В известной сказке Льюиса Кэрролла есть любопытный эпизод, когда маленькая девочка Алиса, путешествуя по лесу в сопровождении двух братьев Траляля и Труляля, вдруг увидела спящего Черного Короля. «Он лежал под кустом и храпел с такой силой, что все деревья сотрясались.

–Так можно себе и голову отхрапеть! – заметил Труляля.

–Ему снится сон! – сказал Траляля. – И как, по-твоему, кто ему снится?

–Не знаю, – ответила Алиса. – Этого никто сказать не может.

–Ему снишься ты! – закричал Траляля и радостно захлопал в ладоши. – Если бы он не видел тебя во сне, где бы, интересно, ты была?

–Там, где я и есть, конечно, – сказала Алиса.

–А вот и ошибаешься! – возразил с презрением Траляля. – Тебя бы тогда вообще нигде не было! Ты просто снишься ему во сне».

Этот забавный диалог можно было бы счесть не более чем остроумной шуткой веселого сказочника, если бы не одно обстоятельство: описанный эпизод является прекрасной художественной иллюстрацией одного из философских течений, называемого в науке субъективным идеализмом. По выражению комментатора «Алисы», известного популяризатора науки Мартина Гарднера, спор о сне Черного Короля погружает бедную Алису в самые мрачные глубины метафизики. Согласно точке зрения основоположника этого учения епископа Дж. Беркли, все материальные предметы, включая нас самих, просто снятся Господу Богу, и сами по себе не существуют. «Что касается наших чувств, – говорит он в своем трактате «О принципах человеческого знания, – то они дают нам знание лишь о наших ощущениях, идеях или тех вещах, которые, как бы мы их не называли, непосредственно воспринимаются в ощущениях, но они не удостоверяют нас в том, что существуют вне духа невоспринимаемые вещи, сходные с теми, которые восприняты».

Не следует думать, однако, что здесь мы имеем дело с этаким философским трюкачеством. Как сказал другой английский философ Давид Юм, аргументы Беркли не допускают и тени возражения, хоть не содержат и тени убедительности. В самом деле, с одной стороны, сомневаться в самоочевидной реальности мира никому и в голову не приходит: мы можем потрогать его руками, ощутить запах, вкус. Утром, поднимаясь после сна, мы находим его точно таким же, каким оставили накануне вечером. Каждый день мы испытываем самые неподдельные чувства, мы болеем настоящими болезнями и воспитываем настоящих детей. Словом, наша жизнь, казалось бы, сама является доказательством своей реальности. Но это с одной стороны. А с другой…

В своем разговоре с братьями Алиса была абсолютно уверена в реальности происходящего, но ведь читателям сказки хорошо известно, что рассказанная в ней история является не чем иным, как… сном Алисы. Следовательно, все события, которые в ней произошли, включая и эпизод с Черным Королем, на самом деле не существовали! Как тут не вспомнить известную притчу, рассказанную еще в глубокой древности знаменитым даосским мудрецом Чжуан Цзы: «Однажды Чжуан-Чжоу приснилось, что он бабочка. Весело порхающая бабочка. Он наслаждался от души и не сознавал, что он – Чжуан-Чжоу. Но вдруг проснулся, удивился, что он Чжуан-Чжоу и не мог понять, снилось ли Чжуан-Чжоу, что он бабочка, или же бабочке снилось, что она Чжуан-Чжоу».

В свое время литературный критик и поэт Сэмюэль Джонсон, полагая, что опровергает доводы Беркли, пнул ногой большой камень. Он считал, что если нога испытывает боль от удара при соприкосновении с твердым предметом, то это является исчерпывающим доказательством его, предмета, независимого существования. Но ведь если окружающий нас мир действительно является нашей иллюзией, то и камень Сэмюэля Джонсона, равно как и боль в его ноге, будет существовать лишь до тех пор, пока продлится его собственное существование.

Характерно, что Алиса допускает ту же ошибку, что и Джонсон: «Если бы я была не настоящая, я бы не плакала», – говорит она, улыбаясь сквозь слезы. Эту ее оплошность сразу же подмечает Труляля: «Надеюсь, ты не думаешь, что это настоящие слезы?» – резонно возражает он ей.

Таким образом получается, что доказать реальность окружающего мира не менее сложно, чем доказать его иллюзорность. Поэтому неудивительно, что представление о мире, как о вселенской иллюзии, грезе Бога, получили распространение гораздо более широкое, чем об этом принято думать. Целые религиозные системы базируются на подобной точке зрения. Вот, например, как проиллюстрирована она в одном из древнейших источников индуизма «Матсья-пуране»:

«Однажды бог Вишну, желая продемонстрировать мудрецу Нараде, что представляет собой вселенская иллюзия, майа, позвал его за собой и вывел на просторы голой пустыни, беспощадно палимой солнцем. Долго шли они по той пустыне, страдая от зноя и жажды и вот, наконец, кончилась она и вдали завиднелась деревня.

