И когда мы, по долгом его пути в пути медлении признали, что то не просто, родительски о нем соболезнуя и опасаясь, не приключилось ли ему в пути несчастие, послали его искать в разные пути и по долгом труде осведомились о нем через посланного нашего капитана от гвардии Александра Румянцева, что он в некоторой цесарской крепости в Тироле содержится. И потому писали мы собственноручно к цесарю, прося оного о присылке его, сына нашего, к нам. И хотя цесарь к нему посылал, представляя ему то наше желание и увещевая, дабы ехал к нам, повинуясь воле нашей, яко родителя и государя, но он многими не правдивыми на нас клеветами цесарю представлял, чтоб его он в руки наши, аки ни какого ему неприятеля и мучителя не отдавал, от которого он чает пострадать смерть и к тому склонил, что тогда его к нам не послал, но на и паче, по прошении его отослал в дальние места владения своего, а именно в Италии лежащий город Неаполь, и содержал его там, в замке под иным именем, секретно.
Однако ж мы, чрез помянутого ж капитана нашего от гвардии уведав о его там пребывании, послали к цесарю тайного нашего советника Петра Толстого да помянутого ж капитана от гвардии Румянцева с грамотою, в крепких изображениях писанною, представляя, сколь не право то было, ежели бы он сына нашего, противно Божественных и гражданских прав, удержать похотел, по которым и простые родители, а не то что самодержавный государь, яко мы, полную власть без всякого суда над детьми своими имеют, и представляя правые и добродетельные к нему, сыну нашему, поступки и против того его противность, и на последок объявляя, какие злые следования из того удержания и ссоры между нами произойтить могут: ибо мы того так оставить не можем, наказав вышеупомянутым нашим посланным еще и жестче того говорить на словах и что мы всякими способы пренуждены будем то удержание сына нашего мстить. И притом писали собственноручно и к нему, сыну нашему, представляя ему тот богомерзкий поступок и преступление перед нами, яко родителям, за которое Бог в заповедях своих непокорливых чад угрожает вечною смертию казнити, и угрожая притом его родительскою нашею клятвою, також и представляя, яко его государь, объявить его, ежели не послушает и не возвратиться, за изменника отечествию и притом обнадеживая, ежели воли нашей повинуется и возвратиться, прощением того его преступления.
И те наши посланные получили от цесаря позволения, по многим домогательствам и по тому письменному нашему и изустному их представлению к нему, сыну нашему, ехать и его склонять к возвращению, и притом им было объявлено от цесарских министров, какие будто от нас ему гонения и опасности живота его были, о которых он цесарю доносил, и для того к сожалению привел, что оный его в свою протекцию принял, и что увидя, наши в том подлинные и честные представления, повелит цесарь его всяким образом из своей стороны к возвращению к нам склонить со объявлением, что он его против всякой правости от нас, яко его отца удерживает и за то с нами в ссору притить может.
Но хотя те наши посланные наше собственноручное послание, приехав, вручить ему желали, но оные к нам писали, что он их к себе сначала и допустить не хотел, но от вице-роя цесарского к тому уже таким образом приведен, что он его позвал к себе в гости, потом, противно воли его, их ему представил, но он, и приняв от них ту нашу грамоту и отеческое увещевание со угрожением клятвы, ни малой склонности к возвращению не явил, но отговаривался, представляя на нас многие несправедливые клеветы, как-будто он за многими опасностями не может и не хочет возвратиться, хвалясь, что цесарь его обещал против нас не токмо охранять и оборонять, но и противно воле нашей престола Российского вооруженною рукою доставить; что видя, те наши посланные употребляли всякие способы его к тому возвращению наговорить, как добродетельными от нас обнадеживаниями, так и… угрозами: и что мы его и вооруженною рукою отыскивать будем, и цесарь за него с нами войны иметь не похочет, и прочая. Но он на все то не посмотрел и не склонился к нам ехать, пока уже, видя сию его упорность, цесарский вице-рой ему именем цесарским представил, чтоб он к нам ехал, объявляя, что цесарь ни по какому праву его от нас удержать не может, и при нынешней с Турки, також и в Италии с гишпанским королем воин, с нами за него в ссору вступать не может, и прочая. И это он увидя и опасаясь, что противно воли его нам не выдали, уже склонился к нам ехать и объявил о том нашим посланным, також и цесарскому вице-рою и к нам о том, признавая преступление свое, оттуда писал повинную, с которой при сем список приобщается, и тако сюда ныне приехал.
