Подполковник Иван Бухолц
От гвардии капитан Федор Митрофанов
От гвардии капитан Иван Карпов
От инфантерии полковник Степан Казадовлев
Полковник Иван Колтовской
Полковник и санктпетербухский комендант и от лейб-гвардии капитан Яков Бахмеотов
Полковник Илья Лутковской
Полковник князь Михайла Щербатой
Полковник Артемий Загряской
Гвардии порутчик Иван Козлов
Гвардии порутчик Иван Бахметьев
Гвардии капитан Алексей Панин
От гвардии капитан Василий Поросунов
Гвардии порутчик Федор Волков
Гвардии порутчик Аврам Шавордин
Генерал-адъютант Иван Полянской
От гвардий прапорщик Иван Веревкин
Гвардии подпорутчик Александр Танеев
От гвардии и от бомбардир Василий Языков
От лейб-гвардии капитан порутчик Пашков Егор
Обер-комисар Алексей Зыбин
Поместного приказу судья Кирил Чичерин
Генерал-квартимистр и обер-крикс-камисар Михайло Аргомаков
От гвардии капитан порутчик Алексей Бибиков
Подполковник Василий Титов
Подполковник Гаврила Козлов
Плац-подполковник Алексей Киселев
Подполковник Михаил Ашочков
Подполковник Наум Чоглоков
Подполковник Василий Батурин
Маеор Никита Скульской
Адмиралтейского баталиона маеор Кирила Пущин
Князь Федр Голицын
Князь Яков Голицын
От бомбардир подпорутчик Новокщенов
Гвардии подпорудчик Василий Иванов. Яж подписал вместо подпорутчика того же полку Василия Костелева по его прошению, что он грамоте не умеет Василий Новасильцов обор-крикс камисар
Обор-крикс камисар князь Михайло княж Иванов сын Вадбальской
Стольник князь Афанасий Борятинской
Стольник Андрей Колычов
Лейб-гвардии прапорщик Дорофей Ивашкин
Гвардии подпорутчик Михайло Хрушов и вместо прапорщика Афанасья Владычина
Гвардии подпорутчик князь Алексей Шеховской и вместо капитан порутчика Девесилова
Обор секретарь Анисим Щукин
Дьяк Иван Молчанов
Дьяк Семен Иванов
От гвардии капитан Емельян Маврин
Расправной палаты судья Афанасий Андреев сын Кузьмин-Караваев
Губернии московской виц-губернатор Василий Ершов.
42
Читатель познакомился с текстом приговора. Очевидно, что на первый взгляд его текст для читателя не содержит ничего нового в сравнении с тем, что уже известно. Документ представляет собой всего лишь пространное рассуждение в пользу точки зрения царя на всю историю с сыном. Но это только на первый взгляд. Приговор ценен нам и в том смысле, что в нем довольно ясно видна цепочка выводов, к которым суд пришел по пути к определению меры наказания для бывшего наследника российского престола. Цепочка эта выглядит примерно так.
1. Царевич рожден был для престолонаследия.
2. В детстве он воспитывался вдали от отца и в обстановке ненависти к нему.
3. Эта ненависть сохранилась и укрепилась в царевиче, несмотря на все стремления отца сделать сына продолжателем своего дела.
4. Царевич бежал в Австрию при поддержке некоторых своих сторонников первоначально с намерением дождаться за рубежом смерти отца и сесть на трон по сыновнему праву.
5. Уже за рубежом он, царевич, получил возможность рассчитывать и на военную помощь Австрии, поскольку эта помощь была ему твердо обещана императором.
6. Рассчитывал царевич Алексей и на вероятный бунт русской армии, расквартированной в то время в Мекленбурге.
7. Когда царевич в Австрии был обнаружен, отец действительно клятвенно пообещал сыну, что никакого наказания ему не будет, если он вернется.
8. Царевич вернулся и был прощен. Но в ходе розыска выяснилось, что он не был игрушкой в руках других людей, как отец первоначально предполагал, а действовал сознательно в ущерб отцу и Российскому государству, в особенности в том, что он рассчитывал на мятеж в русской Мекленбургской группировке войск и на военную помощь цесаря.
9. Поэтому суд посчитал, что царевич заслуживает смерти, а царь, как самодержец, волен поступить как хочет.