–Я не могу уже идти дальше, – сказал Нараде Вишну и опустился на землю в тени дерева, росшего на пригорке. – Ступай в это селение и принеси мне воды.

Нарада отправился туда и постучался в дверь первой же хижины. Ее открыла девушка невиданной красоты, и мудрец полюбил ее, как только увидел. В этом доме его встретили с таким радушием, что он позабыл о своем спутнике и посватался к девушке. Родители ответили ему согласием. Вскоре он женился, и у супругов родились трое детей. Одиннадцать лет прожил он в том селении, наслаждаясь семейным счастьем. Но на двенадцатый год хлынули небывало обильные дожди, река вышла из берегов и затопила все вокруг. И ночью, в бурю и ветер Нарада с женой и детьми, бежал, спасаясь из своего дома. Во тьме и потопе Нарада потерял жену и детей. Сам же он спасся, вынесенный на некий холм, едва возвышавшийся над волнами. Рыдая, он тщетно взывал с того холма к своим близким, как вдруг услышал знакомый голос:

–Куда же ты запропастился, Нарада? Я жду тебя уже полчаса.

И тотчас рассеялась тьма, и стихла буря, и в ясном свете дня Нарада увидел Вишну. Он восседал под тем же самым деревом на пригорке, а кругом простиралась все та же пустыня. С улыбкой глядел он на недоумевающего Нараду и говорил:

–Ну, как, понял ты, что такое майа?»

«Но ведь все это только сказка! – наверное, воскликнет недоверчивый читатель. – В жизни такого не может быть, потому что такого не может быть никогда!»

Я бы не торопился с выводами. Американский врач-психотерапевт Станислав Гроф разработал любопытную теорию, в соответствии с которой причинами большинства наших заболеваний являются поступки, совершенные… в прошлых воплощениях. Используя особые дыхательные упражнения, а также медикаментозные средства, он изменяет состояние сознания своих пациентов таким образом, что они получают возможность переместиться во времени в тот момент, когда был совершен пресловутый поступок, и исправить его. Однако самое интересное заключается в том, что нередко человек начинает ощущать себя, как наяву, в таких эпохах и таких местах, о которых он раньше даже и не слыхал. Вот, например, отчет С. Грофа об ощущениях одного из пациентов, полученных им во время сеанса.

«Ему виделись тоннели и подземные склады, казармы, толстые стены и бастионы, бывшие, по всей видимости, частями крепости, расположенной на скале, на берегу моря. Вокруг было много солдат, которые казались испанцами, хотя местность больше напоминала Шотландию или Ирландию. Находясь в окружении солдат, он вместе с тем чувствовал себя священником и в какой-то момент увидел себя с библией и крестом. Там же он увидел кольцо с печатью на своей руке и ясно рассмотрел инициалы на печати.

Будучи талантливым художником, он, после окончания сеанса, решил зафиксировать это видение в рисунках. Некоторые из них изображали различные части крепости, другие – сцены убийств, в том числе момент, когда его самого проткнули шпагой и сбросили с бастиона крепости умирать на берегу. Среди рисунков было и изображение печати с инициалами.

Потом еще долго он не мог понять, что же привиделось ему в ходе сеанса, и эта мысль не давала ему покоя. Но однажды его прямо-таки потянуло свой отпуск провести в Ирландии. Там, также неожиданно, ему захотелось сделать ряд снимков на западном побережье, которое, казалось бы, не выделялось ничем примечательным. Однако вскоре он смог установить по карте, что его внимание привлекли развалины старой крепости Дунуар. Он принялся изучать ее историю и к своему огромному удивлению обнаружил, что во времена знаменитого английского пирата Уолтера Рейли крепость была взята испанцами, а позже вновь отбита британцами. Осадив крепость, Уолтер Рейли пообещал испанцам свободный выход, если они откроют ворота и сдадутся. Испанцы согласились, но пират не сдержал слова. Попав в крепость, британцы безжалостно перебили испанцев и сбросили их с бастиона умирать на берегу.

Но самое интересное, согласно свидетельствам архивов, заключалось в том, что священник, находившийся в крепости с испанскими солдатами, был убит вместе с ними. Его инициалы совпали с теми, которые были зафиксированы на рисунке».

