Напоминание
В одной деревне за беспорядочным строем избушек открылась маленькая пыльная площадь, а в глубине ее вымахнула вверх невысокая на первый взгляд деревянная церковь.
Она была так хорошо сложена, так стройна и так сохранилась, что, казалось, не бывает и никогда не было в этих благословенных местах ни дождей, ни ветров, ни непогоды, а каждый раз вот так в добром спокойствии поднимается утром и опускается вечером солнце, не спеша проделывая обычный свой путь, – и так изо дня в день, во веки веков.
Проехав, я все оглядывался на церковь – она еще долго была хорошо видна, и уже избушки слились с землей, а она все высилась тонким рисованным своим силуэтом. И казалось, не люди соорудили ее, а была она здесь всегда, сама по себе, одинокая, стройная. Живая…
А когда солнце уже садилось совсем в загустевшем от жары воздухе и само, утонув в этом воздухе, стало расплывчатым и красноватым, я увидел картину совсем уж библейскую, тысячелетнюю, опять толкнувшую мое сердце какой-то странной причастностью к моей судьбе.
Тонущее красноватое солнце было справа, на уровне вытянутой вверх руки, вдоль шоссе мелькали редкие большие деревья, а в просветах между ними виднелась еще одна пыльная древняя дорога, по которой сейчас пастух гнал стадо овец. Овцы шли дружно, гуртом, поднимая дорожную пыль, пыль висела над ними желтовато-красным сиянием, клубилась слегка. За ними раскинулся огромный, темнеющий уже, невозделанный луг, на который кое-где садился туман. А совсем вдалеке, под самым солнцем, в молчаливом и грозном спокойствии цепенел многозначительный, розовый от лучей, пятиглавый силуэт храма.
Я остановился, слез. Была нереальная тишина, которая, кажется, только усиливалась мягким топотом множества овечьих ног, редким взблеиванием, и это настойчивое однообразное движение стада тоже только подчеркивало окружающую вечную неизменность. Стадо прошло, скрылось, золотящаяся пыль еще висела над дорогой, но и она медленно редела, садясь, и уже ничто вокруг не нарушало размеренного течения вечности.
Как ни стремилось солнце скрыться под горизонт, как ни исправно выполняли свою извечную задачу послушные ему сумерки, как ни пыталась земля поскорее расслабиться и накрыться туманом, я успел еще засветло добраться до Козельца – городка, от которого до Киева осталось всего километров семьдесят, – отыскать «готель», пристроить велосипед и первым делом отправиться на местную речку.
Речка оказалась узенькой, – переплюнуть можно, – грязненькой и жалкой – склеротическая артерия на старом теле Земли. Разгоняя перед собой руками тину, увязая в илистом дне, я все же кое-как искупался в наступившей уже темноте. И, несмотря на тину, как по волшебству, опять исчезла усталость, стало легко и свободно. Словно земная кровь, омыв тело, передала ему часть своего неистощимого жизненного запаса.
Я вернулся в «готель», поднялся по стертой деревянной лестнице, чтобы оставить мыло и полотенце, и в коридоре нечаянно стал свидетелем сцены, от которой внезапно дрогнуло и заметалось в растерянности мое такое свободное сердце.
В полумраке коридора, в двух шагах передо мной, гулко стуча каблуками, шел кто-то невысокий, коренастый в гимнастерке. Открылась перед ним одна из дверей, и в проеме явилось внимательное, ожидающее лицо девушки. И произошла мгновенная перемена в этом лице, оно преобразилось тотчас – размякло и повлажнело от счастья, – девушка сказала только одно какое-то слово, спрятала лицо у него на груди, на гимнастерке, а он, тоже размякший и немного растерянный, принялся бережно гладить ее темные волосы. Осторожно, бочком, я прошел мимо них в свою комнату…
Оставил на подоконнике мыло и полотенце, подтянул свои ковбойские брюки и вышел, бодро насвистывая, направляясь на поиски хоть какой-нибудь столовой этого городка. На веранде у лестницы в полумраке стояли они. Они стояли близко друг к другу, очень близко, не обращая внимания на меня, она оживленно расспрашивала его о чем-то, не отводя мокрых счастливых глаз.
