3
Мы идем по ночным ростовским улицам к озеру. Нина, Алик и я. Третий лишний – кто?
Мы идем медленно и молчим, а в небе висит большая луна, я когда с освещенных улиц мы входим в неосвещенный парк, лунный свет делает все вокруг неопределенным, таинственным, а фигурка Нины в брюках и в обтягивающей блузке – воплощение совершенства, Нина поразительно действует на меня. Не только во взгляде, но и в движениях ее теперь видна обволакивающая, почему-то безоговорочно подчиняющая меня мягкость. Когда же я говорю что-то (Алик окончательно выбрал роль загадочно-молчаливого соблазнителя), она слушает очень внимательно, и у меня возникает такое чувство, что мои слова входят ей прямо в душу, и их очень уважительно, с большим почетом принимают там. Так и кажется, что они, может быть, останутся там навечно. Еще в ресторане, помнится, я обронил какую-то фразу насчет курения (что-то насчет Швеции, где приняли национальную программу против курильщиков), без всякого нажима, впрочем (они все четверо дымили без передышки), и теперь Нина не курит, а потом вдруг говорит, что решила вообще бросить курить, что она и не курила у себя в Ярославле, а вот Ростов, мол, развращает. Не знаю почему, но меня просто умиляет ее заявление.
Минуем заросли парка, и в призрачном свете луны открывается простор озера. Берег Неро болотистый, и в кромке воды проложены длинные дощатые мостки, мы идем по ним, слегка балансируя, в таком порядке: Нина, Алик, я. И Алик вдруг замедляет шаги, так что я чуть не срываюсь с мостков в болото, но он делает многозначительный знак, и когда Нина удаляется на несколько шагов вперед, шепчет:
– Слушай, уступи мне ее, пожалуйста, ты ведь все равно уезжаешь. Она вот как мне нравится. – И он проводит ребром ладони по горлу.
«Вот так номер», – думаю я, а вслух говорю:
– Ладно, ладно, конечно, пожалуйста. Что значит «уступи»? Сколько угодно!
И мы идем дальше.
Впрочем, я этого ждал. Еще в ресторане, окутываясь дымом от сигареты, поблескивая многозначительно черными глазами задумчивого оленя, он молча направлял свой роковой взгляд то на Наташу, то, черт побери, на Нину, по всей вероятности, выбирая… Было ясно, что Наташа уже выбрала из нас двоих – его, а вот как насчет Нины, я тогда еще не понял. Но почувствовал: Алик заметил мой внезапно пробудившийся интерес. И вот результат.
Мостки тянутся над водой, они становятся шире, видны силуэты лодок. Это причал.
Красота такая, что просто сердце ноет: большое озеро, спокойное, тихое, лунная дорожка на нем, пустынный дощатый причал и – лодки. Любую бери. Очаровательная молчаливая Нина, вот она рядом. Правда, и Алик тоже… Безветренно, тепло, кузнечики трещат где-то в лугах, а в камышах у берега чмокает рыба. И, повинуясь моменту, Нина ловко шагает в одну из лодок, садится, а следом за ней немедленно вступает в лодку и Алик. И опускается рядом. Что делать мне?
Я выжидающе стою на причале, смотрю на Нину, грациозно сидящую на корме, и у меня перехватывает дыхание… Я думаю: что если сейчас они попросят отвязать лодку и оттолкнуть их от берега – каково мне будет? И еще почему-то кажется, что Нина все-таки не совсем равнодушна ко мне. Сам не знаю, почему. Чувствую просто, и все. Она задумчиво склонила голову и водит пальцем по поверхности воды – и отражение луны как-то насмешливо растягивается и дробится на куски, которые тоже, кажется мне, беззвучно и не очень-то весело улыбаются, гримасничают. И Алик – я это просто в темноте вижу – все больше и больше заводится, а то, что Нина так нравится мне, он наверняка чувствует, и это, по-моему, еще больше его распаляет.