Не правда ли, рассказ напоминает описание вселенской иллюзии из «Матсья-пураны»? Однако нельзя не заметить, что одновременно он представляет собой и ярчайшую иллюстрацию того загадочного явления, которое известно нам под именем метемпсихоза, или перевоплощения душ. Явления, в существовании которого мы сомневаемся до сих пор, но о котором еще Эмпедокл в своей знаменитой поэме «Очищения» сказал:

«Был уже некогда отроком я, был и девой когда-то,

был и кустом, был и птицей, и рыбой морской бессловесной…»

Но если приключение Нарады из «Матсья-пураны» и испанского священника в рассказе Грофа действительно одно явление, то и в первом и во втором случае мы имеем дело не столько с иллюзией, сколько с вполне реальной возможностью жизни души после смерти и воплощением ее в другие тела. Может быть, именно поэтому князь Андрей Болконский, увидев во сне свою собственную смерть и внезапно проснувшись, вдруг подумал: «Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение».

Загадка Гамлета

Трагедия «Гамлет» является самым обсуждаемым и спорным произведением Шекспира. Количество статей, исследований, книг, написанных об этой трагедии, составляет целую библиотеку и включает тысячи наименований. Причиной такой обсуждаемости этой трагедии является содержащаяся в ней загадка.

Еще в 1736 году один из первых редакторов произведений Шекспира, некий Томас Ханмер, обратил внимание, что вся пьеса является не столько историей действий Гамлета, сколько историей его бездействия. Узнав в самом начале тайну убийства своего отца и побуждаемый Призраком к мести, он при полной решимости отомстить на протяжении всей пьесы занимается чем угодно, только не выполнением своего долга. Он притворяется сумасшедшим, потешается над Полонием, ставит спектакль, ссорится с матерью, унижает приятелей, но только не выполняет возложенную на него задачу. И только в конце пьесы он таки убивает Клавдия, но делает это почти случайно.

Сам Томас Ханмер считал, что причина медлительности Гамлета заключается в самой композиции трагедии: дескать, «если бы Гамлет осуществил свою задачу сразу, то не получилось бы никакой пьесы». Но поскольку репутация Шекспира как гениального драматурга не позволяла думать, будто все дело здесь просто в композиционной ошибке, это объяснение было отвергнуто, а смысл пьесы с тех пор стали искать именно в медлительности Гамлета.

Первую попытку разгадать тайну медлительности Гамлета предпринял Уильям Ричардсон. Он предположил, что причиной угнетенности героя была не столько смерть отца, сколько поведение матери, поспешившей выйти замуж за брата своего мужа. Поэтому, по версии Ричардсона, неприязнь к матери якобы просто пересиливала чувство неприязни к дяде и отодвигала задачу отмщения на второй план. Слабость этой версии заключается в том, что в тексте ей нет никаких подтверждений. Напротив, Гамлет искренне страдает от своей нерешительности и постоянно ругает себя за бездействие.

Еще одна версия причин медлительности героя принадлежит Гете, который считал, что дело здесь в особенностях характера героя, просто неспособного к решительным действиям: «Мне ясно, – писал Гете, – что хотел изобразить Шекспир: великое деяние, возложенное на душу, которой деяние это не под силу». Эту точку зрения разделяли немецкий философ А.Шлегель и английский поэт С.-Т.Кольридж, считавшие Гамлета человеком, лишенным воли. К ним примыкает также немецкий критик Г.Ульрицы, полагавший, что Гамлет каждый раз откладывает акт возмездия, потому что не может переступить через присущие ему моральные принципы. Вскоре было замечено, однако, что с этой версией не согласуется целый ряд эпизодов пьесы, а сцена убийства Полония, которого Гамлет принимает за своего дядю, вообще опровергает ее: здесь Гамлет явно не выглядит ни слабым, ни безвольным.

Тогда возникла вторая группа критиков, которые попытались найти причины медлительности героя в неких объективных обстоятельствах. Это направление наиболее полно выражено в «Лекциях о «Гамлете» Шекспира» немецкого критика К.Вердера. Он считал, что целью Гамлета было не столько убийство Клавдия, сколько доказательство его вины, а поскольку получение таких доказательств сопряжено с трудностями (Клавдия охраняют, он стремится нейтрализовать Гамлета, окружает его шпионами и т.д.), это затрудняет Гамлету выполнение его миссии. Но и это толкование не оказалось убедительным, так как не нашло подтверждений в тексте. Напротив, в пьесе речь идет о мести именно как об убийстве, а отнюдь не о доказательстве вины.