Так суд осуществил логический поворот в оценке надежд и действий Алексея за рубежом – от прощения до обвинения. Причем, обвинение это было подкреплено подписями более ста людей, которые подписали бы любой документ, если бы этого захотел их повелитель и кумир – царь Петр. Другого варианта быть просто не могло.
43
Но ведь была еще и позиция духовенства?
Была. И в содержании текста приведенного нами выше приговора содержится упоминание о том, что «рассуждения от архиреев и прочих духовного чина» судьями во внимание принято. Так написано. Но на самом деле – даже следа внимания к позиции духовенства в приговоре нет. Но все же интересно: а как же «трактовали» духовные лица в отношении содеянного Алексеем Петровичем?
Они действительно ясно указывают на религиозные основания, которыми может руководствоваться отец, если захочет. Это, в сущности, именно совет царю, который Н.И. Костомаров определяет как «уклончивый, но замечательно мудрый».
Если бы царь захотел наказать сына казнью, он мог бы воспользоваться Ветхим Заветом, который очень строго судил подобные Алексеевым помышления и деяния.
По Новому же Завету, если бы захотел простить сына, Петр должен был поступить подобно отцу в притче о блудном сыне или в поступке самого Христа по отношению к «жене-прелюбодейнице».
И нам становится ясно, какой совет в действительности был дан отцу духовными лицами: совсем не «замечательно мудрый», а самый что ни на есть угоднический. На любое решение царя церковные авторитеты заранее заготовили религиозное обоснование.
Так что – и судьи светские, и судьи духовные в деле царевича определенно показали полную рептильность по отношению к воле Его Величества.
44
С утра 24 июня 1718 года судьи подписали приговор. Единогласно. Приговор давал Петру п р а в о казнить сына. Но сам осужденный ничего еще о приговоре не знал. В тот же день – с десяти до двенадцати часов в своей персональной «пытошной» царевич получил большую половину из назначенных на этот день пятнадцати ударов плетью.
Затем узнику дали передохнуть.
Только после обеда, скорее всего, часа в два пополудни, к нему в камеру явилась группа из людей, царевичу вполне известных, а именно: ненавистного Светлейшего – А.Д. Меншикова, Петра Андреевича Толстого и Александра Ивановича Румянцева, которые его, царевича, домой из Неаполя привезли, да Гаврилы Ивановича Головкина, канцлера. Они-то и принесли царевичу приговор. Царевич Алексей встретил их стоя. И, наверное, изо всех сил пытался сохранить достоинство. Но содержание приговора оказалось для него настолько неожиданным, что царевич потерял сознание. Гаврила Иванович, которому, по всей вероятности, была поручена миссия оглашения приговора – выполнил ее, дочитал текст до конца.
Эти люди – приговорщики, скорее всего были разными по темпераменту и характеру. Но, думается, что было у каждого из них то качество, которое и собрало их в одну группу – вошедших в камеру царевича в два или три часа пополудни 24 июня 1718 года. И это качество каждого было отлично известно отцу. Потому-то он и соединил их вместе. Все они относились к царевичу без малейших признаков симпатии.
Они вошли к нему как носители рока – строгие-престрогие, даже старались на Алексея не смотреть, не то чтобы встречаться с ним взглядами, а по прочтении – ни даже на полминуты не задержались, хотя царевич и лежал на полу без памяти, и над ним уже колдовал лекарь.
Зададим вопрос: почему царевич не выдержал чтения? Почему перспектива смертной казни буквально сразила его? Ведь он, как человек умный, наверное, не мог не предполагать того, что груз его преступлений на смертную казнь вполне «тянет», а отношение отца последнее время практически не давало никаких надежд. Но царевич, видимо надеялся. Он надеялся на то, что отец все-таки снизойдет; что у него дрогнет сердце и не поднимется рука на родного сына. Ошибся царевич. Ошибся сын. Отцовское сердце не дрогнуло. Отцовская рука на сына поднялась.