И хотя он, сын наш, за такие свои противные от давних лет против нас, яко отца и государя своего поступки, особливо же за сие на весь свет приключение нам безчестие через побег свой и клеветы, на нас рассеянные от нас, яко злоречивый отца своего и сопротивляйся государю своему, достоин был лишения живота, однако ж мы, отеческим сердцем о нем соболезнуя, в том преступлении его прощаем и от всякого наказания освобождаем. Однако ж, в рассуждении его не достоинства и всех вышеписанных и непотребных обхождений, не можем по совести нашей его наследником по нас* престола Российского оставить, ведая, что он, по своим непорядочным поступкам, всю полученные по Божьей милости и нашими неусыпными трудами славу народа нашего и пользу государственную утратит, которую с таким трудом мы получили и не токмо отторгнутые от государства нашего от неприятелей провинции паки присовокупили, но и вновь многие знатные города и земля к оному получили, також и народ свой во многих воинских и гражданских науках к пользе государственной и славе обучили, то все известно.
И тако мы сожалея о государстве своем и верных подданных, дабы от такого властителя наипаче прежнего в худое состояние не были приведены, властию отеческою, по которой, по правам государства нашего, и каждый подданный наш сына своего наследства лишить и другому сыну, которому хочет определить, волен, и яко самодержавный государь для пользы государственной лишаем его, сына своего Алексея, за те вины и преступления наследства по нас престола нашего Всероссийского, хотя б не единой персоной нашей фамилии по нас не осталось. И определяем и объявляем по нас помянутого престола наследником другого сына нашего, Петра, хотя еще и малолетка суща; ибо иного возрастного наследника не имеем. И заклинаем прежде упомянутого сына нашего Алексея родительскою нашею клятвою, дабы того наследства ни в которое для себя время не претендовал и не искал. Желаем же от всех верных наших подданных, духовного и мирского чина, и всего народа всероссийского, дабы по сему нашему изволению и определению сего от нас назначенного в наследство сына нашего Петра за законного наследника признавали и почитали, и во утверждение сего нашего постановления, на сем обещании пред святым Евангелием и целованием креста утвердили. Всех же тех, кто сему нашему изволению в какое-нибудь время противны будут и сына нашего Алексея отныне за наследника почитать и ему в том вспомогать станут и дерзнут, изменниками нам и отечеству объявляем. И сего всенародного известия повсюду объявить и разослать повелели.
Дан в Москве 1718 году, февраля в 3-й день за подписанием нашей руки и печатию.
6
Чтение закончилось. Стояла тишина. Слышались только тихие всхлипывания царевича. И среди этой тишины царь вдруг опять громко повторил:
– Прощаю, а наследия лишаю!
И вышел.
А вслед за ним двинулись и остальные. И Алексей – тоже. Шли в Успенский собор. Царевич шел вместе со всеми, влекомый теми многими людьми, которые совсем какие-то минуты назад находились в Ответной палате.
У него почти не было сил идти; он не шел, в сущности, а, что называется, волочил ноги; но что удивительно: среди тех, кто был рядом не нашлось по дороге в собор, ни одного, кто бы помог Алексею идти, взял бы его под руку. Почему? Потому что для одних он был уже чужой, а для тех, кому он был еще симпатичен – тоже не резон было ему на людях помогать, ибо опасались доноса, что вот, мол, тот-то по дороге помог царевичу, под руку взял, идти помог. Кто знает, чем эта помощь обернется?