Я покинул веранду и шел по неизвестной, совсем незнакомой, неведомой улице, было почти совсем темно – какие-то дома, заборы, редкие силуэты людей. А перед глазами была эта пара. Напоминание! Было, было так и у меня. А еще будет ли? Я посмотрел вверх и увидел беспредельное небо, еще не темное, сероватое, на котором уже вовсю высыпали мерцающие автогенные искорки звезд. И, глядя на это, я ощутил вдруг такую бесконечность мира, такой невыразимо прекрасный, пряный вкус свободы, что понял: будет. Обязательно будет!
В Козельце тоже был свой собор, огромный, внушительный, видимо знаменитый, обстроенный с одного бока лесами – словно старый и немного больной, но еще могучий и крепкий седой патриарх. Спокойно и мудро высился он среди беспорядочно разбросанных домиков городка, много живший, много видевший, поливаемый дождями, освещаемый солнцем, открытый ветрам.
А в ресторане города Козельца произошло событие, которое опять и опять напомнило мне все то же.
Да, опять была девушка – подвижное, ежесекундно меняющееся лицо, вспыхивающие и на мгновение гаснущие глаза, беспокойные и переменчивые – словно поверхность нагреваемого и остужаемого металла, или игра пены на поверхности моря, или блики солнца на воде… Большие голубые глаза, пухлые нервные губы, светлые волосы, сплетенные в косу и закрученные наверху… И сплетаемые и расплетаемые, загорелые, с бело-розовыми аккуратными ногтями, длинные пальцы. Жизнь, казалось, так и искрилась в ней…
Сев за один стол со мной, девушка мгновенно ответила на первый мой какой-то вопрос, сейчас же спросила сама, тут же восхитилась, рассмеялась, задумалась. И было совершенно ясно, что она все понимает и принимает, все чувствует, реагирует мгновенно и правильно… И тотчас возник, замерцал в пылком воображении моем образ той, которую я любил первой на этой земле… И другой, которую тоже… И третьей… Милые, милые, нежные лица, глаза, в которых рассеянными искрами, отблесками светился образ Единственной, самой-самой, которая одна лишь, видимо, предназначена мне в этой жизни по неведомому закону – то таинственное лицо, то земное прекрасное тело, та самая-самая родная душа, которая… Как в центре изображения от сильной короткофокусной линзы, увидел я в этот странный миг ее – Ее в центре сущего, и лишь в размытых окружающих бесконечных полях был сейчас остальной мир…
Но вот в вернувшейся так же внезапно реальности к столику, за которым сидели мы с девушкой друг напротив друга, подошел с подносиком полненький молодой человек, с хозяйским видом ставящий на стол бутылку, тарелки…
Она была здесь не одна, увы.
При пареньке она не изменилась в своей возбужденной внимательности, но пылкое видение мое стало неудержимо меркнуть. И – вновь унеслось в непостижимую даль…
Мы разговаривали еще какое-то время, оба они спрашивали о моем путешествии оживленно, а я уже с некоторым удивлением даже рассматривал милую, красивую, но ставшую в общем-то довольно обычной девушку, которая теперь заботливо следила за тем, как ест и что пьет сидящий с ней рядом полненький молодой человек…
Вскоре я вышел в этот ночной незнакомый город – опять один! – еще не остывший все-таки и – благодарный! Долго ходил по улицам Козельца, по маленькому парку, разбитому у подножия собора, совсем один, великолепно один, не скованный ничем и – свободный!