45
Приговорщики покинули сумрачный каземат. Тепло и солнце вернуло Александру Даниловичу Меншикову хорошее расположение духа. И он, пока они шли пешком к своим лошадям, заговорил напористо и громко:
– Приуныли? Нечего, нечего! Не ты ли, Гаврила Иваныч, женитьбу царевичеву готовил, дабы ни отцу, ни сыну никакого ущемления не случилось? И как преуспел! А что вышло? И твоей вины в том нет! А вы – господа конвоиры-караульщики? Не вы ли этого тихоню и изменника по всей Империи искали? И ведь нашли! И чрез препоны диавольские вернули в Отечество, к отцу родному – на суд и расправу!
Будьте покойны: ежели б по Алешкиной воле все вышло – он бы не стал нас по головкам гладить! Тебе, Гаврила Иваныч, не миновать было б ссылки куда подалее и подолее, а имущество твое он бы на себя взял. И сыну бы твоему досталось! А вас (Меншиков обратился к Толстому и Румянцеву) беспременно упек бы на Камчатку или – вроде награды – в Соликамск.
А уж мне-то – горше всего было бы. На дыбе бы сдох… А так – мы богоугодное дело сделали. Злодея наказали. Царскую волю исполнили. Так что не грустите. Езжайте, Гаврила Иванович, втроем к тебе домой. А я только на час к Благодетелю – и тут же к вам. Отобедаем, выпьем, закусим… Сотворим все как следует быть!
46
Царя Александр Данилович обнаружил на наиболее вероятном месте – на верфи, где со дня на день готовили к спуску на воду большой фрегат. По этой причине на стройке был полный аврал. Петр был возбужден и деловит.
Спросил резко:
– Ну, что? Рассказывай!
Меншиков было стал с улыбкой (забыл стереть с лица) – повествовать, как все было, – даже и то, как царевич грохнулся в то время, как Головкин читал приговор. Но благодетель веселье разделить не пожелал. Сверкнул глазами, спросил:
– Лекарь на месте?
– На месте, на месте, государь! Да и обмер-то наш арестант токмо на краткое время. Быстро очухался.
– Так ли?
– Точно так, государь! – ни мгновения не колеблясь, солгал Меншиков, ибо самого того, как Алексей пришел в себя, – не видел. Но сказал это так уверенно, что царь, очень хорошо знавший Данилыча, тут же усомнился:
– Так ведь ты и соврешь – недорого возьмешь… Ну да ладно… Сделали дело – и хорошо.
– А что дальше будем делать, а, мин херц?
– Что? Вейде, вон, предлагает уговаривать… Чтобы, значит, сам яд выпил.
– Не согласится…
– Отчего?
– Духом слаб.
– Это да…
– А когда? Завтра, что ли?
– Нет, не завтра. На завтра он мне еще живой нужен.
– Для чего?
– Он долго что то выписывал из этого… как его… из Барония… Что-то он понавыписывал… Узнать хочу.
– Воля твоя, государь… А только не надо бы…
– Отчего?
– Понаврет, пожалуй.
– Все равно, хочу… Может он мне завтра скажет то, чего я не знаю.
– А кого пошлешь?
– Григория пошлю. Скорнякова…
– Что же… А Алешку и завтра сечь будут?
– Завтра? Нет, завтра не будут. Завтра к нему Скорняков идет. А сегодня ему дадут еще семь плетей. Должок остался…
Сколько ни удивлялся Меншиков своему повелителю, а удивляться, часто и без меры, все место оставалось – и каждый день, да и не один раз на дню. Вот и теперь Данилыч поразился – насколько всего много у Благодетеля, если хватает сил и на строительство города и кораблей, на раздумия – сколько и куда нужно дать денег, или, вот, сколько еще плетей терпеть приговоренному к смерти сыну. Сколь ни циничен и алчен был Меншиков, но и он сейчас в некоторой растерянности думал – зачем наказывать плетьми того, кто уже приговорен к смерти? Но задавать царю вопрос этот Александр Данилович не рискнул. Себе дороже. Неясно, как царь ответит на скользкий вопрос. Может, рассмеется весело, может, по плечу потреплет, а может и со всего маху в зубы съездить. Все может быть. Молчать надо. Молчать. Молчать и царскую волю исполнять. Уж это-то светлейший хорошо понимал. И знал. Лучше многих. Потому что и ласку царскую, и гнев страшный, не обузданный Александр Данилович Меншиков на себе испытывал не раз.
