– Сию минуту, господа суд, меня можно обвинить в самых страшных грехах. Но прежде виноват я уже тем, что есть уже люди мои, кои казнены казнями страшными, а я – не нашел сил их спасти. Хотя они и не виноваты. Я один виноват. Они – по моей воле грешили. Вина моя в том есть, что люди были мне помощниками, поверили мне и погибли в мучениях. А я, грешный, стою здесь, пред вами, судьями. Пока еще стою. Поелику надежды у меня никакой нет. Сколь ни продлись суд сей, даже с год, а принимать мне кару по приговору вашему – не миновать.

Меня вопрошали уже о многом. Но, чаю, главное, что мне в вину ставят – это измену. Измену государству, государю и отцу своему. И вы господа суд, тоже так полагаете. Посему – не стану я ждать, когда мне вопрос сей от вашего суда последует. Скажу сей же час.

Последовала значительная пауза.

– Сознаюсь. – А затем царевич чуть не закричал, вероятно, криком заглушая страх:

– Я – сознаюсь в измене; и не токмо потому, что укрыться хотел до батюшкиной смерти… (Тут колыхнулся и почти сразу же исчез среди судей гул возмущения), а и надежду имел возбудить бунт – и солдатский, и народа подлого… Но это еще не все. Скажу и больше. Если бы государь и отец мой схотел бы нынче враз извести всех, кто у нас того бунта ждет с радостию, то остался бы без подданных. Некому стало бы оборонять наше государство.

Кто спросил у русского человека, а хочет ли он этих кораблей, да этих коротких одежд, да париков, да пушек, да городов новых, да немцев, коих нынче у нас гораздо так, как еще николи не бывало? Кто спросил? Не было такого спросу!

Тишина стояла – наиполнейшая; все внимали, боясь проронить слово; все свидетельствовали.

– Ну а еже ли бы спросили? Любому человеку, даже рабу подлому – новое в государстве нашем – по нраву ли? Или может дани стали меньше? Или повинности какие помягчали? Ничуть. Ничуть! Только хуже ему стало гораздо!

А с церковью нашей русской православной – что сделали? Патриарх Адриан сколь годов как сном вечным почил, а нового патриарха у нас досить нетути. Местоблюститель есть, а патриарха – нету!

При этих царевичевых словах митрополит Рязанский Стефан Яворский, наверняка, со страху едва не обмер.

– Кому место сие берегут – не ведаю. Зато другое истинно ведаю. Ведаю, что батюшка мой и государь зело зол был и есть на священство наше. Не любит его. Не любит, и все тут! Поелику, мол, больно крепко за старое держится… Ну, а я, грешный, веру нашу древлеапостольскую люблю, и не только ея люблю, но и все старинство мне, какое из веков – любезно.

Ибо веками люди в земле нашей так-то живали, и еще века жили бы, и я чаю, у многих, коих здеся, в крепости вижу, такоже к старине души склоняются. Однако же – сидят и молчат, слово сказать бояться.

Ныне у нас тем, кто старине любезной прилежен, только скорбеть да отчаиваться. Ибо – не на их улице праздник. А на чьей? Праздник – на той, где живут те, которые в отрочестве, может, ржаными пирогами с зайчатиною торговали, сподобились по случаю на глаза государю молодому и отцу моему попасть, а ныне… А ныне – парики и камзолы носят с золотою ниткою, и воруют, воруют, воруют у казны как токмо возможно… (Это был, как понимает читатель прямой намек на Меншикова. Но на слова эти полудержавный властелин отнюдь не испугался, по крайней мере, внешне. Только, наверняка, внутренне, для себя решил – что вот теперь-то уже точно царевичу жить осталось совсем ничего).

Между тем, царевич продолжал речь свою:

– А что до страха касаемо, то и я – боюсь. Боюсь и гнева Божьего, боюсь и за земные дела свои здеся отвечать. Ибо уже немало душ погубил – по причине малодушия своего. Но ныне вот решился сказать. И говорю. Я и боли всегда боялся; скажу, что с детства до ужаса боялся только угрозы розгой даже. А вот ныне, господа суд, докладаю вам, что еще в начале апреля, здесь недалеко, на мызе одной, сечен был безо всякого приговору, аки смерд подлый! И посему страх мой перед розгою зело поглушел. Уразумел я, что и боль проходит тоже, и Еклизиаст прав и здесь – как и всегда бывал прав и будет. А более мне сказать вам нечего господа суд… Только ныне воспоминаю вот что: когда через Вязьму домой уже ехали и толпа народу стояла по улице, то многие люди и плакали и кричали. Кричали, чтобы я, Государь при живом царе-батюшке, здоров был. Истинно говорю – как было. И стало быть – для народу подлого я и есть Государь, а кем для него батюшка мой приходится – про то… не ведаю. А за что меня в народе государем почитают – про то ведаю. Оттого и почитают, что николи не скрывал, что поборником старинного благочестия себя явил и являю. А народ благочестию всегда прилежен, был есть и будет. Оттого и кричали меня государем в Вязьме…

Господа суд!