Так и довлачился Алексей Петрович до трапезной, взошел к налою, кем-то подталкиваемый и остановился, озираясь вокруг мало что видящим по причине слез, взором.
Что-то говорил отец; после отца что-то – самому Алексею говорил кто-то духовный, а что говорил – царевич плохо понял.
Положили ему перед лицом бумагу; здесь Алексей Петрович напрягся и, хотя и медленнее обычного прочел ее – сначала «про себя», а затем вслух, тихо, но членораздельно. Вздохнул, подписал. Еще вздохнул. И крест серебряный поцеловал – скрепил подпись свою крестоцелованием. В бумаге той было написано следующее:
Клятвенное обещание
Я, нижепоименованный, обещаю пред святым Евангелием, что понеже я за преступление мое пред родителем моим и государем его величеством, изображенное в его грамоте и в повинной моей, лишен наследства Российского престола, того ради признаваю то, что за вину мою и недостоинство, …обещаюсь и клянусь всемогущим, в Троице славимым Богом и Судом его той воле родительской во всем повиноватися и того наследства никогда, ни в какое время не искать и не желать и не принимать ни под каким предлогом. И признаваю за истинного наследника брата моего Петра Петровича. И на том целую святый крест и подписуюсь собственной моей рукою. Алексей.
В Москве февраля в 3 день 1718 года.
Все. Процедура закончилась.
7
После этого, в событиях, по крайней мере для сына, возникла некая пауза, не более четверти часа, в продолжение которой царь на людях отсутствовал. Но для нашего повествования эта пауза имела наиважнейшее значение. Потому что именно в эту паузу, «засев» в свою царскую будочку, где положено было во время богослужений находиться монарху, он написал исключительно спешно бумагу, которую запечатал своею маленькою печатью и велел слуге своему Богдану Баклановскому наискорейше доставить ее в Петербург Меншикову.
Но пока Петр, сердясь неизвестно на что, писал, разрывая пером бумагу и брызгая чернилами, Баклановский, почтительно стоял несколько сзади, и хотя было далеко, успел-таки прочесть то, что написал Благодетель. А Петр написал следующее: «Майн фринт! При приезде сын мой объявил, что ведали и советовали ему в том побеге Александр Кикин и человек его (Алексея – ЮВ) Иван Афанасьев, чего ради возьми их тотчас за крепкий караул и вели оковать».
8
С этого момента действие как бы раздваивается – на линию собственного поведения Алексея и линию розыска. Потому что с момента этой царской записки Данилычу – розыск фактически начался.
А кремлевская процедура закончилась… веселым обедом и обильной выпивкой. Пировали царь и сенаторы. И Алексей тоже был среди них, и ел, и пил вместе со всеми. Отец, казалось, демонстрировал сыну, что неприятности чадовы совсем-совсем миновали. И Алексей в это, кажется, поверил.
Но облегченным ощущениям суждено было как-то крепиться в голове Алексея только до следующего утра. Потому что на следующее утро, четвертого февраля, царевичу задали вопросные пункты.
9
Царский особо доверенный гонец, скорее всего один из двух – либо Сафонов либо Танеев (они чаще других возили письма царя), получив от Петра пакет и инструкцию скакать к Меншикову в Петербург как можно быстрее, – помчался исполнять приказание. Но Баклановский, который, как мы знаем, прочел написанное царем, стоя за его спиной, решился на действие, на первый взгляд малопонятное: нарядил и своего тайного гонца и отправил его к Кикину, бывшему в Петербурге, наказав упредить того на словах, что царевич его, Кикина, выдал – дабы Александр Васильевич принял меры к собственному спасению.
