«Великолепный пестрый мир»
«Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке…» – писала Анна Андреевна Ахматова, имея в виду Музу.
Да, конечно. Все верно, но только для меня, например, не «ночью». Я жаворонок и никогда не променяю на ночь раннее утро, когда все вокруг только-только еще пробуждается, когда впереди – новый день. Новый День Жизни…
И вот ты – перед чистым листом бумаги. То ли это тетрадь-дневник, и тогда, словно самому близкому существу, ты доверяешь самое сокровенное: бегут, ложатся на бумагу значки-буквы, а в воображении вновь встает пережитое, и ты радуешься или, наоборот, страдаешь, пытаешься разобраться, понять, почему так, а не иначе, жалуешься или, наоборот, восторгаешься, над тобой никто не стоит, тебя никто не учит, ты – Бог и судья, ты учишься сам, ты разбираешь ошибки и предвкушаешь новые события своей жизни, в которых ты постараешься быть лучше, лучше, и войти в гармонию с окружающим Божьим миром, чтобы в еще более полной мере вкушать сладчайшее из всех вин на свете – Вино Самой Жизни…
Или это рассказ, повесть, роман, может быть только еще замысел, наброски, общие мысли… Конечно, тут-то и подстерегает опасность увлечься так, что совсем отойти от реальной жизни, уйти в фантазию – как, у многих писателей, – в создание параллельной действительности, сотворенной тобой, где ты – вершитель судеб, Бог, Творец и высший судья… Понимаю, что сейчас пишу то, что возможно удивит многих – из тех, разумеется, кто УМЕЕТ ЧИТАТЬ и не пропустил главную мысль. «А разве на самом деле не так? – спросит такой внимательный и пытливый читатель. – Разве не все писатели пишут именно таким образом, создавая свою действительность, уходя от посконной «прозы быта» в чистую фантазию, хотя бы на это время – святое время литературного творчества? Разве Бальзак, Жюль Верн, Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов не так создавали свои бессмертные произведения?»
Бальзак и Жюль Верн, пожалуй, соглашусь я, а вот Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов – я уверен! – не совсем так! Достаточно внимательно ознакомиться с их творчеством… И тот, и другой, третий, четвертый – а так же и другие, многие, особенно – повторюсь! – русские, российские писатели весьма мучились вопросами реального бытия. Литературное произведение для таких – это модель и проверка, поиск ПРАВДЫ ЖИЗНИ, ибо никакое произведение смертного человека не сравнится с произведением куда более великого автора – самого Творца.
Да, конечно, жизнь меня подчас весьма и весьма не радовала. Благополучия в моем детстве и в моей последующей самостоятельной жизни, к примеру, конечно же не было и в помине. Однако…
Никогда не забуду одно из ярчайших воспоминаний детства:
«…Маленькие, иногда совсем крошечные крупицы семян я хоронил среди мягких, черных и влажных комочков земли в какой-нибудь консервной банке, а в лучшем случае в круглом горшочке из обожженной красноватой глины: проминал пальцем углубление, бросал туда зернышко, заравнивал сверху, – потом поливал из чашки водой из-под крана… И через какое-то время – о, чудо! – из комковатой земляной поверхности осторожно выглядывал сначала хрупкий белый изгиб стебелька, но вот он распрямлялся, раскрывал две толстенькие светло-зеленые округлые створки семядолей, и из таинственных складочек между ними уже выглядывали нежные, изумрудные, пока еще сморщенные, но быстро увеличивающиеся и распрямляющиеся первые листья. Рождалась новая жизнь… И вот в мрачной моей, убогой, серой комнате удивительным образом вспыхивал источник красоты и добра, огонек прекрасной и вечной жизни, вопреки всему… А что говорить, когда на свежем, юном, выросшем уже зеленом кустике – с главным толстым стеблем, ответвлениями, резными блестящими листьями – появлялись бутоны и, раскрываясь, одаривали нас с бабушкой и сестрой щедрой, роскошной, необъяснимо волнующей, порой даже и ароматной прелестью цветка. Бальзамин! Откуда появился он? Почему? Как могло это хрупкое, нежное чудо родиться из обыкновенной земли и крошечного сухого зернышка?
Бальзамины, фуксия, герань, настурция, чайная роза, бархотки, петуния, ипомея – это все цветущие, но были и просто лиственные, вечнозеленые – аспарагус, аспидистра, традесканция, плющ… Музыка названий, бездна загадок и тайн…»
(Из книги «Поиски Афродиты», 1999 г.)