Прошу у вас прощения нижайше и упреждаю: коли прийдется кому из вас меня на гибель обрекать противу сердца, тешьте себя тем, что окромя вас будут и те, кои жалеть меня не станут. И таких будет больше…

Я все сказал.

Во время речи Алексеевой стояла просто тишина. Но когда он закончил – тишина стала мертвою, хотя, кажется, куда уж более…

И тогда со своего места вскочил Петр. Он и в продолжение речи сына вскакивал, порываясь прервать его речь, но видно, сам себя одерживал, потому что, скорее всего, дал себе слово – пусть, де, сын выговорится, скажет, что хочет без помехи.

Царь не просто был разьярен речью своего сына; в ярости его слышалось все: и очевидное сознание того, что мосты сожжены, и возмущение самою мыслью, что сын действительно хотел отцовской смерти, и величественное сознание своей правоты, и даже восхищение сыном – оно ведь тоже было – хотя бы за то, что так хорошо держал себя.

Тем не менее, Петр дал волю своему гневу.

– Зрите! Зрите, господа суд, как закорузвело сердце его! Помните, помните, что он говорил здесь! – Постепенно, однако, он взял себя в руки – Я сей же час уйду. А вы, господа суд, вопросите свою совесть, закон, то, что разумеет каждый из вас как справедливость, подумайте купно, и дайте письменно резолюцию вашу о каре, которую заслужил же этот мерзавец, умыслив против отца такое, о чем известно доподлинно!

Однако я чаю, что резолюция сия не будет последней. Последней будет суд над ним небесного Отца нашего. Вы же – только земные судьи. Прошу одно: чтобы вы не зрили на личность его, отцова царского сына, каковым он мне и останется, не зрите на то, что он моей крови и царевич, а зрите в нем только человека, нашего обыкновенного подданного, скажите свое слово по совести вашей и по закону. И… прошу такоже, чтоб приговор ваш был умерен и милосерд, насколько вы найдете возможным это сделать…

Полагаем, что последняя фраза сказанная Петром в полном смысле для истории. Кто-кто, а уж царь то точно знал каким будет приговор, а говорить мог все.

Нам же представляется важным в этом как раз месте поговорить с читателем о причинах твердости и самообладания, показанных царевичем на суде… Тоесть: от чего это всегда столь робкий, нерешительный и даже трусливый молодой человек, буквально трепетавший при одном виде отца, и даже только от его имени, во время своей речи на суде стоял решителен и определенен настолько, что казалось, это совсем другой человек?

Историк Н.И. Павленко считал, что все дело в том, будто на суде все стали свидетелями «молниеносной вспышки озлобленности обреченного человека». И – не более того.

Конечно, с Н.И. Павленко можно отчасти согласиться, потому что осознание обреченности у Алексея было. С того самого дня, как Ефросиньюшка, возвротясь в пределы России, полной мерою выложила все Алексеевы «не без почвенные мечтания» – расчеты на смерть отца или на военный бунт русской армии в Мекленбурге, сыну стало наконец ясно, что надежды на помилование рухнули. И – более того – что само отцовское обещание помилования и даже его клятва – не более чем маневры, предпринятые для того только, чтобы заманить сына домой. Но в речи царевича перед судом ничего похожего на вспышку не было. То было слово обдуманное и яркое. Алексей для этой речи собрался.

Царевич выступил – и все. На допросы в суд его больше не вызывали. Похоже на то, что судьи собрались для того только, чтобы подписать приговор – и тем самым, в соответствии с расчетом Петра по крайней мере разделить с ним ответственность, дать отцу возможность уйти от единоличного решения, соблюсти хотя и едва видимую в тумане Российской правовой жизни того времени букву закона.