Денщик сильно рисковал, но все же решился это сделать. Почему? Причины две. Во-первых, Баклановский и Кикин в свое время вместе служили Петру денщиками и были приятели. Одного этого достаточно, чтобы рискнуть, выручить приятеля. Но – больше того – жена А.В. Кикина, та самая бабушка, как ласково звал ее когда-то Петр, приходилась Баклановскому родною сестрою. И звали ее Надеждою Григорьевною. Вот как!
По мнения Казимира Валишевского Баклановский это сделал шестого февраля. На наш взгляд – все-таки раньше. Потому что случилось почти чудо. Хотя курьер Петра промчал расстояние между Москвой и Петербургом за три дня, курьер Баклановского все же упредил его, примчавшись двумя часами ранее. Но что можно было сделать за два часа? Только то что и сделал Александр Васильевич: побежал на соседний двор к брату своему Ивану Васильевичу – посоветоваться, как быть. И ничего более того.
Можно с некоторой степенью вероятности предположить – о чем шел разговор между братьями. Иван советовал сей же час, немедля бежать и перебираться через границу. Александр колебался. И мотив у сомнений его был тот же, который снедал его тогда, после поездки в Вену, когда царевич просил его остаться за границей, а именно – боязнь утратить свое немалое имущество. В дискуссии братья потеряли время; и когда Александр Васильевич все-таки бежать решился, то бежать было уже невозможно. В ворота стучали прикладами ружей солдаты, посланные Светлейшим для ареста Кикина. Ворота пришлось открыть. И разговор был короткий:
– Кикин? Александр Васильевич? Велено тебя по Государеву указу взять под караул на гауптфахт! А брату твоему на дворе своем быть безвыходно!..
Еще какие-то минуты назад Александр Васильевич, хотя и встревоженный всяк всякой меры, но свободный, держал совет с братом своим. А в сию минуту его уже везли на гауптвахту, и на той гауптвахте его ждал Меншиков.
10
Конечно, розыск в петровские времена представлял собою страшный, безжалостный и в высшей степени жестокий процесс, хотя и далеко не всегда результативный. Но в нашем случае, а именно, в розыске по делу Алексея Петровича, рискнем заметить, клубок распутали практически до конца и искомого результата достигли – то есть круг участников дела выявили.
Заметим a priori следующее.
Этот самый круг участников дела не был многочисленным. Что доказывает, что несмотря на то, что цель участников заговора, цель-maximum состояла в возведении на престол Алексея Петровича, сил для реализации этих целей у них было, мягко говоря, маловато. Понятно, почему они делали ставку на случай: они были авантюристами в полной мере.
Но для царя это было не так важно. А важно для него было то, что во- первых – родной сын оказался предателем. Это отца, без сомнения, потрясло. Участие Евдокии, своей отторгнутой жены в этом деле хотя и очень косвенные, было для него вторым ударом. И, наконец, то обстоятельство, что на стороне предателя-сына оказались зарубежные силы – в этом был третий удар для Петра.
Все остальное, и каждый удар, взятый порознь, можно было и не принимать во внимание. Но все взятое вместе, как нам кажется, разрушительно и долго действовало на самолюбие Петра Великого великим же раздражающим фактором. Потому-то он так жестоко и энергично довел розыск до конца, а сына своего, хотя и обещал пощадить – не пощадил. Хотя, повторимся, быть может, первоначально и не прочь был его и помиловать.
11
Давайте же попытаемся посмотреть на процесс розыска с близкого расстояния. В какой-то мере реконструировать его события, чтобы читатель вместе с автором пришел к выводу, что решение отца казнить сына было не первоначальным, а сформировалось в процессе самого розыска, и более того – в самом его конце.
Итак, Александра Васильевича Кикина привезли на гауптвахту и тут же, во исполнение воли царской, оковали. За сим окованный Кикин поставлен был «пред светлые очима» Александра Диниловича Меншикова. При этом Кикин бледный, даже, как говорят в таких случаях, несколько сам не свой, все-таки нашел в себе силы осведомиться у Светлейшего:
– Князь Василий Владимирович Долгорукий взят ли?
– Не взят, – был ему ответ Меншикова.
