысле слов не знал что делать. Но самое страшное, он совершенно забыл в эти дни о том, о чем сторонники буквально заклинали его – ни в коем случае не возвращаться домой.
9
Наоборот. Заморенный вконец безысходностью, царевич дрогнул. И позвал к себе П.А. Толстого, чтобы хоть как-то положить этой безысходности конец, намекнув на возможность возвращения при определенных условиях. Каких – он правда в тот момент ясно не представлял. Но Петр Андреевич, хотя, от встречи, понятное дело, не уклонился, не стал успокаивать Алексея Петровича. Наоборот, он, не жалея красок, снова стал говорить, что пишет царю, почитай, каждый день и также часто получает царевы приказы; что отец настроен весьма решительно; что он в случае, если цесарь и Алексей станут упрямиться, действительно готов послать свою Померанскую армию – устроить военную демонстрацию в Силезию и Польшу; и – более того – сам готов ехать в Италию и уверен, – уж ему-то, конечно, австрийцы не откажут и отдадут сына в собственные руки.
Алексей заплакал. Он поверил Толстому. Да он и без этого точно знал, что в данное время для отца нет ничего невозможного. И смертельно испугался.
– Коли все так, то, видно придется ехать… – в ужасе закрывая лицо руками, прошептал царевич. И столько было в его словах тех бессилия, страха и обреченности, что даже Петр Андреевич Толстой, которого вообще говоря, трудно было чем-то в жизни поразить, – вздрогнул.
Тусклым и тихим, сразу потерявшим тембр голосом Алексей Петрович попросил Толстого быть завтра купно с Румянцевым у него, и завтра же он, Алексей, даст подлинный ответ.
Но Толстого состояние царевича не успокоило. Он решил добавить. Он был циник предельный и потому поехал… к Дауну. И с Дауном они и решили, как именно следует Алексею добавить: нужно поехать к царевичу и хорошенько его еще раз напугать, а именно – заявить, что австрийцы отнимают Ефрасинью. Толстой точно знал, что нужно делать. Нужно было срочно психологически загнать царевича в угол, навязать ему, как говорят шахматисты, цуцванг. И здесь все средства были хорошими. Плохих не было.
Лучше всего если бы к царевичу поехал Даун. Но Даун сам не поехал. Он послал передать это пренеприятнейшее для Алексея известие своего офицера-адъютанта.
Успех этого действа превзошел все ожидания. Неизвестно, как реагировал царевич сразу после того, как адъютант уехал. Может, заплакал навзрыд, а может, и волосы на себе стал рвать – автор не знает.
А только назавтра утром Алексей Петрович встретил Толстого и Румянцева более или менее собранным и спокойным и заявил, что да, он согласен ехать домой. Но у него имеется две кондиции: первая – отец должен царевичу позволить жить в его, царевичевых деревнях, а вторая – отец не должен отнимать у него Ефросинью.
10
Конечно, эти кондиции относились к компетенции отца. Но положение обязывало «ковать железо, пока горячо». Решение нужно было принимать немедленно и формулировать его так, чтобы Алексей был удовлетворен, – и поверил. И Петр Андреевич решился «взять игру на себя».
Он сказал:
– Ну, батюшки твово здесь нету. А решать надобно сей же час. Время не ждет. И я говорю тебе, Твое Высочество: будешь ты жить в деревне и Фроську от тебя не возьмут. На том я тебе твердо обещаюся. А ты мне – верь. Я завсегда, чего мне надобно, добиваюсь. И Его Величество меня послушает. Повелит сделать все по моему слову. Потому как я раньше для него много чего сделал, и ныне делаю немало.
– Да. – усмехнулся царевич. – Немало. Так и есть. Беглеца-сына отцу возвращаешь… А что я свершаю?
– Ты-то? – заулыбался Петр Андреевич. – Ты-то, блудный сын, домой воротишься; и отец твой, как в Святом Писании, обнимет тебя и возрадуется и велит заколоть самых тучных быков для пиров в честь твою!…
– Ах, как же сладко ты поешь, Петр Андреевич! – скупо, одними губами улыбнувшись, сказал царевич. – Будешь писать отцу-то? Ведь будешь? И, навить, сегодня, так?
– Буду. Сегодня. А что?
– У меня еще просьба к батюшке имеется. Пропишешь?
– Что за просьба?
– Хочу, чтоб отец позволил жениться на Ефросиньюшке еще до Петербурга чтоб. Женою законною ее хочу уже сделать. А то – знаю я…
– Что знаешь?
– Дождетесь ребеночка, да завезете ее – куда три года скакать – не доскачешь… А я хочу, чтобы она теперь же и до последних дней моих при мне была безотлучно… Она, может, мне последняя радость от Бога… Разумеешь ли?
– Разумею… Как же не уразуметь. Напишу, напишу и об этом тоже. Не печаль себе голову. Знаю: батюшка, дабы любовь к тебе показать истинную, и сие, что просишь, позволит непременно.
– Правда? – вспыхнул, зарделся царевич.
– Правда – правда…
11
Петр Андреевич Толстой действительно отправлял донесения царю, как уже читатель знает, практически, ежедневно. И так же, чуть ли не каждый день получал установки от Повелителя. Гонцы скакали в ту и другую сторону, считай, непрерывно, всемерно торопясь, и не раз загоняя лошадей.