Но зачем же тогда рядом с камерою царевича в крепости соорудили застенок? Зачем обставили его по всем правилам пыточной практики? А затем только, чтобы пытками вырвать дополнительные признания у человека, приговор которому был предрешен. Такова она была, практика доброго восемнадцатого века, точнее – российская практика!

Что за стеною сооружали и для кого, думаем, для нашего узника тайной не было. Обливаясь страхом, он несколько часов слышал стук топоров за стеной. А когда стук прекратился, страхи царевича возросли еще более.

Стремясь, по крайней мере, отсрочить пытку, Алексей 18 июня назвал еще двоих своих людей – Авраамия Лапухина, дядю своего по матери и наиближайшего в юности к себе человека – священника Якова Игнатьева. Читатель помнит, что даже слуга Алексея уверенно говорил своему господину что «царь Абрама запытает». И точно. Не пожалел шурина. Обоих: и Лапухина, и Игнатьева немедленно после доноса царевича арестовали, поставили под пытку, а с дыбы – несколько времени уже после царевича – тоже казнили.

Итак, Петр принял решение пытать сына. Зачем? Ведь вина Алексея с точки зрения отца была, и была бесспорной. Чего же легче: зачитать жертве приговор и поступить так, как в приговоре сказано. Но этого отцу было мало. Повторимся: нужно было до исполнения приговора, даже до его оглашения вырвать у царевича новые сведения и новые имена. А то, что это был пример досудебного наказания, – это отца совершенно не смущало. Хотя сына, как мы понимаем, и не судили даже – просто дали выступить и все. Защита, обвинение, состязание сторон, независимость суда – со всеми этими вещами в России вначале XVIII века реально знакомы не были.

19 июня 1718 года в полдень Алексея Петровича впервые ввели в пыточную.

Помещение это было небольшое и в нем уже находились, дожидаясь узника, несколько очень знакомых Алексею Петровичу людей; даже отец стоял среди них. Но ни к ним метнулся взгляд царевича раньше всего, а к коренастому, смуглому и черноволосому человеку в красной рубахе – к палачу.

Люди что-то говорили, и даже читалась какая-то бумага, но ничего не слышал Алексей. Ноги у него онемели, и если бы не дюжий солдат-приображенец, который держал уже бывшего наследника престола чуть ли не за ворот, не давая упасть, то рухнул бы он на каменный пол.

Палач сделал навстречу только один шаг, а уже поплыло у Алексея перед глазами; пропал от страха и слух, и на глаза пала плотная серая пелена.

Он почти не чувствовал как его раздевали, связывали впереди руки (впереди, впереди, заметь читатель, не сзади!) и стали поднимать. Но это пока было ничто. Это была одна только виска – когда связанные ноги не доставали чуть до пола.

И удар-то был не самый страшный, в треть силы только, но боль показалась жертве ужасной. Он был в памяти, может быть еще один или два удара. И все. Больше ничего не чувствовал. А очнулся от холодной воды, которой его окатили после всего.

И в пыточной уже никого не было. Даже палача. Солдат только на себе оттащил сеченого в камеру и со знанием дела уложил на постель – спиной вверх. Спросил громко:

– Слышишь меня?

– Слышу…

– Из двадцати пяти плетей тебе только дюжину выдали. Лежи и считай часы. Как пробьет шесть – отдадут тебе остаточек. Понял? А после еще лекарь придет. Жди. – И вышел. Но дверь запереть не забыл.

В шесть пополудни – экзекуция продолжилась. Но страху, – по крайней мере перед началом ее, у него уже не было. Равнодушно подчинился пока его на дыбу готовили – как будто и не его совсем. Но когда свистнула плеть, он опять сомлел сразу но, до того успел-таки рассмотреть, кто пришел свидетельвовать. Был здесь и батюшка опять, были и другие знакомцы: Федор Михайлович, Яков Федорович, Иван Иванович, Петр Андреевич… и еще заметил Шафирова. Был и последний из негодяев – Меншиков, не мог не быть здесь; но даже в таком своем положении царевич на него старался не смотреть – настолько призирал. Были и другие, помельче, но их он не старался запомнить…

Лекарь явился сразу, как ушли свидетели. Обмывал, мазал, бинтовал, дал попить чего-то, так что спать сразу захотелось. Погладил несчастного по голове, вздохнул и сказал уже почти спящему: «Tute hoc intristi, tibi omne est exedendum». Царевич знал по-латыни и, скорее всего, легко перевел эту фразу. Перевод был такой: «Это ты заварил, тебе все и съесть придется». Но царевич докторской латыни уже не слышал. Он спал.