– Так я и знал, – заметил Кикин горько. – Нас истяжут, а Долгоруких, царевич, пожалев фамилию, прикрыл…
У нас еще будет случай уяснить вопрос о том, прикрыл или не прикрыл царевич князя Василия Владимировича.
Но с Кикиным, – с Кикиным обошлись очень, очень сурово. Он был окован «цепями со стульями и на ноги железо». Причем, его и Ивана Большого, которого взяли в туже ночь, вначале пытали «только вискою одною», а кнутом не истязали, чтобы в пути в Москву, куда по приказу Петра их скоро перевезли, они «дорогою не занемогли».
Для Кикина это были только цветочки. И не только потому, что царевич пока еще всего не рассказал. Кикин не знал, что еще до отъезда Петра в Копенгаген, куда должен был приехать по собственному выбору Алексей, царь по поводу Кикина приказал, «чтоб око на него имели и стерегли». Что-то было уже на Кикина у Петра. Ведь Александра Васильевича, как мы помним, едва не приговорили по суду за казнокрадство. От обвинительного приговора его спасла царская жена – Екатерина Алексеевна. Те, первые двое арестованных могли молчать пока или не молчать, но отлично понимали, что их положение будет прямо зависеть от того, кого еще назовет царевич.
А он уже с самого начала розыска многое понял. Не мог не понять. И приходил, поэтому, во все большую растерянность и даже в отчаяние. возвращаясь все к одному и тому же – зачем ах, зачем он, несмотря на предупреждение Кикина ни в коем случае не возвращаться, все- таки поверил отцу и – вернулся. Ведь с той самой минуты, когда отец при всех заявил ему, что прощение будет, если он назовет сообщников, Алексей понял, что попался. Хотя вернулся он не только поддавшись этому обману. У царевича хватило ума и для собственного взгляда на вещи.
Дело в том, что чем дольше он находился у австрийцев, тем яснее понимал что цесарь Карл все больше теряет к нему интерес, что воевать против Петра за династические претензии Алексея император Священной Римской империи не станет; что «августейший пленник» становился все более обузой для австрийцев. Тем более, что отец в ближайшее время умирать вроде бы не собирался, а долгое время укрывать царевича, а, значит, на долгое время фундаментально портить отношения с Россией и с царем, австрийцы не захотят, и не захотели бы никогда.
Все шло по наихудшему из возможных, и прежде всего – для Алексея, вариантов. Но виновник такого варианта все же был. Читатель волен считать виновным кого хочет, а автор полагает таковым именно Алексея Петровича – по его слабости воли и трусости.
Потому-то с того момента, когда начался розыск, все как бы замерли в ожидании. Ни от кого уже, кроме Алексея ничего не зависело. А от него – все. И вопрос был, повторяем, только в том кого и когда он назовет в числе тех, которые «ведали и разным способом радели ему, царевичу».
12
Итак, сначала о «вопросных пунктах», которые вручены были царевичу четвертого февраля утром. Пункты были составлены отцом. И всего их было семь.
Прежде всего, отец интересовался сообщниками, – т.е. теми, кто руководил поступками его, кто советовал отречься и бежать за границу. Но что в тексте пунктов бросается в глаза прежде всего, так это то, что отец, составляя вопросы изрядно волновался и торопился. Иначе, в тексте не было бы повторов.
Судите сами.
В «пунктах» отец напоминал сыну, что тот «при прощании на словах все просился в монастырь, а ныне в самом деле явилось, что все это обман был; с кем о том думал и кто ведал, что ты обманом делал?» И тут же: «о побеге своем давно ль зачал думать и с кем? Понеже так скоро собрался, может быть что давно думано, чтоб ясно о том объявить, с кем словесно чрез письмо или чрез словесную пересылку и чрез кого, и с дороги обманное письмо с кем оное писал и для чего; так же и с дороги не писал ли кому?»