А у автобусной станции на перекрестке шоссе вовсю хозяйничали автобусы дальнего следования. Рыча и сипя, они разворачивались, подставляя бока пассажирам – одни прибывали, другие уносились в ночь, – и прямые, негнущиеся лучи света их фар беспокойно шарили, метались в ночи, скрещивались, не сливаясь друг с другом. Как будто искали что-то и никак, ну никак, не могли найти…
Финал
Я пока еще не думал о том, что путешествие мое подходит к концу, как не думает о старости сорокалетний счастливый человек, достигающий, по мнению Мечникова, расцвета «чувства жизни». Выехав из Козельца в этот двенадцатый день, возбужденный оживлением на шоссе и мыслью, что сегодня к вечеру, а может быть, даже к обеду я буду в Киеве – незнакомом городе, большом и красивом, по слухам, – мальчишеской мыслью, что авантюрное путешествие мое – удалось! Что волшебный фонарь Аладдина не погас вместе с ушедшим детством! И я мчался вперед как-то особенно лихо по всем правилам нерасчетливой молодости, кусок за куском отхватывая шагреневую кожу дороги…
Быстро летели назад аккуратные километровые столбы, придорожные домики, привычные уже пейзажи – я даже почти и не оглядывался по сторонам, останавливаясь разве лишь для того, чтобы попить у колодцев или передохнуть немного. Впереди перед мысленным взглядом сияли даже не дома реального города Киева, нет! В свободном, лихом воображении моем поднимались из мифических волн ослепительные строения Атлантиды…
Лишь перед Броварами, когда вдруг явно почувствовалось, что та, привычная, дорога кончается, начинается большой Киев, а с ним и какая-то серьезная перемена в моем путешествии, я остановился почти по-старому, в спокойствии стихийного путника. Но – ненадолго. Мысли, сердце, кровь моя уже взяли какой-то беспокойный ритм, и от нетерпения даже руки дрожали. Вперед, веред!… Рассеянно посидев немного в жиденьком придорожном сосновом лесу, я прекратил сопротивление, бегом вывел велосипед на шоссе, не зная еще, но уже догадываясь, что только что в сущности, был мой последний такой – свободный! – привал.
Начались дома киевского предместья, толчея легковых, грузовиков, автобусов и троллейбусов на шоссе, потом спад, когда кончились длиннющие Бровары, снова просторное шоссе, ветка налево, куда приглашался транзитный транспорт, почти пустынная дорога уже на территории Киева, мост, Днепр…
Вот она, боль путешествия, радость и боль перемен, – въезжая в Киев как триумфатор, в залитый солнцем Киев, счастливый и гордый, я на самом деле хоронил свое путешествие. Финишировал, радовался, опьяненный финалом… И только позже, потом, понял, что вместе с победой пришло окончание. Цивилизация… Прощай, Природа!
Днепр был неожиданно узок («Редкая птица долетит до середины Днепра»?), но все же великолепен: мало воды и обнажившийся белый песок. Сначала один рукав, потом другой, и вот – ошеломительная моим распаленным глазам панорама: город на противоположном огромном крутом берегу, золотое сверкание куполов в сплошной темной зелени склона. Конец моста, приблизившиеся, выросшие дома, оживленная набережная Киева.
Легким, крылатым чувствовал я себя на своей запыленной машине, перенесшей меня через леса, через поля сюда, куда я, кажется, все дни так стремился. Это еще не Одесса, но это – цивилизация, да, увы.
И все-таки. Ни одного прокола, ни одного несчастья на всем двенадцатидневном пути, ни усталости! Грудь распирало сознание своих сил, некой тайны, познанной так счастливо. Дракон пал, даже не очень-то сопротивляясь…
Замедлив ход, ступил на асфальт киевской набережной усталый путник, немножечко обалделый, но все же благоразумно подумывающий о бивуаке, внимательно приглядывался к людям, которые шли по набережной, чтобы у них спросить о гостинице, и обратился к респектабельному, чем-то понравившемуся прохожему в добротном сером костюме, с черной копной вьющихся волос, которые при ближайшем рассмотрении оказались тронутыми сединой. Интуиция не обманула – это был автотурист, приехавший в Киев тоже впервые.