Причем, Толстой в письмах своих отваживался и на собственные суждения. И царь те суждения читал и учитывал.
Комментируя просьбу царевича, о том чтобы повенчаться с Ефросиньею до възда в русские пределы, Петр Андреевич высказывает царю свое «ничтожное мнение» в том смысле, что просьбу эту царевичеву можно было бы и уважить, дабы показать доброту и любовь отцовскую. Каков был ответ Петра – мы еще узнаем.
А в письме от 3 октября 1717 года Толстой сообщает, что сын окончательно согласился ехать. Петр Андреевич просит обеспечить тайну вывоза царевича. Для чего? Конечно же, для того, дабы дома об этом не узнали и никто не смог предостеречь царевича по дороге.
12
4 октября Алексей пишет письмо отцу. В нем он именует себя «недостойным называться сыном» и заявляет, что принял решение выехать в Россию – добровольно.
– А так ли это? – спросит читатель. Он ставит так вопрос совершенно справедливо. Сомнения его оправданы. Потому что с одной стороны – его, Алексея, везли, конечно же, не в кандалах. С другой стороны – побег его от двух таких «конвоиров» был невозможен. Поэтому поездка была в полном смысле слова «добровольно-принудительная». Смысл этого современному читателю должен быть вполне понятен.
Теперь – еще одно: забота Толстого о сохранении тайны. Казалось бы, в чем дело? Читает письмо Толстого только царь. О возвращении царевича, таким образом, буквально, знают только двое. Опасаться вроде бы ничего. Все просто. И все же, Петр Андреевич опасается. В себе – он уверен. Он не уверен в царе.
И действительно – поскольку весть о возращении царевича становится достоянием иных лиц, следует допустить, что утечку информации допустил… сам Петр.
Кому же он мог рассказать? Кандидатур две. И обе – самые доверенные: Екатерина и Меншиков. От них информация и начинает расползаться – так что в курсе дела оказался некий круг людей, в котором эта сногсшибательная новость живо и заинтересованно обсуждалась. Сторонники Петра радовались, а вот среди сторонников царевича поднялся подлинный переполох. И даже – не переполох. Переполох – это мягко сказано. И не определенно. Следует говорить о панике, унынии и скорбях. Это – точнее.
13
Каждый скорбевший по поводу возвращения царевича – совсем немного, самую малость скорбел об участи самого царевича. Большею частью каждый из скорбевших был опечален совершенно по другому поводу, а именно постольку, поскольку каждый из скорбевших, был превосходно осведомлен, что такое розыск. Каждый панически боялся попасть под чей-то донос, ибо участь заподозренного была бы не только скорбной, а, прямо таки, страшной. И прежде всего, опасались того, что заговорит сам царевич.
Известный уже нам Иван Нарышкин говорил «с ярою досадою» своим людям, которых не опасался: «Иуда Петр Толстой обманул царевича, выманил; и ему не первого кушать».
А князь Василий Владимирович Долгорукий, тоже, как мы знаем, один из близких царевичу людей, (помните, он говорил царевичу: «Давай писем, хоть тысячу?..») Так Долгорукий сразу же все понял и сетовал в разговоре с князем Богданом Гагриным: «Слышал ты, что дурак-царевич сюда едет, потому что отец посулил женить его на Ефросинье? Жолв ему, а не женитьба! Черт его несет! Его, дурака, обманывают нарочно!»
Но, конечно, больше всех волновался по этому поводу А.В.Кикин. Зная, слабую натуру Алексея, он яснее других осознавал, что тот долго запираться не будет. В отчаянии он говорил Ивану Большому: «Что он над собою сделал! От отца ему быть в беде, а другие будут напрасно страдать!» – И мечтал мрачно: «Скрыться бы куда…»
Но скрыться было некуда.
И Иван Большой страху добавлял – говорил Кикину:
– Ежели до меня дойдет, то я все что знаю – скажу.
Кикин отвечал:
– Ну и что же ты этим сделаешь? Ведь ты себя умертвишь! Эх! Ты скажи… скажи, что я давно у царевича не был, а?
И вдруг стал упрашивать Ивана:
– Слушай! Поехал бы ты навстречу царевичу, а? В Ригу! Предупреди его, что отец зело сердит, что сына хотят судить и архиереи для суда уже собраны… Съезди! А уж какую благодарность получишь.. а?
Иван Большой отвечал в страхе:
– Нет. Поехал бы, да шибко Меншикова боюсь…
Стали думать, что можно сделать. Кикин, было, надумал послать навстречу царевичу брата Ивана. Даже подорожную ему выхлопотал. Поездка «по собственной надобности». Но… в самый последний момент не послал. Струсил.
14
Итак, в начале октября 1917 года Алексей и два его стража – спутника Толстой и Румянцев, выехали, наконец, из Неаполя. Но домой двинулись не сразу. Потому что Алексей стал вдруг просить Толстого проехать в Бари – поклониться мощам Николая Чудотворца.
От Неаполя это было далеко. Но Петр Андреевич согласился. Он, вероятно, в тот момент начало движения был готов позволить царевичу все, что угодно, лишь бы, собственно, дорога домой, пусть и не самая рациональная, уже началась, и Алексей был бы под контролем.