Один из пунктов был задан о заграничном этапе бегства, о контактах с австрийцами.
Пункты хотя и были составлены Петром, но представлены Алексею в приготовленном писарем виде – с пробелами для ответов. Но была так же, и приписка, сделанная собственноручно царем: «Ежели что утаил, а потом явно будет, то на меня не пеняй, понеже вчерась перед всем народом объявлено, что за сие пардон не в пардон». То есть: на ту информацию, которая откроется в ходе розыска помилование не распространяется. Фраза зловещая, что и говорить. И Петр, вероятно, почувствовав, что хватил через край, ниже дописывает помягче, призывая сына рассказать все честно «что к сему делу касается,.. хотя что здесь (т.е. в пунктах – ЮВ) и не написано, объяви и очисти себя, как на сущей исповеди».
Что же сын отвечал?
Что советовали ему бежать двое – Александр Васильевич Кикин и князь Василий Владимирович Долгорукий. А «ведали» о побеге еще двое слуг – Иван Афанасьев и Федор Дубровский.
13
Страшная мельница розыска завертелась. «Поскакали курьеры сломя голову во все стороны отыскивать, хватать названных в Петербурге, в Суздале, в деревнях, в монастырях под землею, на дне моря…» – так описывает картину розыска М.П. Погодин.
Список людей, причастных к делу рос, но рос небыстро или, вернее, не так быстро, как на это, возможно, рассчитывал Петр. Почему?
Во-первых, всех причастных Алексей и не знал. А во-вторых – потому, что и сам Алексей Петрович, и Василий Владимирович, и Александр Васильевич с самого начала были кровно заинтересованы в том, чтобы круг причастных был как можно уже. Выяснилось, что даже Ефросинья получила полную ясность тогда, когда беглецы были уже далеко в Европе. А первоначально Алексей сказал ей, что предстоит недалекая поездка – только до Риги. Но в Риге – маршрут был продлен. Царевич поведал любовнице, что в действительности они едут в Вену, и что в Вене он, Алексей, якобы по поручению отца, будет пытаться заключить союз с австрийцами против турок. Вот какая была конспирация!
Так что в Петербурге с началом розыска были арестованы кроме А. Кикина и И. Большого по первым ответам царевича на «пункты» только Н. Вяземский, князь В.В. Долгорукий и слуги царевича – И. Меньшой, Ф. Дубровский и Ф. Эверлаков. Но спрос-то со слуг был невелик. Они использовались следствием главным образом для того, чтобы проверить или подтвердить показания основных подозреваемых. Но иногда и от слуг удавалось услыхать нечто для нас интересное. Иван Большой рассказал о визитах Кикина к царевичу, а Федор Дубровский – о разговоре с царевичем накануне «отъезда» – 24 сентября. Разговор был такой:
– Изволишь ли ехать к отцу? (Это Федор)
– Еду…
– Знатно. Отец зовет тебя жениться?
– А я не хочу… Я в сторону…
– Государь царевич, куда же в сторону?
– Хочу посмотреть Венецию. Я не ради чего иного, только бы себя спасти.
– Многие наши братия спасались бегством, однако же в России того не бывало…
– Бывало и в России. Великого князя Дмитрия сын бежал в Польшу и опять приехал.
– Чаю, и сродники тебя не оставят. А Аврама (А.Ф. Лапухина – ЮВ) отец твой запытает.
14
И что же? Как в воду смотрел сей слуга! Действительно, родной брат матери царевича Авраам Федорович, хотя и боярин, и стольник, был по делу царевича признан виновным, пытан и казнен за то, что писал сестре тайно письма, поддерживал ее морально и материально, и может быть, не единственный, а наряду с царевной Марией Алексеевной известил Евдокию об «отъезде» сына.