Автотурист посоветовал возвратиться в кемпинг, который путник в своем неудержимом стремлении проскочил, даже и не заметив.
Пока мы разговаривали, поблизости появился парнишка в линялом военном френче, давно не бритый, причем щетина его была тоже какая-то выцветшая, редкая и неровная. Услышав, что я спрашиваю про кемпинг, а затем и то, что еду я из Москвы, он подошел ближе.
Как выяснилось из недлинного разговора тут же, этот парнишка был тоже путешественником, но путешествовал он совсем неожиданным способом – на поездах, в товарных вагонах. И объездил за это лето уже почти всю страну…
Как ни был я уверен в прелести своего именно вело-, способе передвижения, как ни горд пройденным путем своим, пахнуло на меня от его слов томящей свободой таких вот скитаний, перестуком колес, скрипом вагонов, тоскливой тишиной захолустных станции, печальным запахом паровозного дыма, перемешанного с лесным туманом…
– Вы вообще не доверяйте ему, – вдруг шепотом посоветовал мне автотурист, когда мы отошли от паренька и направились вместе к кемпингу. – Шатается черт-те где, и денег у него нет ни копейки.
А он и действительно был не от мира сего, этот парнишка, бесцельно улыбающийся и глядящий на людей так же, как на дома и Днепр. И даже мне, вольному путнику, его еще большая вольность казалась слишком уж необычной и чрезмерной. Пальму первенства в этом отношении можно было уступать ему, не колеблясь.
Но вот – кемпинг: недавно построенный – знамение времени! – скопище больших палаток на пространстве, поросшем соснами, недалеко от конечной станции метро «Дарница». Автомобили, автобусы, мотоциклы. Бивуак путешествующих.
Я вошел на его моторизованную территорию, ведя за руль свой маленький безмоторный транспорт, гордо держа голову, потому что здесь как раз достоинство путешественника обратно пропорционально величине и скорости средства передвижения. Так и приняли меня – соответственно, – и в глазах владельцев автомашин и мотоциклов я не видел и тени того – все еще не забытого – соседского недоброжелательства.
Водители автомашин приветливо улыбались мне и моему велосипеду – с удивлением, а некоторые, как ни странно, с завистью.
Едва переодевшись – пристроили меня в палатке вместе с двумя владельцами «Москвичей», – приняв душ, я направился в город с мыслью еще сегодня не только осмотреть Крещатик, но и искупаться в Днепре.
Город был освещен уже низким солнцем, которое множилось в многочисленных окнах, чуть ли не все прохожие казались мне тоже путешественниками – ну, а если не путешественниками, то уж, во всяком случае, незнакомыми аборигенами, жизнь которых конечно же не похожа на нашу.
На пляже Днепра было довольно много народу – группки людей и кучки одежды на светлом и мелком песке. А сам обмелевший Днепр все же величаво и медленно катил воды свои, не очень широкий, но полный достоинства. Вода его оказалась приветливой – теплой.
Солнце садилось далеко за Днепром, такое же тихое и оранжевое, как всегда, предвещая и на завтра такую же солнечную погоду, длинная тень протянулась от меня по песку.
Чего еще мне было желать? Я стоял в лучах заходящего солнца, воздух вокруг был напитан свободой, я вдыхал его, пахнущий Днепром и ширью дальних полей, над водой с писком носились ласточки. Редкие облака к вечеру замедлили свой полет, успокаивались, а когда солнце село совсем, растворились в густом желтом зареве.
Одна за другой на сером вечернем небе замерцали маленькие пока, но постепенно растущие звезды. На легкой ряби Днепра вспыхнули отраженные огни электрических фонарей. Подул ветерок, стало холодно…
Может быть, потому, что я на два дня прервал путешествие в Киеве, чтобы поближе познакомиться с этим прекрасным городом, а может быть, просто наступило нечто похожее на перенасыщение, отчего мой непривыкший мозг устал поглощать и перерабатывать все новые и новые потоки поступающей информации, но только путешествие мое, каким оно было в течение первых двенадцати долгих солнечных дней, действительно кончилось.