Да, там истина. В природе! И в нашем отношении к ней. Вот я и ездил при первой же возможности на природу – то на рыбную ловлю, то на охоту, а потом – чтобы фотографировать. Познать, попытаться понять, осмыслить, научиться жить так, чтобы по возможности постоянно ощущать ГАРМОНИЮ и не противоречить ей! И обязательно, обязательно, обязательно быть в гармонии со своим телом, чтобы реализовать возможности, данные Природой! Ведь они иной раз так чудесны! Что и говорить о той волшебнейшей магии, что возникает при общении с тем очаровательнейшим созданием, которое возникает вдруг рядом с тобой в твоей жизни! Чудо! Чудо Природы! «За это можно все отдать!» – как правильно поется в какой-то песне…
А к тому же и – поделиться своими открытиями, восторгами с другими! Поделиться, войти и с ними в гармонию, ибо мы все ведь гости здесь и в принципе у нас есть все, чтобы жить полно и радостно всем вместе. Вместе! Рай – это когда мы понимаем друг друга, помогаем друг другу, и к другим относимся так же, как к самим себе.
Моя мать в возрасте тридцати одного года умерла от туберкулеза, а последние свои годы, как говорят, болела. Два моих родных младших брата умерли от той же болезни – один в двухлетнем, другой в совсем младенческом возрасте, не прожив и года. Так что можно сказать, что туберкулез – наше семейное. Отец, получивший контузию на фронте, в последние годы жизни был весь в болезнях. Когда его сбила машина, он уже числился инвалидом II группы, хотя прожил всего 47 лет.
Понятно, думаю, какой физической наследственностью наградила меня природа. Естественно, что я состоял на учете в туберкулезном диспансере, и еще в ранней юности врачи обнаружили у меня шумы в сердце. К тому же, в военные и послевоенные годы мы с двоюродной сестрой и бабушкой почти голодали (и сейчас помню вкус котлет из картофельных очисток и трепетную мечту о какой-нибудь завалящей конфетке или о полной ложке сгущенного молока). И почти не было болезни, которой я не переболел в детстве и юности. А в школьные и студенческие годы было еще и три операции… И что уж повторять о так трудно излечимом комплексе сиротства, о дикой неуверенности с женским полом, о постоянной материальной нужде…
И это – не говоря о непонимании и о постоянном, тупом возвращении рукописей из редакций…
Но другого ведь судьба не дала. А значит… «Не море топит, а лужа» – так совершенно точно выразился Александр Исаевич Солженицын, преодолевший, между прочим, не только внешние препятствия в виде лагеря, трудности публикаций, но даже – рак. Топит лужа, потому что она мелка и ничтожна. Море заставляет плыть.
Весной 71-го мне удалось побывать аж в экспедиции Ташкентского Музея природы – сначала на Тянь-Шане, а потом на берегах реки Сырдарьи. Случилось это потому, что за несколько месяцев перед тем я показывал свои слайды в Зоомузее МГУ его сотруднице Елене Михайловне Антоновой. При сем присутствовал кандидат биологических наук Дмитрий Викторович Панфилов, он и дал мне адрес начальника будущей экспедиции. Я написал письмо в Ташкент, и меня пригласили.
А с Еленой Михайловной мы побывали в редакции журнала «Знание-сила», там я тоже показывал слайды, они понравились, и мне заказали статью с иллюстрациями об «открытии джунглей». Я написал, назвав ее так: «Великолепный пестрый мир». И принес 5 страниц машинописного текста в редакцию. Оставил. Редактор отдела – назовем ее, допустим, Мариной – через пару дней так изуродовала мой текст, что, увидев, я опять растерялся и тотчас вспомнил разбой Наины Львовны в «Малыше». Марина, как и Наина Львовна, не могла аргументировать свою странную работу, и когда я по пунктам стал возражать, она в свою очередь растерялась – не привыкла к сопротивлению, – отчаянно не соглашалась (по-прежнему ничем не аргументируя) и даже демонстративно начала пить успокоительные таблетки. Я уже готов был забрать свою рукопись, но вмешался редактор соседнего отдела, который читал мой первоначальный текст. Он взял работу по «подготовке этого материала» на себя и сделал буквально три-четыре поправки, с которыми я с благодарностью согласился. «Схватка» с Мариной была для меня, оказывается, очередным боевым крещением. Чудовищно бессмысленным, как я думал тогда, а на самом деле весьма полезным для будущего…
Экспедиции на Тянь-Шань и на Сырдарью состоялись в мае, все было великолепно, я брал с собой около ста слайдовых пленок «Орвоколор», все их отснял и по приезде три недели старательно проявлял в темной коммунальной кухне без окон… Слайды получились отличные.