Федор Дубровский, в свою очередь, признался, что имея от царевича приказ передать матери в монастырь пятьсот рублей, на самом деле – струсил и не передал. И другой слуга царевичев – Федор Эверлаков тоже легко свидетельствовал против своего господина и иных вельмож. Первый раз, когда поведал, что князь Алексей Гагарин, прознав, что царевич возвращается, сказал: «Погубил он себя напрасно», и при этом обозвал незадачливого беглеца дураком. Второй же раз Федор донес о том, как царевич ему сетовал: «Жаль мне что не сделал, как Кикин советовал – уехать во Францию. Там бы покойнее жил, пока Бог изволит…» Когда же он, Эверлаков возразил: «Для чего так делать? Изволь выпросить здесь дело у отца и живи при делах». И получил такой ответ:
– Не таков он (отец – ЮВ) человек. Не угодит на него никто. Я ничему не рад, только дал бы мне свободу, не трогал никуда и отпустил меня в монастырь. Я бы лучше жил в Михайловском монастыре в Киеве, нежели здесь».
Теперь-то нам понятно, почему Алексей Петрович тогда – и, видимо, допускал это реально – думал о Киеве. Неспроста думал. Ибо киевским митрополитом ведь был Исааф Краковский, о котором Алексей доподлинно знал, как об иерее, ему сочувствовавшем. Что, впрочем, не помешало царевичу выдать старика – о чем речь пойдет ниже.
И в третий тоже раз показал Федор Эверлаков на царевича, вспомнив как, однажды тот сказал, ни к кому, собственно, не обращаясь, а так, с досадою: «Два человека на свете как Боги – папа Римский да царь Московский: что хотят, то и делают».
А языки слугам развязывали пытками. Хотя в вину им многое поставить не могли. Но поставили: «Почему не донесли о том, что дело противугосударское тайно готовится?» И всех троих под смерть и подвели. Но почему-то казнили после приговора главному виновнику – уже когда царевич Алексей Петрович жизнь свою горемычную скончал.
Но, удивительное дело! Царевичев учитель первый и наставник в русской грамоте, Никифор Вяземский – уцелел! Хотя при допросах он и попал под плети, однако казнен не был. Этому нимало удивлялись: ведь доброжелатели Алексея Петровича, уповая на успех бегства и триумфальное возвращение, мечтали о том, что от нового царя многим достанется: и Светлейшему, и жене Петра Катьке-чухонке, и ее поганым дочерям,.. и Никифору Вяземскому, о котором ходили упорные слухи, что он продавал царевича издавна; а кому продавал – многих вариантов не было – Меншикову, кому же еще?! А как Никифор уцелел? А стал упорно – изусно и письменно повторять многажды, что ничего о предмете розыска не знает, вин царевичевых не знает тоже, поелику уже давно царевич его, Никифора от себя отставил; а почему отставил – о том он, Никифор, не ведает вовсе…
15
Но фигурой номер один Петербургского круга заговорщиков был, повторим, Александр Васильевич Кикин.
Он был подвергнут страшным истязаниям. Морально он был к ним готов; вспомните его вопрос Меншикову по поводу князя Василия Долгорукого. Эти истязания ему уже в ходе следствия стали наказанием помимо смерти, которая была, в сущности, предрешена.
Надо отдать ему должное. Несмотря на жестокость истязаний, терпел он, или как о том говорят допросные листы – запирался – довольно долго. Более того. Он пытался подвести под ответственность Долгоруковых и Голициных, заявив, что Яков Федорович Долгоруков, и киевский губернатор Дмитрий Михайлович Голицин, немного – ни мало как обсуждали с царевичем «тяготы народные», а Яков Федорович еще и советовал царевичу при случае в Отечество не возвращаться.
Не помогло. И Кикин под страшными пытками признал, что «побег царевичу делал и место сыскал в такую меру – когда бы царевич был на царстве, чтоб был ко мне милостив».
Он был осужден к смерти колесованием, а имущество все его суд приговорил «отписать на государя».