Так прошел первый «пытошный» день – 19 июня 1718 года. А сколько их будет впереди, и сколько ему еще жить на свете осталось – царевич не знал и знать не мог. Но мысль о том, что недолго еще – уже, уже сидела в его мозгу безвылазно, и сил, чтобы ее оттуда потеснить, – у него не было.

На следующий день в восемь пополуночи действо повторилось, а два следующих дня – пытки не было.

Весь день 21 июня царевича активно лечили и кормили. Отец приказал. Так что утром следующего дня царевич был достаточно в силах, чтобы даже прохаживаться по камере. Но около десяти утра явился Петр Андреевич Толстой. Держал себя официально. Выложил на стол листы с новыми вопросными пунктами, а сам молча сел у окна.

Алексей хотел было спросить о Ефросиньюшке – где она, родила ли, и кто народился, но Толстой вопрос этот опередил:

– Не велено мне на твои вопросы отвечать. А вот на сии, что письменно отец изложил, – изволь ответить сей же час. Ответишь – и я уйду. За дверьми уже лекарь дожидается.

Делать было нечего. Алексей сел к столу, чтобы читать пункты. Вздохнул и подумал. Подумал: «Зачем это отцу надобно?» Опять вздохнул и принялся писать.

1. Вопрос: Что причина, что не слушал меня, и нимало ни в чем не хотел делать того, что мне надобно, и ни в чем не хотел угодное делать, а ведал, что сие в людях не водится, так же грех и стыд?

Ответ: Моего к отцу моему непослушания и что не хотел того делать, что ему угодно, хотя и ведал, что того в людях не водится и что то грех и стыд, причина та, что я, со младенчества моего несколько жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, а больше научился ханжить, к чему я и от натуры склонен; а потом, когда меня от мамы взяли, также я с теми людьми, которые тамо при мне были, а именно Никифор Вяземский, Алексей да Василий Нарышкины [был], и отец мой, имея о мне попечение, чтобы обучался тем делам, которые пристойны к царскому сыну, также велел мне учиться немецкому языку и другим наукам, что мне было зело противно, и чинил то я с великой леностию, только б чтобы время в том проходило, а охоты к тому не имел.

А понеже отец мой часто тогда был в воинских походах, а от меня отлучение, того ради приказал ко мне иметь присмотр светлейшему князю Меншикову; и когда я при нем бывал, тогда принужден был обучаться добру, а когда от него был отлучен, тогда выше вышеупомянутые Вяземский и Нарышкин, видя мою склонность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конверсацию иметь с попами и чернцами и к ним часто ездить и подпивать, а втом мне не токмо претили, но и сами то же со ною охотно делали.

А понеже они от младенчества моего при мне были, и я обыкал их слушать и бояться и всегда им угодное делать, а они меня больше отводили от отца моего и утешали вышеупомянутыми забавами, и помалу-помалу не токмо дела воинские и прочие от отца моего дела, но и… его особа, зело мне омерзело, и для того всегда желал от него быть в отдалении. А когда уже было мне приказано в Москве государственное управление в отсутствие отца моего, тогда я, получа свою волю (хотя и знал, что мне отец мой то правление поручил, приводя меня по себе к наследству), и в большие забавы с попами и чернцами, и с другими людьми впал.

К тому же моему непотребному обучению великий помощник мне был Александр Кикин, когда при мне случался. А потом отец мой много сердуя о мне, и хотя меня учинить достойна моего звания, послал меня в чужие края, то и там я, уже в возрасте будучи, обычая своего не переменил; хотя мне бытность моя в чужих краях учинила некоторую пользу, однако же коренных во мне вышеписанных непотребств вовсе искоренить не могла.

2. Вопрос: От чего так бесстрашен был и не опасался за непослушание наказания?

Ответ: А что я был бесстрашен и не боялся от отца моего наказания, и то происходило не от чего иного, токмо от моего злонравия (как сам истинно признаю): понеже, хотя и имел я от отца моего страх, однако ж не такой, как надлежит сыну иметь, но токмо чтобы от него отдалиться и воли его не исполнять, о чем объявляю явную тому причину.