А моя статья «Великолепный пестрый мир» в журнале «Знание-сила» вышла в июне. И, думаю, именно потому, что все осталось по моему в тексте – вопреки «работе» Марины, – я удостоился симпатии и похвал со стороны не только главного редактора, но и… самой Марины. Как ни в чем не бывало! А вскоре Марина нашла для меня тему – об известном селекционере грецкого ореха И.Г.Команиче – и на следующий год журнал послал меня в командировку в Молдавию…
Журналистская моя судьба таким образом складывалась. Но как же быть с уже написанными, но неизданными рукописями моими?
Сейчас 2019-й год. Мы с моей любимой и молодой женой продолжаем читать эту рукопись. Я вспоминаю прошедшее и вновь и вновь убеждаюсь: мой путь был единственно правильным. Несмотря ни на что я ЖИЛ! И сейчас, читая рукопись и вспоминая, от всей души радуюсь этому. И вспоминаю строчки Владимира Высоцкого: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдаться перед ним».
Джунгли – во дворе
«Счастливая, невозвратимая пора – детство!» Почему так быстро проходит оно? Почему сами мы так легко и как будто даже охотно расстаемся с ним? Зачем? Разве детская восторженность, внимательность, живость помешали бы нам заниматься «взрослыми» своими делами? Да и что такое в сущности «взрослые» дела? Чем таким особенным отличаются они от детских? Останься в нас детское воображение, детская чувствительность, детская самоотверженность и чистота, разве мы были бы хуже? Не детской ли восторженностью, внимательностью, умением видеть и удивляться отличались многие величайшие ученые, писатели, художники, путешественники? Они были выше удручающей, однообразной рутины так называемой взрослой жизни – это и помогло им совершать открытия, создавать художественные произведения, отправляться на исследования новых земель. Наша унылая «взрослая» привычка не удивляться ничему, беспрестанное сдерживание эмоций, постная убежденность, что важно лишь то, что полезно (хотя, что на самом деле полезно, мы так в общем-то и не знаем; представления о пользе и вреде того или иного меняются с течением времени полярно), – есть ли это признак истинной мудрости? Стремление к сугубой материальности, беспрестанная оценка всего на свете с точки зрения утилитарной, сиюминутной, сплошь да рядом лишь экономической пользы не привели ли иных из нас к самой, может быть, страшной болезни двадцатого века – вещизму? Вещизму со всеми вытекающими из этого печального явления последствиями: холодностью в отношениях друг с другом, неискренностью, бесчувствием, эгоизмом, забвением той необходимой истины, что люди все-таки братья, что человек – часть природы и что обращаться нам друг с другом, да и с природой, необходимо по-человечески…»
(Из книги «Джунгли во дворе»)
Да, я писал новую книгу. Дело в том, что все больше гостей приходило ко мне на слайд-концерты и многие из них говорили:
– Мы видим у вас эту прелесть, что вы показываете, но как жаль, что другие не могут это увидеть! И вы рассказываете так интересно…
Вот я и решил написать о своем увлечении «джунглями трав», поделиться… Ведь не только фотографировал, но много читал о крошечных жителях «джунглей», внимательно наблюдал за ними, очень была интересна их жизнь… Джунгли – в московском дворе!
И, надо сказать, это были счастливые дни. Зарабатывал я по-прежнему фотографией в детских садах, к тому же вслед за первой книжечкой в «Малыше» мне заказали текст для какой-нибудь «книжки-раскраски» с познавательным уклоном – я выбрал каменный уголь. Это вовсе не было «производственной» темой, а именно – познавательной, тем более, что текста для книжечки требовалось едва полторы машинописных странички. И это – оплачивалось.
Сейчас смешно вспоминать, но и полторы странички, тщательно выписанных мною, опять подверглись редакторскому «разносу» – хотя я все-таки был уже как-никак писатель с определенным стажем, а редактор – та же, не так уж и давно окончившая институт девчонка. Но ей надо было показать свое доскональное «знание материала» перед начальством и свою «основательную работу с автором». Когда я все же настаивал на своем, считая, что она предлагает дурь, она упорно не уступала, а когда я, исчерпав все доводы, вынужден был напомнить ей, что ведь автор я, и моя, а не ее фамилия будет стоять на обложке, она возмущенно краснела и в свою очередь заявляла, что редактор она, и ее фамилия тоже будет… Пусть не на обложке, пусть петитом в выходных данных, но будет же! В общем, это был настоящий дурдом, но приходилось терпеть.