Можно повспоминать о том, как ходил по Крещатику и другим солнечным улицам Киева, как посетил роскошную Киево-Печерскую лавру, странствовал в ее лабиринтах, любовался росписями и иконами, пытался представить себя в далеком прошлом каким-нибудь священнослужителем или монахом… Как опять купался в Днепре среди сотен других отдыхающих. Но все же это было что-то другое. Совсем другое. Я чувствовал себя экскурсантом, туристом, заглянувшим сюда между прочим, смотрящим на все с поверхностным интересом и мечтающим поскорее вернуться туда – туда, к полям и лесам, озерам и рекам, цветам, птицам, бабочкам, чистому воздуху, сверкающему под солнцем шоссе, ощущенью полета, когда мчишься под уклон, напряжению мышц, когда упорно преодолеваешь подъем, поту, заливающему глаза, мечтам о колодцах, трепетному ощущению неизвестности, новизны, ожиданию новых и новых встреч…
И дальнейший путь, после Киева, уже не был окрашен такой прелестью новизны и восторгом свободы, как раньше, да и погода испортилась – начались дожди. В Бердичеве пришлось аж два дня просидеть в вокзальной гостинице – был сплошной ливень. Настигла меня непогода!
До Винницы я все же доехал, но там, увы, пришлось вновь ощутить, что такое лишиться собственного – идеального, казалось бы, – средства передвижения и присоединиться к толпе обалделых и обезличенных пассажиров, пользующихся услугами общественного транспорта в пиковое летнее время. Мой отпуск кончался, а я хотел увидеть море в Одессе, и, чтобы успеть, пришлось сдать велосипед в багаж и отправить его домой «малой скоростью».
В Одессу я приехал примитивнейшим образом – в железнодорожном вагоне рано утром. На вокзале вповалку спали безбилетные и транзитные пассажиры, и это напоминало стихийное бедствие… Улицы города были еще пустынны, первым делом я направился к морю, которое, к моему удивлению, было от Одессы в северном направлении, а не в южном. Я долго шел в прохладе утренних улиц, встречая лишь редких дворников, солнца не было видно, но верхние этажи домов уже нежились в его розовых молодых лучах. Погода наладилась…
Но даже море меня не радовало, потому что мой верный спутник, мой друг, мой волшебный «конек-горбунок» ехал где-то в тесном мраке вагона, пока я валялся на песке вместе с тысячами других праздных людей и грустил.
1 сентября в одесском аэропорту я садился в самолет, чтобы лететь в Москву.
Знакомая дрожь пронизала тело, заколотилось сердце, когда я увидел простор летного поля, когда поднимался по трапу и пролезал в темный и тесный люк, занимал место в салоне. Загрохотал мотор, загудели винты, все сильнее, сильнее, быстро понеслась мимо обочина взлетной полосы, вот она ушла, провалилась вниз, поплыли под нами домики, квадраты полей, прихотливые извивы рек.
Самолет набирал высоту, погружаясь в холодную синь, вот он, разворачиваясь, лег на крыло, и в иллюминатор ударило солнце.
Я возвращался домой. Меня ждало то, от чего я с такой поспешностью уезжал три недели назад. Но я понимал, что все теперь будет немножечко по-другому.
Солнце било в иллюминатор, внизу проплывали леса, поля, реки, нити дорог. В несколько минут я теперь преодолевал путь, который проезжал недавно в течение целого дня. Дня прекрасного, дня счастливого, полного непредвиденных и таких важных тогда для меня событий.
Эпилог
Прошли годы. Я часто вспоминаю свое Путешествие. Первое, потому что за ним последовали другие. Но первое, как я уже сказал в самом начале, запомнилось лучше всех.