Что делать? Я завтра уеду (а может быть…), он останется, ну зачем мне им портить (ну хоть вечер один мне-то можно?..), у них же все впереди (а вдруг, ну вдруг я ей нравлюсь больше?..), возьмет да и женится на ней, а я тут совсем ни к чему.
Странно все-таки. Ведь я гораздо старше их. Но…
Наконец они выходят из лодки, и мы отправляемся обратно по мосткам, а потом налево, к парку. Алик опять отзывает меня и опять просит: «Слушай, я, наверное, женюсь на ней, вот как влюбился», – говорит он. Смешно, конечно, верить ему, но я обещаю, что ладно, сейчас уйду. Мы проходим несколько шагов, и я заявляю громко, с фальшивой решимостью:
– Ну ладно, ребята, я пошел. Мне завтра дальше ехать, встать надо пораньше. Спокойной ночи.
Хотя я и вошел в роль благородного и щедрого старшего, однако мне кажется, что Нина как-то странно смотрит на меня и не выражает особенного восторга по поводу моего заявления. И все же она не говорит ничего, не просит меня остаться – хотя глаза ее, глаза говорят так много. Или мне кажется. С трудом отхожу от них, чувствуя в себе какой-то непонятный разлад.
Быстро шагаю по темным улицам до гостиницы, поднимаюсь в номер – свет погашен, обитатели спят, – но, подойдя к своей койке, с удивлением обнаруживаю, что на ней кто-то лежит. Этого только не хватало. Это уж слишком. И койку мою тоже заняли! В конце концов выясняется, что вновь прибывший не разобрался толком, а мне теперь приходится лечь на другую – самую плохую, дальнюю от окон.
Молниеносно раздеваюсь, ложусь, собираясь заснуть немедленно, но вспоминаю вдруг, что Алик ведь просил меня – на тот случай, если он слишком задержится (!) – спуститься вниз и открыть дверь гостиницы, если ее к тому времени запрут. Предварительно же он покричит в окно. Так что, ко всему прочему, мне и спать-то, выходит, нельзя.
4
Я лежал, закрыв глаза, вспоминал вечер и думал о том, как это все-таки удивительно: ведь я чувствую себя точно так же, как много лет назад. И в ресторане, и во время нашей вечерней прогулки ощущения мои были похожи на те, что бывали в школьные или студенческие годы да и потом всегда – когда начиналась такая вот очаровательная игра. И я искренен был в ней! Принято считать, что с годами человек изменяется в этом смысле, что когда мужчине под тридцать, а тем более за, он уже ничем почти не напоминает неоперившегося юнца, нет и не должно быть в нем непосредственности и наивности – и любовь, и легкая влюбленность его протекают совсем по-другому.
А так ли это? И должно ли быть так? С давних пор думаю над этим и вижу: да, с возрастом человек чаще всего меняется, но сплошь да рядом изменения эти, увы, удручающи. Чувства его не то, чтобы совершенствуются и расцветают, а скорее наоборот – вянут. Почему? Иногда может показаться, что они становятся интенсивнее, сложнее, но сплошь и рядом интенсивность и сложность объясняются не самими чувствами, а всевозможными примесями, воспоминаниями о прошлых радостях или, чаще, мучениях, неуверенностью в себе, боязнью последствий всякого рода, убийственной мыслью о том, «что же делать?», иногда трезвым расчетом плюсов и минусов, желанием утвердиться, не упустить шанс и т. д., и т. д. О чем только не начинает думать взрослый человек после того, как его пронзает стрела Амура – о чем угодно, только не о самой любви. Создается впечатление, что первоначальное чувство – голос сердца – почти и не слышен уже в многоголосом хоре. Почему?
Самое же поразительное, что мы обычно считаем это в порядке вещей и удивляемся не этому, а другому – если человек в зрелом возрасте начинает вести себя «как школьник». Но почему, почему, почему?