47
По цареву приказу Григория Григорьевича Скорнякова-Писарева пробудили ото сна, считай, еще ночью. И привезли к царю – на верфь, где, напоминаем, спешно готовился к спуску на воду девяносточетырехпушечный фрегат. Работы шли и ночами – при свете смоляных факелов.
Перекрикивая страшный шум, Петр прямо в уши озадачил Скорнякова:
– Ступай в крепость*, посмотри, как там Зверь наш обретается. А буде возможно станет – расспроси его хорошенько, али лучше пусть сам дробно опишет, что он у Барония в книге выискивал да выписывал. Мне знать надобно. Уразумел? Пошел!
… Ехал Григорий в крепость – и тоже не мог не думать, умный ведь был человек; думал и изумлялся своему царю, все силился дознаться для себя – что за человек – его царь Петр.
И не только современники Петру поражались. И много после смерти его, да и сейчас, даже. Преобразователь России и ныне порождает у людей и восхищение, и ненависть, и гордость и еще немало других противоречивых чувств. Кажется, даже, что перо само торопится определить – что за личность был Петр – примерно так, как это сделало перо Михаила Погодина: «Судите же теперь, милостивые государи, что это была за натура, и какова была крепость в его голове, неутомимость в его теле, твердость в его воле, и какова была огнеупорность в его сердце, когда он в одно и тоже время мог пытать сына и мучить множество людей, углубляться в великие умственные вопросы и разбирать судебные тяжбы, определять отношения европейских государств, вести счетные дела, мерить лодки, сажать деревья, думать о собирании уродов и пировать со своими наперстниками?»
…Пошел Скорняков в раскат и сразу почувствовал носом тошнотворный запах горячего свечного сала, пота и помоев и прямо столкнулся с двумя солдатами, которые пыхтя и толкаясь выволакивали наружу здоровенный ушат с нечистотами, издавна именуемых в русских тюрьмах «парашею» и спросил у лекаря, который с утра уже попользовал царевичеву спину и собирал свое лекарское имущество, готовился уйти.
– Как о н?
– Для дыбы не годен.
– Мне его допросить надобно. Собственный приказ Его Величества.
– Допросить можно.
Немец плохо говорил по-русски, сильно оглушал звонкие согласные, но Григорий Григорьевич много раз имел дело с немцами и легко их понимал. Кроме того, он отчетливо сознавал свою миссию. Поэтому, не выжидая даже малого времени, он велел отпереть камеру, заметив что двое солдат с палашами наголо вошли молча следом и встали у дверей.
В комнате был полумрак. Дневной свет проникал только в маленькое окошко под потолком. Однако, горела свеча в оловянном подсвечнике, разгоняя светом своим место, где находился Алексей Петрович.
48
Царевич лежал не на куче соломы и не на полу, как можно было ожидать, а на деревянной простой немецкой кровати с тюфяком. Белье тоже было. Не крахмальное, не с кружевами, но было.
На столе – остатки еды. Что там было – в остатках – капитан-поручик особо не рассматривал, но точно видел – тарелки, белые немецкие, и хлеба серого краюха от каравая.
Царевич лежал на животе. Спина его была аккуратно перевязана. Он спал.
Солдат без окрика, но настойчиво потряс его за плечо – разбудил. Царевич открыл глаза и повернул голову. Присмотрелся. Спросил – сипловато со сна:
– Кто пришел? Не признаю…
– Сорняков, капитан-поручик. По государевой воле.
– А… Ну сказывай, какая же будет государева воля?
– Государь велел спросить у тебя о выписках, какие ты из книги Барония делал.
– Не нашли, значит?
– Этого я не ведаю.
– Не нашли. – с видимым удовлетворением сказал Алексей. Ну, а коли не нашли, то и разговаривать не о чем. Не помню я. Давно это было. Выписал не мало. А чего выписал – точно не помню. Не помню и все. Так и скажи… Так и скажи… Своему царю батюшке.
Скорняков мгновенно представил, что будет, если он принесет отцу такой вот ответ сына. Представил – и принялся уговаривать Алексея, унизившись до лести:
– Алексей Петрович… Твое Высочество! Возымей высокую милость свою, послушай, что скажу… Ведь тебе-то уж натура батюшкина известна лучше, чем кому… Ведь он, явись я к нему ни с чем, пожалуй, что и прогонит меня…
– Вестимо, прогонит! И хорошо сделает…
– Так ведь я перед тобой и не виноватый вовсе…
– Не виноватый?.. Ах ты, пес смердячий, как-то можешь ты таковы слова мне говорить? Не ты ли матушку мою выдал отцу с головы до пят, а? Я все знаю!