Те двенадцать дней, которые в меру сил я постарался здесь описать, были и на самом деле одними из самых счастливых дней моей жизни. Конечно, потом было много другого, но то Первое Путешествие никогда не забуду…
Однажды по Московскому радио я услышал новогоднее обращение к школьникам. «Ребята! – радостно говорил диктор. – Вспомните, что самое хорошее было у вас в прошедшем году. Какие дни вы считаете для себя самыми счастливыми?» И я подумал: а какие дни были самыми счастливыми для меня?
И вот, размышляя, стараясь отбросить привычные стереотипы, напрягая память и убеждая себя, что ведь об этом никто не узнает, а потому я могу быть действительно откровенным, я с удивлением обнаружил, что самыми счастливыми днями в каждом моем году были те, которые другим показались бы, возможно, не только не важными, но и бесполезными, незначительными, несерьезными…
Есть у американского писателя Ирвина Шоу рассказ «Солнечные берега реки Леты». Там описывается день служащего, который работал изо дня в день в какой-то фирме, приходил по звонку, уходил по звонку, дома его тоже неотступно преследовали семейные заботы – и вот его уволили. Узнал он о своем увольнении неожиданно, утром, придя на работу. Для него это была катастрофа. В полном отчаянье вышел он из здания, где провел столько дней… И вдруг, совершенно неожиданно, почувствовал себя… счастливым! Он шел по той самой улице, по которой ходил столько раз утром и вечером, шел тем же самым маршрутом, но – теперь совсем в другом качестве. Не как служащий, а как безработный. Не поглощенный делами, а непривычно свободный. И он как бы вновь эту самую улицу для себя открывал. И получилось в конце концов, что он не только много раз виденную, а на самом деле, оказывается, совершенно незнакомую улицу для себя открывал – он открывал жизнь!
В мировой литературе довольно много подобных вещей. И все-таки по-настоящему близки и понятны стали они мне после моего Путешествия.
Да, это был долгий, порой казавшийся бесконечным, праздник. Праздник общения, радости. Общения с Природой, но и – с людьми! Праздник счастливой – настоящей! – жизни. Не подчиненной чему-то или кому-то, а – свободной, осмысленной, интересной!
Любопытно вот еще что. По приезде в Москву, чувствуя себя так, будто сделал важнейшее из открытий, я несколько раз пытался рассказать о Путешествии родственникам и друзьям. Но никто ни разу не дослушал меня до конца! Сосед-врач хотя и снисходительно, но все же поздравил с благополучным возвращением, однако едва я попытался рассказать о некоторых деталях путешествия, как он сослался на неотложные дела и ушел. У меня даже осталось впечатление, что он крайне огорчен тем, что с ногой у меня в порядке. Знакомая молодая усталая женщина послушала некоторое время – с интересом, даже глаза ее оживились и на миг вспыхнули. Но потом она погрустнела. «Да, – сказала она, – интересно это все очень. Но недоступно. Пойду я. Дел много, сегодня у меня – стирка». И ушла.
Потом я позвонил давнему своему приятелю, «свободно мыслящему эрудиту». Уж он-то наверняка поймет и оценит! «Немедленно приезжай, пресс-конференцию тебе устроим, я ведь тоже ездил немножко, расскажу тебе, приезжай!» – так откликнулся он на мой звонок. Я радостно приехал. Минуты три они с женой внимательно слушали меня – у жены лицо прямо так и загорелось, – но вскоре приятель-эрудит начал меня перебивать и, в конце концов, рассказывал уже только он о своих командировках по делам промышленности и сельского хозяйства, а я молчал. Мне было не очень интересно то, что рассказывал он, но я слушал, стараясь понять его интерес. Но почему же мое путешествие казалось ему легкомысленным и ненужным? Я пытался ему объяснить, он вежливо слушал, согласно кивал, но я видел: он абсолютно не понимает меня. Он совершенно уверен в том, что мое путешествие бессмысленно, легкомысленно, в сущности не имеет ничего общего с реальной жизнью и интересным оно быть просто не может.