И все же это были счастливые дни, потому что я вновь и вновь путешествовал в «джунглях» – и сочиняя свою книгу, и время от времени опять ползая в траве с фотоаппаратом… А кроме того читал все новые и новые книги на эту тему, изучая потрясающий мир мелких живых существ – непривычных по форме, ярко раскрашенных, обладающих удивительными способностями и порой так похожих… на нас с вами!
«…Велосипед остался лежать под кустом, а я, затаивший дыхание путешественник, шагнул в мокрые, сверкающие на утреннем солнце зеленые дебри.
…И увидел переплетение гладких светло-зеленых стволов, удлиненных тропических листьев, увешанных десятками голубоватых алмазов. То тут, то там ослепительно вспыхивали радуги. В беспорядочном хаосе желтым уютным островком светилась глянцевитая чашечка лютика. Миниатюрная глазастая мошка соблазнилась уютом, села на лепесток, но, обмочив в кристальной воде свои мохнатые ножки, тотчас взлетела… Каждая капля действительно отражала весь мир, но больше всего она отражала солнце и небо. Особенно живописными были те, что лежали в углублениях листьев – тяжелые, льдисто-объемные, невиданно крупные драгоценности, круглящиеся в зеленоватой оправе.
Полянку можно было пересечь за несколько секунд – вся-то она шагов пятьдесят в поперечнике, но, погрузившись в ее дебри, я ощутил себя в настоящих таинственных, полных кипучей, неведомой жизни, бескрайних джунглях.
Вот белые цветы-звездочки, ставшие в видоискателе фотоаппарата необычайно большими. Черные и ярко-красные тычинки и пестики купаются в выпуклой капле, переполнившей декоративную белую, словно фарфоровую, тарелку, составленную из гофрированных лепестков. Капля не выливается… Может быть, из таких тарелок пьют воду гномы? Что это за цветы? Неужели обыкновенная звездчатка, почти незаметная обычно в траве?
Огромные лиловые с красноватыми живыми прожилками на бархате волшебные репродукторы – цветы луговой герани. Может быть, мы просто не слышим звуков, которые они издают? Может быть, если получше прислушаться, можно что-то таинственное услышать? Наверняка! И до чего же красив этот сказочный фиолетовый цвет!
Настоящее чудо – грустно повисший на тонком мохнатом, красиво изогнутом стебле бутон! Из-под красных чашелистиков осторожно выглядывают нежно-розовые, целомудренно свернутые лепестки. «Пачка» балерины, выросшая в этом волшебном царстве? Светильник, зажигающий свой розовый фонарь по ночам? Неужели, неужели это привычное, знакомое всем растение со странноватым названием «гравилат»?…
Разве я мог раньше предполагать, что, не выезжая ни в какие заморские страны, а просто выйдя во двор или в парк, можно совершить путешествие? И какое!… Мне раньше все-таки не приходило в голову, что отцветший одуванчик, обыкновенная «фукалка», может быть похож на серебряный шар, на остров южного моря, поросший белыми пальмами, на круглую сцену, где выступают балерины, – зависит от того, как смотреть. Ну а мог ли я знать, что яички клопа на коре березы – блестящие капельки янтаря? Конечно же, от меня было скрыто, что жук жужелица выкован из стали, а доспехи жука-пожарника из меди. Теперь это все для меня не секрет. Как и то, например, что гусеница бабочки ольховой стрельчатки в зрелом возрасте носит страусовые перья, а гусеница стрельчатки кленовой – это просто-напросто ползающий лисий воротник. Меня уже ни капельки не удивляет, что голова стрекозы – это голова космонавта в шлеме с антеннами, спинка клопа-солдатика – индейская ритуальная маска, а спинка клопа «наземника тощего» – африканская. Само собой, что паутина после дождя – кружево, отделанное алмазами, а сухая паутина, пронизанная солнечными лучами – радужное, сказочное сияние.