– То была служба… Не мог я инакче.
– А теперь что, не служба? Служба и есть! Вот приедешь пустым, – узнаешь каков он, батюшкин гнев-то.
– Да знаю я его гнев.
– Боисся?
– Боюсь…
Длинная пауза.
Наконец, царевич сказал негромко:
– Вижу, что боишься… Ладно. Скажу про Барония. Но службу потребую. Сослужишь?
Григорий Писарев на дверь оглянулся – посмотреть, тут ли солдаты. Но солдат в камере не было. Вышли. И ответил:
– Сослужу. Задавай свою службу.
Царевич сказал:
– Солдаты за порогом ничего не услышат. А и услышат – не скажут. Слушай. Найди случай проведать матушку. Скажи ей… – мгновенно подступившие слезы не давали говорить, но царевич все же говорил. – Скажи ей, скажи – сын –де ее, Алексей, царем не стал, а… а приказал долго жить. Скажи тако же, что виноват я пред нею безмерно. И попроси, чтобы она за мою… грешную душу Бога почаще молила. Мне за ее молитвой на том то свете легче будет… Уразумел?
– Уразумел. Как не уразуметь… Случай станет – исполню твою службу… Ну, а что Бароний-то?
– Бароний? А сам-то ты его книгу читал?
– Признаюсь, не читал. Читать у меня нынче времени нету. И раньше не было. И вперед – вряд ли будет.
– Записывать будешь?
– Беспременно.
– Садись за стол. Бумага есть?
– Есть.
– А мне вот ни клочка не оставили… Перья и чернила есть. А бумаги нет. Садись, пиши. Я тебе диктовать стану.
«Я, Григорий Скорняков-Писарев, от гвардии капитан-порутчик, так?.. От гвардии порутчик по государеву указу взял ответ у… у Алексея Петрова Романова о выписках, какие тот Романов делал из книги Римского летописца Барония. Но много помнить из того, что выписывал, Алексей Романов не помнит, поелику от казней телесных память и сил немало потерял. А помнит только, вычитав у того Барония в книге, что не цесарское дело – вольный язык унимать, и не иерейское дело – что разумеют – не глаголити»
Это все будет с тебя, Григорий. Неси это царю. Дай сюда бумагу-то. Подпишу… Вот теперь-то уж подлинно все. Помни, что обещал. Уходи, не маячь тут. Мне спать надо. Сил набираться. Да… Оставь мне бумаги осьмушечку. Хочу напоследок чиркнуть. Дашь? Вот спасибо… Ну, будь здоров, пес смердячий Григорий…
49
Петр прочел бумагу от царевича, когда ее Григорий подал, как мы уже знаем, быстро, но внимательно. Хмыкнул, сказал только.
– Ишь ты… – И положил ее за обшлаг рабочей куртки, в которую был одет в тот утренний воскресный час, стоя за станком, и что-то такое вытачивая.
Остановил станок. Сел на стул. Быстро оглядел Григория с ног до головы. Но сесть не предложил. Хотя и стул свободный в комнате был. Не торопясь набил трубочку, закурил. Спросил:
– Как он там?
– Живой. Спина, почитай, вся сдернута. А так – ничего… – Григорий, пока разговор только начал раскручиваться, стал было загодя соображать – говорить или не говорить о просьбе царевичевой, и решил не говорить, хотя и понимал – задаст Петр прямой вопрос – не удержит Григорий того о чем просил его царевич, выложит.
– Ну, а от себя он у тебя ни о чем не просил? (Что он, ясновидец, что ли? –не пытаясь даже противится страху, подумал Григорий).
– О чем же… Не знаю… – Григорий потерял уверенность и Петр немедленно это почувствовал, засмеялся:
– Давай, давай, Гришенька, сказывай, о чем было у тебя прошено… Ведь было?
– Было государь. Врать тебе не смею.
– Врать грешно. – согласился Петр весело. – А господину своему врать – то грех двойной. Говори. Говори, не бойся!