Часто оправдывают себя громкими словами. Ну, таким, например: «ответственность». Ответственность перед другим человеком – предметом твоей любви. Мол, в зрелом возрасте человек уже обязан отвечать за свои поступки, не то, что зеленый юнец, и он должен непременно взвесить последствия каждого своего шага. Но что можем знать мы о последствиях своего шага? Что вообще знаем мы о другом человеке да и о себе самих? Так ли уж вправе один человек решать за другого и взвешивать собственные поступки исходя из абстрактных и сплошь да рядом ошибочных построений по поводу мыслей и чувств другого? Что такое вообще добро и что такое зло – всегда ли можно безошибочно это определить? Зло в одних обстоятельствах может обернуться добром, в других и наоборот. Не слишком ли много мы берем на себя, когда безапелляционно судим о том, что хорошо для другого человека, а что, наоборот, плохо? Мы же не только его, мы и себя свободы лишаем, потому что чужую ответственность на себя взваливаем. Не должно быть насилия и лжи – это верно. Но сердце-то, сердце свое должны же мы слушать! Или все-таки нет? Не уважаем мы ни себя, ни других – вот что плохо.
И еще вспоминаю я. Именно в юные годы, когда разного рода воспитатели на разные голоса так много твердили мне об ответственности, о том, что «должно» и что «не должно», а я был прилежным учеником (учился на пятерки) и старался усердно следовать их советам, я делал столько ошибок, что теперь со стыдом вспоминаю о них. Выходит, что не безответственностью вызваны они были, а, наоборот, бесконечными и разнообразными суждениями об ответственности. Ведь жизнь многолика, никогда нельзя предусмотреть всего, а меня только и учили «правилам» и «положениям». И только два «положения» как-то выпадали, терялись в обилии «пунктов» и подпунктов – искренность и любовь. Теперь же, вспоминая, я с недоумением вижу: сами-то воспитатели не очень следовали двум этим положениям…
Я лежал, закрыв глаза, с грустью думал обо всем этом, и, странное дело, мне вовсе не трудно было удерживаться от сна. Я посмотрел на часы. Шел первый час ночи. Расстался я с ними в начале двенадцатого. Уже чистый час они вместе. Черт возьми. Ну, это, конечно, еще ничего не значит, успокаивал я сам себя, они могут ведь и просто так ходить (жди, как же…). А потом я ведь сам оставил их вдвоем – Алик просил, и я… О, господи. Сердце мое отчаянно колотилось. Алик закричал с улицы в половине второго. Когда я отпирал ему дверь гостиницы, сна у меня не было ни в одном глазу. Зевая и демонстративно протирая глаза, я зорко глянул в его лицо и – о, радость! – не увидел на нем торжествующего выражения, скорее наоборот – растерянность.
– Как дела? – спросил я.
– Отлично, – с деланной бодростью сказал он, и я почувствовал, что дела и на самом деле не так уж плохи. Для меня.
5
Утром Алик коротко рассказал, что гулял с Ниной по улицам, провожал домой – она живет в общежитии, – повторил, что влюбился, что женится на ней, может быть, однако глаза его были печальны. И – уж совсем непонятно – сказал, что «уступит» ее мне на сегодня, если я не уеду. Однако я еще вчера решил уезжать. Да и зачем оставаться, с какой стати? Вечером буду уже в Ярославле – впереди такой великолепный путь: поля, перелески, деревни. А мещерские глухие леса? Конечно, не поеду с самого утра – нужно еще осмотреть Кремль. Да и церкви, храмы, улицы Ростова. Особенно торопиться не буду, но что-нибудь к вечеру поеду, точно.
– Нет, Алик, – сказал я. – Спасибо, конечно, но я решил ехать.
Я сказал так и тотчас почувствовал: в сердце опять разлад. Ну просто заныло сердце, и хотя я еще не уехал, тоска какая-то уже появилась. А, ладно, бог с ней, с этой девчонкой, что это я на самом-то деле!
Завтракали вместе, потом Алик отправился на работу, а я в Кремль. Когда приближался к Кремлю, меня вдруг словно теплой волной обдало: вот если бы сейчас встретить ее! И мы пошли бы вместе. Ах, господи. Но была пятница, рабочий день, и я знал, что она сегодня работает – студенты строительного техникума проходят практику на стройке. Так что надежды нет. И все-таки. Ну хоть в спецовке встретить. Не до ночи же она будет раствор таскать.