Когда я приехал из чужих краев к отцу моему в Санкт-Питербурх, тогда принял он меня милостиво и спрашивал, не забыл ли я то, чему учился. На что я сказал, будто не забыл; и он мне приказал к себе принести моего труда чертежи. Но я, опасаясь того, [чтоб] меня не заставил чертить при себе, понеже бы не умел, умыслил испортить себе правую руку, чтобы невозможно было оного ничего делать, и, набив пистоль, взяв в левую руку, стрелял по правой ладони, чтобы пробить пулькою, и хотя пулька миновала руки, однако ж порохом больно опалило; а пулька пробила стену в моей коморе, где и сейчас видимо.

И отец мой видел тогда руку мою опаленную и спрашивал о причине, как пришлось. Но я ему сказал иное, а не истину. От чего можно видеть, что хотя и имел страх, но не сыновский.

3. Вопрос: Для чего иною дорогою, а не послушанием хотел наследство (как я говорил ему сам), и о прочем, что к сему надлежит, спроси.

Ответ: А для чего я иною дорогою, а не послушанием хотел наследства, то может всяк легко рассудить, что я уже тогда от прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чем отцу моему последовать, то каким же было иным образом искать наследства, кроме того, что я делал и хотел оное получить чрез чужую помощь? И ежели б до того дошло и цесарь начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженною рукою доставить меня короны Российской, тоб я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно: ежели бы цесарь за то пожелал войск российских в помощь себе против какова-нибудь своего неприятеля или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, так же министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы он дал мне в помощь, чем бы я доступать короны Российской, взял бы на свое иждивение, и одним словом сказать: ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю.

Вопросы поставлены – ответы представлены. И не трудно из этих ответов убедиться в том, что Алексей полностью капитулировал; ибо давал понять каждым написанным словом то, как прав был всегда отец, и как неправ был всегда он, сын. Алексей, как полагаем, имел надежду таким образом позицию отца сделать помягче. Попытка явно не удалась. Отец своего отношения к делу не изменил, и бичевания сына продолжались, и новые вопросные пункты также формулировались.

Однако, 24 июня произошло событие, о котором следует сказать и особо и подробно. Потому что 24 июня 1718 года царевичу был зачитан смертный приговор.

Вот он, этот приговор.

Приговор министров, сенаторов, военных и гражданских чинов, за собственноручною подписью, по делу царевича Алексея 24 июня 1718 года.

1718, иуния в 24. По вышеписанного его царского величества именному и за собственноручным сего текущего июня в 13 день данному указу о суде царевича Алексея Петровича, в противностях его и преступлениях против отца и государя его, нижеподписавшиеся министры, Сенат и стану воинского и гражданского … в собрании в палате правительствующего Сената в Санктпетербурхе, слушав неоднократно выписки и подлинных, во свидетельства им объявленных его царского величества к Алексею Петровичу писанных увещевательных писем, и его, царевичевой, руки на то учиненных на письме же ответов, и прочих в освидетельствованиях того дела принадлежащих и розыскных актов или записок, повинных его, царевичевых, собственноручных писем и изустных как государю, отцу своему, так и пред нами яко учрежденными по его величества изволению… (хотя им, яко его царского величества самодержавию принадлежащим природным подданным по (правилам) государства Всероссийского, того чинить бы отнюдь не надлежало, но то все ни от кого, кроме Бога всемогущего, в зависящей и ни какими нравы описанной и определенной его царского величества самодержавной власти и воле по достоинству состоит. Однако ж, повинуясь выше объявленному повелению царя и государя своего, то дерзнавение приемля), по здравому рассуждению и по христианской совести, непосягая и не похлебствуя и не смотря на лица, по прежде объявленным к сему делу приличным Божьим заповедям Ветхого и Нового заветов, священным писаниям святого Евангелия и Апостол, також и из канонов и правил соборов святых отец и церковных учителей (приняв притом в помощь рассуждение от архиереев и прочих духовного чина, при Санкпитербурхе по указу его царского величества собранных выше сего объявленное); також и по правам Всероссийским, а именно: по Уложению и воинским артикулам, по вышеобъявленным в деле статьям (которые права согласно со многих государств, а особливо древних римских и греческих цесарей и прочих христианских государев с правами) по предшествующим голосам единогласно и без всякого прекословия согласились и приговорили, что он царевич Алексей, за выше объявленные все вины свои и преступления главные против государя и отца своего, яко сын и подданый его величества, ДОСТОИН СМЕРТИ, потому что, хотя его царское величество ему, царевичу, в письме своем с господином тайным советником Толстым и капитаном от гвардии Румянцевым от 10-го числа июля 1717-го из Спа писанном, обещал прощения в побеге его, ежели добровольно возвратится, как он царевич, и сам то в своем ответном на то письме из Неаполя от 4-го дня октября того же 1717-го с благодарением объявляет, что он за данное ему в самовольном его (токмо) побеге прощением благодарствует, но как он и того себя тогда ж недостойно сочинил, о том купно при иных его преступлениях и противностях против государя отца своего довольно объявлено выданном о том от его царского величества от 3-го числа февраля сего ж году прежнем манифесте, а именно, что он поехал недобровольно.