– Просил царевич, если мать-де увижу, сказать ей, что сын-де долго жить приказал. Просил ее молиться почаще за его душу грешную. Прощения просил. Винился пред матерью сильно.
– Ну, а ты? Согласился?
– Согласился…
– И как думаешь исполнять?
– А никак…
– Как так?
– А так… Я ведь не ведаю, где теперь… где теперь мать-то… А если и сведаю, что могу? Своею волею поехать у меня права нет…
– Нет. – согласился Петр. И продолжил, размышляя как бы.
– Но ведь и пошли я тебя сейчас на Ладогу – не захочет, поди, Елена даже видеть тебя, а не то что разговаривать. Так? Ты ведь ей теперь враг. Черт тебя дернул дознаться тогда в Суздале того, что величали ее государыней, да и про любовь ее грешную…
– Правда твоя, Государь…
– Но ведь и волю последнюю приговоренного исполнять надобно… Ведь надобно?
– Как прикажешь…
– Вот, вот. Сей час и сей же день ты в Старую Ладогу не поедешь… А вот недельку спустя, – пожалуй. Сделаем дело… Спровадим на тот свет сына моего, и двинешь. Я сам тебе скажу – когда можно будет.
– Понял, государь.
– Понял? Ты, я знаю, понятливый. Хотя дела, кои я тебе поручаю – не всегда чисты. И не каждый за них возьмется. А ты – служишь. И хорошо служишь. Потому и надежа моя на тебя крепкая. У меня ведь таких как ты – не так много… Государское дело тяжкое, но покуда есть помощники – как ты – и мне легше. Но какое б ни было дело твое – грязное, гадкое, ты оправдание всегда имеешь и ссылку полную на меня: царь-де приказал, и все тут. А вот на кого мне ссылаться? На кого мне ссылаться, когда ответ держать придется пред Отцом нашим небесным? Эх!.. – Горестно вздохнул царь и вернулся ко станку. Сказал, напоследок, не оборачиваясь:
– Ступай. Завтра сам в крепости буду. Погляжу, как и что.
50
Тайна дела царевича Алексея Петровича была сугубой, но удержать эту тайну за стенами крепостными не удалось. Слухи загуляли и среди народа, и в имущих слоях, и среди иностранцев даже, – причем, слухи самые причудливые. Больше того. Если быть справедливым, – возможные перепитии судьбы царевича обсуждались иностранцами, жившими в России еще до бегства Алексея. Отто Плеер, известный уже нам цесарский резидент при царском дворе, еще до бегства царевича, в ноябре 1715 года доносил в Вену буквально следующее: «Я уверен теперь, что царь принял намерение исключить от наследства старшего своего сына, так что мы некогда увидим Алексея постриженным, заточенным в монастырь и принужденным проводить остаток дней своих в молитве и псалмопении».
А уж теперь то – после того, как Алексей бежал, после того, как его приговорили к смерти, иллюзий по поводу будущего несчастного царевича не было почти ни у кого. Вопрос был только в том – когда и как царевичу прекратят его жизнь на земле. Причем, не было разногласий и по поводу того, по чьей воле это произойдет. Все знали, что русский царь вполне способен на сыноубийство. А то что сам Петр постарается переложить это на плечи других, ничего в конечном счете не меняло.
51
Двадцать шестого июня, в восьмом часу пополудни в крепость съехались: государь Петр Алексеевич, А.Д. Меншиков, П.А. Толстой, А.И. румянцев и И.И. Бутурлин. Немедля все вошли в камеру царского сына – не менее, а может быть более суровые, чем те, которые явились сюда два дня назад – читать осужденному приговор.
Что и каким по счету чутьем Алексей почувствовал, но почувствовал что-то… Ибо сполз с кровати, бросился на колени перед отцом и как всегда в таких случаях, которые мы уже не раз красочно описывали, заплакал, запричитал и даже следов того самообладания, которое он показывал еще вчера капитан-поручику К.Г. Скорнякову-Писареву – не осталось вовсе.
Сын умолял отца простить его; уверял, что всегда его любил и любит; что это все недруги отцовы, и его, Алексея недруги хитро и подло ссорили отца и сына друг с другом… И еще – просил снять с него проклятье, благословить на будущую жизнь и молиться за него, за Алексея.
О каком проклятии говорил сын, ползая в ногах у отца?