Но это бы ладно. Наблюдая всех их с близкого расстояния, я обнаружил странную вещь: поведение этих ползающих, бегающих, прыгающих и летающих созданий иногда удивительным образом напоминает то, что я вижу в гораздо более крупном масштабе. Заметив это, я стал думать, что мир мелких существ каким-то подозрительным образом связан с миром крупных. И принялся внимательно читать книги о насекомых. Что же вы думаете? Мои подозрения усилились. Аналогий – тьма. В конце концов я иногда стал даже путаться, с каким миром имею дело в данный момент – маленьким или большим. Но однажды узнал об известном изречении Анаксагора: «Все – во всем». И понял, что в моих наблюдениях и подозрениях нет в сущности ничего удивительного.
Вычитал я и еще одно мудрое изречение, которое запало мне в душу: «Какую бы форму жизни мы ни изучали – от вируса до мамонтового дерева, – мы изучаем самих себя».
(Из книги «Джунгли во дворе»)
Так я описывал свои путешествия, размышлял, делился своими открытиями и восторгами, приводил цитаты из книг, которые меня удивили, поразили, восхитили… А потом еще подробно рассказал о своей поездке в Среднюю Азию – экспедиции на Тянь-Шань и на Сырдарью. И, разумеется, предполагал, что книга обязательно будет проиллюстрирована цветными слайдами – теми самыми, о которых и рассказывается в тексте.
Тщательно редактировал, некоторые места перепечатывал по нескольку раз…
После выхода крошечной «малышовой» книжечки «Рассказ о Зеленой Стране» и статьи в «Знание-сила», опубликован был в том же журнале большой очерк, ради которого журнал посылал меня в командировку в Молдавию. Я назвал очерк так: «Югланс регия» (латинское название грецкого ореха). А в ботаническом саду города Кишинева удалось сфотографировать крупным планом великолепную бабочку, которая во времена Аксакова называлась уважительно: Кавалер Подалирий. То, как я ее встретил и как фотографировал, было настолько окрашено мистикой (благоприятной мне!), что я не только написал очерк о грецком орехе и о селекционере И.Г.Команиче, но решил еще сочинить рассказ и назвать его так: «Норок – по-молдавски везение». Может быть, он станет одной из глав в книге «Джунгли во дворе», думал я.
1973-й год у меня прошел бурно… Окончание рукописи «Джунгли во дворе», постоянное, эпизодическое продолжение работы над «Пациентами» (роман этот я считал Главной Книгой), постоянная нервозность со сборником «Листья» и многократные обещания редакторши наконец-то заключить договор (а только это – заключение договора – и может дать хоть какую-то тень гарантии, что книга все-таки выйдет и все бесконечные хлопоты, наконец, закончатся не впустую)…
И она все же редактировала рукописи – пусть не так, как Марина когда-то в журнале «Знание-сила», не так, как разбойничала Наина Львовна в «Малыше», но все-таки редактировала. А главное… Главное, ее отношение ко мне и, естественно, к книге моей будущей почему-то вдруг изменилось. Два года – два долгих, мучительно долгих года! – она обещала мне заключение договора, все это время при каждой встрече глядя на меня проникновенно своими серо-зелеными и обещая, что вот-вот, как только заключим договор, наконец, «будем спокойно работать над рукописями вместе, только с Вами вдвоем. Чтобы никто не мешал – у меня дома или у Вас… – и это будут прекрасные дни, я уверена…»
Она все еще была красивая женщина, хотя и в серьезном (весьма непривычном для меня) возрасте, и в принципе – при моем вполне свободном отношении к такого рода «контактам», – я ничего не имел бы против, если бы… Если бы не ощущалась – все четче и четче по прошествии времени – некоторая зависимость… Может быть, я ошибаюсь, не знаю… Но, Боже, как же можно путать одно с другим! Она ведь читала все мои вещи, не могла не понимать, как я отношусь ко всему этакому, как необходима для меня искренность, независимость одного от другого! Как Божье ни при каких обстоятельствах нельзя путать ни с кесаревым, ни с чем-то другим, а все, связанное с Женщиной, для меня – Божье! Читала… Но, не поняла? Или не хотела понять? Может быть, как и многие, многие другие, думала, что написанное мною – всего лишь литература, а жизнь – это совсем другое? Как было ей объяснить?
Уже нельзя было, кажется, тянуть с договором, уже жребий был брошен – да ведь и рецензии есть уже! – а начались почему-то совсем уж ничтожные, недостойные и ее, и, как я думал, наших чистых, святых отношений (ведь Первая Книга!), оттяжки. «На день рождения надо было пойти… Телефон не работал… Совещание непредвиденное… Другая книга… В отпуске была…» Чего я только ни передумывал после этих многочисленных телефонных отговорок! А время шло…