Вспомнив об одной своей знакомой – пожилой женщине, которая, как я думал, всегда понимала меня и вообще сочувствовала, – я позвонил ей и, немедленно получив приглашение, приехал. Я начал рассказывать осторожно, ненавязчиво, сдерживая свой пыл, чтобы не отпугнуть, и она спокойно слушала меня, не перебивая. Но лишь только я упомянул, что брал молоко в деревнях, она тотчас спросила: «А почем молоко, кстати?» Когда я сказал мимоходом о яблоках, она с интересом осведомилась, сколько они в тех местах на рынке стоят – сколько килограмм и сколько ведро. «А сливы почем? А груши? А в каком городе из тех, что вы проезжали, самые дешевые фрукты?» Мой рассказ незаметно съехал на чисто экономические рельсы, и только тогда я увидел в глазах женщины интерес неподдельный.
Ну, в общем, так я и не смог рассказать ПО-НАСТОЯЩЕМУ о своем Путешествии никому. Вот и решил о нем написать. Не знаю, как вы, а я сам перечитываю свои записи с огромным удовольствием и каждый раз словно опять оказываюсь там – среди полей, лесов, – купаюсь в озерах и речках, разговариваю с людьми…
Да, были потом у меня еще вело-странствия на своем «Коньке-Горбунке». По Карпатам, по Крыму, вдоль реки Оки (Серпухов-Муром), частично по Золотому Кольцу Средней России… Удачные – все, но такого счастливого, как Первое, не было.
А еще большое путешествие было у нас вдвоем с приятелем. По распределению после окончания Института физкультуры он уехал работать в Магадан, я написал ему о своем Первом, и он предложил отправиться с ним вместе на велосипедах не из Москвы, а – из Владивостока – в Москву!
Что ж, хорошая мысль, тем более, что наступало лето, и время у меня было – два месяца. В начале июня я отправил своего Конька-Горбунка багажом во Владивосток, а сам полетел в Магадан. Там мы купили велосипед приятелю, сели на корабль и проплыли по Охотскому и Японскому морям до Находки. Оттуда на электричке до «Владика», где четыре дня ждали в гостинице, когда кончится проливной дождь. Мой Конек-Горбунок, слава Богу, доехал благополучно. Так и не дождавшись хорошей погоды, мы все же экипировались и – поехали. Небесные силы смиловались, дождь перестал, и два месяца погода стояла великолепная. Южное Приморье, озеро Ханка, река Уссури, Амур-батюшка, Хабаровск, Прибайкалье, Великий Байкал, Усть-Баргузин, Лена, Ангара, Енисей, Обь, Иркутск, Ангарск, Красноярск, Мариинск, Кемерово, наконец – Новосибирск… И все – без палатки, с ночевками у местных жителей, с купаньем во всех реках и озерах, со знакомствами-расставаниями – два месяца в свободном полете… И чего только ни случалось – со мной и с нами обоими! Но было – здорово!
Потом были и небольшие поездки по огромной нашей бывшей стране, и солидные коллективные экспедиции – в Среднюю Азию, на Дальний Восток, на Кавказ, в Карелию, – и командировки от газет и журналов, и заграница.
Но мое первое – это все-таки Первое! Особенное. Одно из самых счастливых.
«А как же Она?» – можно спросить. Осуществилось ли то, что напомнила мне сценка, которую увидел я в гостинице города Козельца, удалось ли в реальности увидеть (как на пляже Чернигова) Афродиту, выходящую из воды, и чтобы выходила она не просто так, а – ко мне?
А как же! И еще как! Нашел я Ее, свою Афродиту, все-таки, нашел! И до чего же великолепные путешествия были с Ней…
«Что наша жизнь? Игра!» – сказал Герман из «Пиковой дамы» А.С.Пушкина. Я же считаю, что наша жизнь на самом деле не что иное, как – ПУТЕШЕСТВИЕ. И в одиночестве, и, конечно, вдвоем. Но чем свободнее – тем лучше!