И хотя его царское величество, милосердствуя о нем, сыне своем, родительски, приданной ему на приезде с повинною на Москве в столовой палате 3-го числа февраля аудиенции обещал прощения и во всех преступлениях, однако учинить изволил пред всеми с таким ясным выговором, что ежели он, царевич, все то, что он по то число противного против его величества делал или умышлял, и о всех особах, которые ему в том были советниками и сообщниками, или о том ведал, без всякой утайки объявит, а ежели что или кого-нибудь утаит, то обещанное прощение не будет ему в прощение; что он, по-видимому, тогда приняв с благодарными слезами, обещал клятвенно все без утайки объявить и то потом и крестным и святого Евангелия целованием в соборной церкви утвердил.

Но хотя его царское величество и сверх того, в подтверждение тому, на другой день изволил ему, царевичу, то ж все собственноручно при вопросительных о том пунктах, о которых в выписке объявлено, объявить (и в начале он их изволил написать почему, понеже вчерась прощение получил в том, дабы все обстоятельства донести своему побеге и прочего тому подобного; а ежели что утаено будет, то лишен будешь живота; на что о некоторых причинах сказал словесно, но для лучшего, чтоб очистить, письменно по пунктам ниже писанным); а при заключении, от его же величества на письмо в седьмом пункте: все, что к тому делу касается, хотя чего здесь и не написано, то объяви и очисти себя, как на сущей исповеди; ежели что укроешь, а потом явно будет, на меня не пеняй, понеже вчерась перед всем народом объявлено, что за сие пардон не в пардон. Но он, царевич, на то в ответном повинном своем письме ответствовал весьма неправдиво и не токмо многие особы, но и главнейшие дела и преступления, а особливо умысел свой бунтовный против отца и государя своего, и намеренный из давних лет подыск и произыскивание к престолу отеческому и при животе его, чрез разные коварные вымыслы и притворы и надежду на чернь, и желание отца и государя своего скорой кончины, о чем всем потом по розыскам явилось, как выше его сего в выписке объявлено, утаил; по которым его, царевичем всем поступкам и письменным объявлением и по последнему, от 22-го июня сего году собственноручному письму явно, что он царевич, не хотел с воли отца своего наследства прямою и определенной дорогою и способы по кончине отца своего, государя, получить, но чиня все ему противности, намерен был против воли его величества, по надежде своей, не только чрез бунтовщиков, но и чрез чужестранную цесарскую помощь и войска, которые он уповал себе получить, и с разорением всего государства и отлучением от оного, того, чего б от него за то не пожелали, и при животе государя отца своего достигнуть. И явно по всему тому, что он для того весь тот свой умысел и многие ему в том согласующие особы таил до последнего розыску и явного обличения в намерении таком, чтоб и впредь то богомерзкое дело против государя, отца своего и всего государства при первом способном случае в самое дело производить.

И тем всем царевич себя весьма недостойно того милосердия и обещанного прощения государя, отца своего, учинил, что и сам он как в прибытии отца своего, государя, при всем выше упомянутом всех чинов духовных и мирских и всенародном собрании признал, так и потом при определенных от его величества нижеподписавшихся судьях, и изустно, и письменно объявил, что все выше всего в деле объявлено.

И тако по вышеписанным божественным, церковным, гражданским и воинским правам, которые два последние, а именно гражданские и военные, не токмо за такое уже чрез письма и действительные происки против отца и государя, но хотя токмо против государя своего, за одно помышление бунтовное, убивственное или подыскание к государствованию, казнь смертную без всякой пощады определяет, коль же паче сие сверх бунтовного, малоприкладное в свете, богомерзкое, двойное, родителей убивственные намерения, а именно вначале на государя своего яко отца отечествия и по естеству на родителя своего милостивейшего (который от иных лет его, царевичевых, паче нежели с родительским попечением и любовью ко всяким добродетелям его воспитал и к правительству и военным делам обучать и производить и достойно к наследствию такого великого государства с неусыпными трудами его сочинить тщился), таковую смертную казнь заслужило.