Ростовский Кремль мне очень понравился. Мощные купола Успенского собора (XVI в.), небольшая по теперешним понятиям площадь перед ним – на ней собиралось «вече», – звонница о четырех куполах с десятком колоколов, больший из которых – «Сысой» – весит две тысячи пудов. Солидная крепостная стена с церквами, расположенными по углам. Множество башенок, пристроечек, портиков, карнизы, золотые флюгеры в виде льва с булавой… Ко всему прочему отреставрирован он самым лучшим образом – ровно до той степени новизны и сохранности, что не производит впечатления новенькой и мертвой игрушки. В одном из дворов Кремля привязанная белая лошадь с лохматой гривой ела овес, и сердце екнуло: всадник с пикой и мечом где-то в стенах Кремля и еще вернется…
Походив снаружи, я отправился внутрь – в палаты, где теперь музей. Иконы, тяжелые золотые кресты, шлемы, копья, хоругви… И все же больше всего мне понравились переходы по крепостной стене. И церкви на пути, по углам. Одна из них – покрытая позолотой внутри, с гигантскими фресками, главная – Страшный суд… В одном из переходов ступеньки вниз, каменная клетка и – цепями прикованный человек. Муляж, конечно. Но в те времена это был не муляж, и, идя на молитву, князь мог сделать несколько шагов в сторону и насладиться сценой, олицетворяющей его власть над людьми… Вот так.
Осмотрев Кремль изнутри, я вышел, походил вокруг него снаружи и еще раз подивился, как хорошо он вписывается в теперешний город.
Нравилось мне все это, и не хотелось уезжать. История! Но – решил так решил. Упрямство меня обуяло.
И вдруг я увидел Нину. И Алика с ней. Они шли по улице, навстречу мне, и Нина, глядя на меня, улыбалась.
Она была в той же обтягивающей «лапше» и в тех же серых брюках.
А Алик, молодой, красивый, раскованный, шел рядом с ней и тоже улыбался, но не очень весело, а скорее грустно.
– Ну, ты как, уезжаешь или нет? – спросил он.
– Да, конечно, – ответил я. – После обеда еду. Сегодня в Ярославле буду. Здесь близко.
Нина молча и как-то внимательно смотрела на меня, с каким-то смыслом, я даже чуть не спросил у нее, что она хочет сказать. Но не спросил, а она молчала, и тогда я сказал:
– Давайте я вас сфотографирую.
Сфотографировал их с Аликом (они не обнимались, держались на расстоянии, что я с удовлетворением отметил), потом Нину одну у кремлевской стены, потом она сфотографировала нас с Аликом.
Потом мы немного прошлись по улице, и Нина сказала:
– Вот мой дом родной, общежитие. А вон мое окно.
Это был двухэтажный обыкновенный дом, а окно на втором этаже точно такое же, как и все остальные. Судя по выражению Аликиного лица, он уже знал этот дом и окно – значит, получалось, что Нина сказала это для меня? Но это уже не имело значения, ведь я решил уезжать.
Все же мучительное было чувство. Наконец мы обменялись адресами все трое, а я дал еще свой телефон и сказал, глядя на Нину:
– Будешь в Москве – звони обязательно. Ладно?
– Обязательно, – сказала она.
И у меня опять сердце заныло. Такая она была беззащитная в этой своей «лапше», такая тихая и мягкая, с трогательным чуть румяным личиком и кудряшками. Мне вдруг подумалось, что вот я такой взрослый и суровый мужчина, а она такая слабая и беззащитная, и я ее покидаю. А Алик стоял рядом и улыбался, но когда я так подумал, он вдруг еще придвинулся к ней и взял ее под руку. А она осторожно так руку свою у него отняла…
– Ну ладно, – сказал я. – Всего хорошего вам. Приеду в Москву сразу фотографии сделаю. И пришлю. Пока!
Повернулся и пошел. Медленно шел, обернулся даже, но, увы, Нина не бежала за мной, бросив Алика.