Мы знаем определенно, что отец не раз угрожал сыну проклятьем, но о самом проклятии – не знаем ничего. Остается только предположить: это сын был уверен что отец угрозу реализовал. Иначе, как объяснить эту страшную череду несчастий и неудач, которая обрушилась на Алексея в 1718 году? Без отцовского проклятия тут явно не обошлось! Так, скорее всего, думал Алексей Петрович.
Однако возвратимся в крепость, где Алексей продолжал причитать и ползать в ногах у отца, причем остальные вошедшие молчали.
Наконец, отцу это коленопреклоненная картина надоела
– Молчать! – крикнул он. Царевич тотчас же прекратил рыдать.
– Поднимите его!
Царевича подняли и посадили на кровать.
– Вейде явился?
Меншиков выглянул из камеры:
– Здесь Вейде.
– Так. Все – вон! – сказал отец совершенно спокойно. – Нам с сыном поговорить надо. Секретным образом. По-родственному.
Спутники Петра, толкаясь в дверях, быстро вышли вон.
Царь еще и сам открыл дверь, поглядел, – все ли вышли, закрыл и вернувшись, сел рядом с сыном – на кровать.
Последний разговор отца и сына начался. Хотя мы полагаем что разговор был, в действительности его, может быть и не было. Но мы ведь не делаем строгое историческое исследование. Так что…
52
– Болит спина-то?
– Болит…
– Пользуют тебя?
– Пользуют…
– Кормят хорошо?
– Хорошо. Спасибо.
– Нд-а… Вот ты сейчас тут плакал, помиловать просил… А ведаешь ли, что уже не один человек по твоему делу жизни лишен? Ведаешь?
– Ведаю…
– А их вина куда меньше твоей будет. Они ведь слуги только. Что ты велел, то они и исполняли. А коли тебя помилую – вся вина на меня падет. Скажут, мол, царь своего сына выгородил. А? Ведь скажут?
– Не знаю.
– Знаешь… Еще как знаешь. Я ведь, Алешенька, и без твоего дела так грешен, так грешен, что и сказать нельзя… Ну, положим, помилую я тебя. Помилую. Еще можно. Сниму с плахи. Но других-то уже не снимешь… Да и вина твоя, сын, не простимая, сам знаешь. Хотя – с плахи снять тебя можно еще. Можно… За дверью стоит генерал Вейде. Знаешь его?
– Знаю…
– Хороший слуга. Очень хороший. У него сейчас некий пузыречек имеется… Уразумел?
– Уразумел…
– Выпьешь ближе к вечеру – и все. И похоронят тебя по-христиански. Слово даю. Ну?!
– Боюсь я… Ведь это – самоубийство…
– Ты что, моему царскому слову не веришь?
– Как же я… Как же я… могу тебе верить, когда ты меня обманул. Сказал, что не будет мне никакого наказания, а сам – что? И розыск начал, и судил, и к смерти приговорил.
– Так… Обвиняешь меня? А ведь приговорил тебя не я, а суд большой. Больше ста человек. Ты сам ведь подписи видел.
– Видел… А кто те судьи? Все твои люди. Разве они могли сказать хоть слово супротив тебя? Они – тоже слуги рьяные. И волю твою исполнили в точности. Так что – т в о й этот приговор… А суд – это так, для омовения рук.
– Умен ты, Алешка. Я всегда это знал… Ну дак что? Выпьешь пузырек?
– Боюсь…
– Ну как знаешь… А я таки тебе его оставлю… – И от двери громко закричал наружу:
– Вейде! Вей-де! Иди сюда!
От двери вернулся, держа в руках крошечную скляночку. Откупорил. Понюхал. Покривился несколько лицом. Снова закупорил. И положил пузырек под подушку.
Сделавши все это – царь вышел.
Но очень скоро, спустя самое краткое время, – царевич не успел даже дух перевести после нелегкого разговора с отцом, в камеру снова вошли двое дюжих солдат.
Не обращая ровно никакого внимания на стоны и слабое противодействие Алексея Петровича, они подхватили его под руки и чуть ли не волоком потащили его в пытошную.
Все эти утренние гости и батюшка в том числе, оказывается никуда не ушли еще. Они молча ждали еще чего-то.