Хотя сей приговор мы, яко рабы и подданные с сокрушением сердца и слез возлиянием изрекаем, в рассуждении, что нам, как выше объявлено, яко самодержавной власти подданным, в такой высокий суд входить, а особливо на сына самодержавного всемилостивейшего царя и государя своего оный изрекать недостойно было, но однако же по воле его то сим свое истинное мнение и осуждение объявляем с такою чистою и христианскою совестию, как уповаем непостыдни в том предстать перед Страшным, праведным и нелицеприятным судом всемогущего Бога, подвергая, впрочем, сей наш приговор и осуждение в самодержавную власть, волю и милосердное рассмотрение его царского величества, всемилостивейшего нашего монарха.

Александр Меншиков

Генерал-адмирал граф Апраксин

Канцлер граф Гаврило Головкин

Тайный советник князь Яков Долгорукой

Тайный советник граф Иван Мусин-Пушкин

Тайный советник Тихон Стрешнев

Сенатор граф Петр Апраксин

Подканцлер и тайный советник барон Петр Шафиров

Тайный советник и лейб-гвардии капитан Петр Толстой

Сенатор князь Дмитрий Голицын

Генерал Адам Вейде

Генерал-поручик Иван Бутурлин

Тайный советник граф Андрей Матвеев

Сенатор князь Петр Голицын

Сенатор Михайло Самарин

Генерал-маеор Григорий Чернышев

Генерал-маеор Иван Головин

Генерал-маеор князь Петр Голицын

Ближний стольник князь Иван Ромодановский

Боярин Алексей Салтыков

Губернатор Сибирский князь Матвей Гагарин

Боярин Петр Бутурлин

Московский губернатор Кирило Нарышкин

Бригадир и гвардии маеор Волков Михайло

Гвардии Преображенского полку маеор князь Григорий Юсупов

Генерал-маеор и капитан от гвардии Павел Ягужинский

От гвардии маеор Семен Салтыков

От гвардии маеор Дмитриев-Мамонов

Гвардии Преображенского полку маеор Василий Корчмин

Бригадир и генеральный ревизор Василий Зотов

Полковник Герасим Кашлев

Стольник Федор Бутурлин

Полковник Гаврила Норов

Акольничий князь Юрья Щербатой

Санктпитербургский вице губернатор Степан Клокочев

От лейб-гвардии маеор Ушаков

От бомбардир капитан-поручик Скорняков-Писарев

От лейб-гвардии капитан князь Борис Черкаской

Архангелогородский вице-губернатор Петр Лодыженский

Полковник Иван Стрекалов

Азовской губернии вице-губернатор Степан Колычов

Гвардии капитан Петров-Соловов

От гвардии капитан Александр Румянцев

От гвардии капитан Семен Федоров

Генерал-полицмейстер и генерал-адъютант его царского величества

Антон Девиер

Гвардии капитан Лев Измайлов

Гвардии капитан князь Иван Шаховской

От гвардии капитан Вельяминов-Зернов

Полковник Петр Савелов

Гвардии капитан Иван Лихарев

Гвардии капитан Иван Захаров

Гвардии капитан Алексей Баскаков

Стольник Дмитрий Бестужев-Рюмин

Полковник князь Василий Вяземский

От флота порутчик Иван Шереметев

Князь Сергей княж Борисов сын Голицын

Стольник князь Семен Сонцов-Залекин

От лейб гвардии капитан князь Григорий Урусов

Стольник князь Алексей Черкаский

Стольник Матвей Головин

Полковник Долгорукой

Стольник Леонтий Михайлов сын Глебов

Полковник князь Иван Борятинский

Стольник Борис Миронов

Степан Нелединский-Мелецкой

От флоту порутчик Василий Шереметев

Стольник Василий Ржевский

Полковник и от лейб-гвардии капитан Кошкин

Гвардии капитан порутчик Александр Лукин

Гвардии подпорутчик Степан Сафонов

Гвардии порутчик Федор Полонский

Адъютант Михаил Чебышев

От гвардии капитан порутчик Друмянт

Голянищев-Кутузов

Eelmine 1 ...17 181920 21 22 Järgmine

Отец и сын

Selle raamatu lugejad loevad ka