Твердый характер – это, конечно, хорошо, но боже мой, сколько же стоило трудов собрать свои вещи, привязать их, как обычно, к багажнику и раме велосипеда. И ведь не получалось никак это привычное действо – дважды пришлось перевязывать. Одно помогало – дождя как будто бы не предвиделось, светило солнце, хотя ветер, похоже, был встречный. Но до Ярославля всего километров семьдесят, и дорога хорошая. Три-четыре часа – и там.
А Алик во время моих нескладных сборов сидел на лавочке у дверей гостиницы и смотрел. После нашей встречи у Кремля он проводил Нину домой и пришел теперь меня проводить. Один раз он сказал:
– Оставайся. Я тебе Нинку на сегодняшний вечер уступлю, хочешь? Куда ты торопишься-то?
Я же, помню, сделал этакий высокомерный вид и будто бы даже хмыкнул слегка: неужели, мол, ты всерьез думаешь, что меня, взрослого, бывалого человека, путешественника, объехавшего чуть не всю Россию на своем двухколесном, чего только не повидавшего, – неужели ты всерьез думаешь, что меня можно этаким соблазнить? «Уступлю»! Что это такое – «уступлю»? И потом: если бы я захотел…
Ну, в общем, собрался я наконец, пожал руку Алику, вскочил в седло и поехал. Через лабиринт улочек нужно было выбраться на Ярославское шоссе, а прежде я решил сделать «круг почета» вокруг Кремля на прощание, сделал его (проезжая по Нининой улице, не удержался и пристально всмотрелся в окна на втором этаже, но ничего не увидел…), выбрался на шоссе налег на педали… И вдруг обнаружил, что эти места я как будто бы уже проезжал. Что за мистика? Остановился, осмотрелся. Ну, конечно. В своем безудержном стремлении к Ярославлю я перепутал направление ровно на сто восемьдесят градусов.
Развернул свою машину и опять налег на педали. И выехал наконец на шоссе, которое вело точно к Ярославлю. И тут же почувствовал, что ветер, как я и думал, встречный и довольно-таки ощутимый. В этом я не ошибся. Но вот вопрос: ритм, где же мой установившийся с самого начала свободный и легкий ритм? Куда он делся?
6
Я сидел, прислонившись к стволу березы на 22-м километре от Ростова, и в голове у меня была какофония мыслей. Ну, конечно, о предстоящем пути, о неудачном встречном ветре, о Ростовском Кремле, который мне очень понравился – дух сохранен там, дух древнего города, вот что важно! – об улочках Ростова, о сметане (честно сказать, по приезде в Ростов была у меня такая мечта – стакан или два жирной густой сметаны – мечта, которая так и не осуществилась), о душе, который мне снова хотелось принять (в гостинице он, слава богу, был), о Нине и Алике, о Москве, о своей книге про насекомых, что лежит в издательстве (несколько лет я с удовольствием фотографировал насекомых с близкого расстояния, читал книги о них и обратил внимание на множество аналогий…), о жизни вообще, о путешествиях вообще, о друзьях. Я вспомнил двоих из них, очень разных. Уж они-то прямые производители материальных ценностей, трезвейшие люди. И все же, несмотря на это, они тоже с очень большим интересом относятся к тому, что так занимало меня в Ростове. К таким вот «нюансам», «несерьезным переживаниям». И слушают голос сердца.
Правда, им, как и мне, как многим людям нашего поколения, свойственно нечто общее, что можно назвать одним словом: недогуленность. Печальная недогуленность в юности. Недоиспытанность чего-то. Так, может быть, все дело в этом?
Почему-то вспомнился образ, который я вычитал из какого-то фантастического рассказа. Там описывалась страна, где девушки от рождения крылаты. Вступая же в брак и становясь матерями, они теряют навсегда свои крылья.