Послышался батюшкин голос:
– На виску!
Повис царевич – руки вверху связаны; ноги – едва до пола достают. Но достают…
– Пять! – крикнул отец.
– Раз! (Господи, как же больно!)
– Два! (Когда же конец-то?)
– Три! (Ох! И повис царевич кулем. Обморок, стало быть). Но отец на это внимание не обратил.
– Четыре! Пять!.. Посмотрите, что с ним!?
– Обморок, государь
– Священника сюда! Пусть примет исповедь, приобщит и все что надобно сделает. – И пошел к выходу. Но на пороге Алексеевой камеры остановился, оглядел ее, ничего не сказал и пошел наружу. А остальные – за ним.
53
Царевича принесли в камеру, положили на кровать и послали за священником.
Было близко к полудню.
Солдаты убирали со стола еду, оставшуюся после завтрака царевича и тихо переговаривались:
– Как думаешь, казнит?
– Не успеет, чаю.
– Хорошо бы…
– Отчего хорошо-то?
– Так. Негоже, когда отец сына убивает…
– Тихо ты!
– Да никого же нет…
– А он? (кивок в сторону кровати). Ведь слышит?
– А и слышит да не скажет.
– Раз исповедь принять приказал – не может казнить.
– Эк, удумал! Очень даже может…
– Тихо! Идет кто-то…
Явился священник – отец Федор, настоятель крепостного собора Петра и Павла – в полном облачении. Молча, одними глазами спросил: «Где?»
Его провели в камеру. Потом, спустя краткое время явился Ушаков.
– Ну, что?
– Исповедуется.
– И ладно. А я – того… Буду наведываться. Приказал: «Смотрите тут!» – и исчез. Прошло еще какое-то время. Наконец вышел священник. Тяжело вздыхал. Лицо было от слез мокрым. Сказал тихо:
– Отошел раб божий Алексий. Отмучился. Я – все что надо совершил. – И ушел. Но мы знаем: ушел не с пустыми руками: нес за пазухою осьмушку бумаги. А что царевич уже слабеющей рукой на той бумаге начертал – отец Федор не ведал. Но готов был исполнить последнюю волю Алексея Петровича – передать ту осьмушку, запечатанную хлебным мякишем Скорнякову. Умирающий сказал, что Скорняков тот знает, что с письмом делать далее, и сделает. Крепко обещался.
Потом еще раза два или три прибегал Ушаков. Весё-ёленький. И водочкой от него попахивало. Угостился уже где-то, значит.
54
Оба солдатика вошли к Алексею едва пробило шесть. Царевич не дышал. И сердце не билось; и зеркальце маханькое царевичево, что у него в кожаном кармашке на кровати в головах висело – даже чуть не замутилось. Но хотя минута вовсе скорбная была, солдатики наши, пока никого еще не было, улыбались друг другу – почти счастливые. Знали, чему улыбались: тому, что до казни не дошло, что царевич Алексей Петрович не злодеем помер.
Когда же снова явился Ушаков, то при виде мертвого даже радости на лице своем не скрыл; докладывать царю не пошел – побежал. Но только после того, как что-то торопливо поискал и нашел под подушкой умершего. А что искал, и что нашел – то солдатики сами не видали…
Потом уже, после Ушакова и другие приходили – удостовериться. И лекари тоже. Но отец тогда не пришел.
А что до Ушакова касательно, то после крепости он с вестью о смерти сына к царю зело торопился: остановил даже на улице знакомого офицера, ехавшего верхом на свежей лошади. Отдавая ему своего, вконец заморенного мерина, сказал только:
– Тороплюсь, милок, по государевой воле тороплюсь. Не взыщи.
А поскольку Ушаков чином был выше, офицер, еще и зная о близости Ушакова к царю, перечить не стал – отдал коня безропотно.
55
Караульный солдат-приображенец у жилья царского, на вопрос – дома ли Государь ответил то, что и должен был ответить:
– Не ведомо.
– Ты скажи там – Ушаков, капитан гвардии, по воле Его Величества явился и важную весть принес.
Караульный, оставя на месте второго (караул был парный), сам побежал докладывать. Возвращался скоро, на бегу издаля руками замахал, – дескать, «пропустить»! И тогда побежал уже сам Ушаков – искать Благодетеля в доме.