Суд, вынесший приговор Кикину составили наиближайшие Петру персоны: Иван Федорович Ромодановский, генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, граф Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, генерал-адъютант граф Федор Матвеевич Апраксин, канцлер граф Гаврила Иванович Головкин, барон Петр Павлович Шафиров, Алексей и Василий Салтыковы. Но не было в составе суда ни Долгоруковых, ни Голициных, ни Нарышкиных, ни Гагариных. Это и служит нам основанием полагать, что «фамилии» данные «запятнались».
Что же касается князя Василия Владимировича Долгорукова, то благодаря усилиям старшего в роде Якова Федоровича, авторитет которого в глазах царя был очень высок, Василия не пытали и жизни не лишили, приговорив только к конфискации имущества и к ссылке в Соликамск. Хотя вина Василия видна была определенно: он вместе с Кикиным обсуждал вопрос о бегстве, а еще раньше – о пострижении царевича в монахи.
Кикин был колесован 17 февраля. Петр обязал сына при казни быть. О чем думал при этом царевич – можно только догадываться. Как пишет И.М. Костомаров – «на другой день после казни истерзанный Александр Кикин лежал на колесе еще живой; царь подъехал к нему, слушал как он стонал, вопил и молил отпустить душу его на покаяние в монастырь. Но монастырь он не вымолил, хотя, видимо, даже царя проняли вопли Александра Васильевича. Повелитель снизошел: велел прекратить Кикиновы муки и главному виновнику, наконец, отрубили голову и надели ее на кол. Царь был видимо удовлетворен. Произошло это 18 февраля.
В тот же день отец и сын в одной карете выехали в Петербург; а за ними везли два десятка еще живых подследственных.
Розыск продолжился уже в новой столице.
16
Очень скоро, однако, и Петру, и его верным следователям и вызнавателям стало вполне ясно, что слуг, Кикина и князя Василия Владимировича Долгорукова для сего государского дела маловато, и что надобны еще люди. Суздаль в связи с этим всплыл хотя и почти сразу, но не отчетливо и только после того, как Федор Дубровский рассказал о пятистах рублях, которые должен был передать матери от сына-царевича в монастырь, но не передал, убоялся.
И вот, уже девятого февраля, то есть на шестой день после того, как сын был официально лишен права наследовать царский престол, Петр пишет преображенскому капитан-поручику Григорию Григорьевичу Скорнякову-Писареву, своему доверенному человеку: «Ехать тебе в Суздаль и там в кельях жены моей и ее фаворитов осмотреть письма и, ежели найдутся подозрительные по тем письмам, у кого их вынут, взять за арест и привезть с собою, купно с письмами, оставя караул у ворот».
17
Визита капитан-поручика в Покровском монастыре никто не ждал. И поэтому в ходе обыска обнаружилось много интересного, о чем написал офицер Петру через три дня и прислал: что Евдокия не ходит в монашеском одеянии, а ходит в мирском и что есть подозрительные письма и люди. Особенно заинтересовали порученца царя «здравные» записи о здравии Великого государя и царя Петра Алексеевича и Великой государыни и царицы Евдокии Федоровны. А записи о здравии и многих летах Екатерине Алексеевне – не было.
Петр от этой информации пришел в ярость и приказал «бывшую жену и кто при ней… и кто ее фавориты, и мать ее привезти сюда, а перво разыщи, для чего она не пострижена, что тому причина и какой был указ… о ней, как ее Семен Языков привез и кто в то время был, и кто о сем ведает; всех забери и привези с собою».
Главной фигурой среди тех, кого привез из Суздаля в Москву Скорняков-Писарев, была, конечно, бывшая жена царя Евдокия. Изрядно струсившая, бывшая царица, буквально с того момента, когда капитан-поручик вывез ее из монастыря, стала упрашивать конвоира, чтобы он сделал остановку, дал ей возможность написать царю повинную и отправить ее вперед, с тем, чтобы повинная та пришла бы в Москву раньше, чем явилась бы сама провинившаяся. Григорий Григорьевич отказывался вначале, а после – снизошел.