Интересно, что именно это самое мы можем наблюдать у муравьев, термитов. Общественных насекомых… Или у пчел. Да, у пчел, конечно! Ошеломляюще описывает любовь пчел Метерлинк. Молодая крылатая самка в погожий солнечный день вылетает из улья в сопровождении множества охваченных любовным томлением самцов. Она летит все выше и выше – в ослепительную солнечную лазурь, – и на высоте тысячи метров достойнейший из самцов оплодотворяет ее. Удовлетворенная, счастливая самка возвращается в улей, и на этом ее знакомство с белым светом заканчивается. Крылья ее отваливаются, она становится неповоротливой, непомерно толстой – и до скончания века своего живет в темноте улья, без конца откладывая все новые и новые порции яиц. Интересно, помнит ли она свой единственный в жизни счастливый день? Или откладывание яиц вполне удовлетворяет ее? Да, ест она, конечно, досыта, еду ей приносят рабочие пчелы, что называется, прямо «в постель»…
Удивителен все же мир насекомых.
Машины проносились по шоссе довольно редко, а за обочиной, где я сидел, росло много деревьев. Но в одном месте меж ними был просвет, и там раскинулось обширное поле с цветами. Очень красиво. И похоже на сцену – с зарослями деревьев, кулисами по сторонам. И как только сложился в голове моей этот образ, из-за кулис медленно вышли две девочки, вернее, девочка с девушкой, потому что если одна была худенькая, лет 12, то другой наверняка исполнилось 16, и фигурка ее уже окончательно сформировалась. Но что удивительно: несмотря на то, что была она уже вполне женщиной, со всеми очаровательными женскими признаками, шла она точно так же, как и маленькая, совершенно раскованной девчоночьей походкой, как бы не подозревая о тех таинственных флюидах, которые уже во все стороны излучала…
Половой диморфизм, то есть различие между самцами и самками, очень развит у насекомых – больше, чем у млекопитающих и людей, – но что удивительно: моменты, привлекающие особей разного пола друг к другу, действуют и на нас, людей. В эстетическом, разумеется, смысле. Ведь любуемся же мы прекрасными бабочками, а похоже, что их окраска – орудие привлечения, хотя, правда, в мире животных все почему-то наоборот: самцы привлекательны, а самки скромны, но именно они, скромные, безжалостно выбирают… То же можно сказать о брачных нарядах птиц, рыб, пресмыкающихся. И о растениях! Ведь символ прекрасного для человека – цветок, но цветок, между прочим, прекрасен и ароматен не только для нас и, как ни обидно, в первую очередь не для нас, а для насекомых. Которые его опыляют. Казалось бы: какое эстетическое чувство может быть у мухи? Но для прекрасного цветка, увы, именно она, цветочная муха сирфида – или пчела, или бабочка, или шмель, – самый дорогой и желанный гость, переносящий пыльцу с тычинок на пестик… Как это ни странно, но чем больше думаешь, тем больше приходишь к мысли: прекрасное – это нечто привлекательное для живого вообще, какое-то объединяющее начало. И служащее для продолжения жизни. А что такое вообще жизнь? И зачем? Если бы кто-нибудь мог это со всей исчерпывающей полнотой объяснить…
И тут я вдруг встал, взялся за свой велосипед и, полный решимости, развернул его на сто восемьдесят градусов. Я решил возвратиться в Ростов! Эта идея четко выкристаллизовалась вдруг в какофонии мыслей и ощущений. Самое поразительное, что как только она оформилась, я успокоился вдруг и понял, это решение верное. Трудность только в одном: как объяснить свое возвращение в гостинице и что сказать Алику? Но это, конечно, детали.
И те двадцать с лишним километров, что я с трудом преодолевал в течение часа, теперь, по ветру, проскочил минут за сорок.
В гостинице я сказал:
– Здравствуйте. Я вернулся. Дело в том, что многое еще я у вас не досмотрел. Придется на день-два остаться.
Алику:
– Привет, Алик. Ты был прав – рановато я собрался. Знаешь, когда ехал, видел отличные улочки, церкви. Надо все это осмотреть и сфотографировать.
– Ну и правильно, – сказал он. – Я же тебе говорил. А с Нинкой я на сегодняшний вечер уже договорился. Ты же не хотел.