Наконец, систематические неудачи в попытках установить смысл поступков героя привели к мнению, будто никакого смысла в них нет вообще, что в этой пьесе Шекспир просто не справился с задачей, и «загадка Гамлета» – не более чем результат ошибок автора. Одним из ниспровергателей Шекспира был Л.Н.Толстой, полагавший, что «нет никакой возможности найти какое-либо объяснение поступкам и речам Гамлета и потому никакой возможности приписать ему какой бы то ни было характер». А в 1919 году вышла статья «Гамлет и его проблемы», в которой лауреат Нобелевской премии по литературе Т.С.Элиот писал: «В том, что материал не поддался Шекспиру, не может быть никаких сомнений. Пьеса не только не шедевр – это, безусловно, художественная неудача драматурга. Ни одно его произведение так не озадачивает и не тревожит, как «Гамлет». Это самая длинная из его пьес и, возможно, стоившая ему самых тяжких творческих мук, – и все же он оставил в ней лишние и неувязанные сцены, которые можно было бы заметить и при самой поспешной правке».

Таким образом, в мировой литературе о «Гамлете» существует устойчивое мнение, что в трагедии содержится загадка. Чем она обусловлена – замыслом ли автора или его ошибкой – об этом мнения могут расходиться. Но то, что она действительно существует, не сомневается, похоже, никто. Между тем загадка эта легко решается, если предположить, что цель, которую ставил перед собой Шекспир в этом произведении, это исследование психологии убийства.

Известно ведь, что совершить убийство непросто. Для человека со здоровой психикой убийство другого человека противоестественно и потому возможно только в результате стресса, аффекта или другого подобного состояния. Но если однажды убийство все же совершено, в психике наступают необратимые изменения и тогда новое убийство совершается уже без затруднений. Вот эта мысль, на мой взгляд, и выражена в трагедии. Если рассматривать поступки героя с этой точки зрения, нельзя не заметить, что все они исключительно точно психологически мотивированы. К тому же мотивированы самим текстом, так что не требуют никаких дополнительных толкований. Чтобы в этом убедиться, проследим последовательность поступков Гамлета, воспользовавшись для этого текстом пьесы в переводе М.А.Лозинского.

Итак, Гамлет узнает, что Клавдий – убийца его отца. Эта весть его потрясает. Увидевшая его в этот момент Офелия говорит, что он вошел к ней в таком виде, что она испугалась: «в незастегнутом камзоле, без шляпы, в неподвязанных чулках, испачканных, спадающих до пяток, стуча коленями, бледней сорочки с видом до того плачевным, словно он был из ада выпущен на волю вещать об ужасах».

Гамлет намерен мстить. У него не возникает ни малейшего сомнения ни в том, что Призрак реально существует (кроме Гамлета, его видели все его друзья), ни в его правдивости, и он готов «на крыльях быстрых, как помысел, как страстные мечтанья, помчаться к мести». Но что же он делает сразу после свидания с Призраком, после своих клятв навеки запечатлеть «в книге мозга» завет отца, после проклятий в адрес дяди, этого «улыбчивого подлеца», по его выражению? Сначала, как ни в чем не бывало, он любезничает с Розенкранцем и Гильденстерном, и хотя не считает их друзьями, зачем-то рассказывает им о своих душевных терзаниях. Потом насмехается над Полонием. А потом и вовсе в компании с бродячими артистами с увлечением занимается постановкой спектакля. То есть Гамлет явно тянет время.

С другой стороны, в эпизоде с бродячими артистами Гамлет специально просит прочитать отрывок из пьесы, который доводит его до исступления. Когда актер читает сцену, где описываются муки жены Приама Гекубы, вынужденной созерцать гибель своего мужа, которого, «злобным делом тешась, Пирр… кромсал мечом», Гамлет, по-видимому, приходит в такое состояние, что Полоний, глядя на него, вынужден даже остановить чтение: «Смотрите, ведь он изменился в лице и у него слезы на глазах! – Пожалуйста, довольно».

То есть сначала вместо того, чтобы готовиться к мести, Гамлет ведет длинные и довольно бессодержательные разговоры, а потом намеренно доводит себя до исступления, слушая чтение пьесы. Такое бывает только когда человек, по выражению Гете, «гибнет под бременем, которого он не мог ни снести, ни сбросить». С одной стороны, он не чувствует по отношению к дяде личной вражды. Как он с досадой говорит о себе, «печень голубиная – нет желчи, чтоб огорчиться злом». Тем более что дядя, по видимости, относится к нему вполне доброжелательно, называет его «племянник милый». Но с другой, долг перед отцом для него священ, не исполнить его он не может. Поэтому он одновременно инстинктивно старается зажечь себя жаждой мести, ищет способ разбудить в своей душе чувство ненависти, которой в ней нет. Подвернувшийся кстати бродячий театр как раз и служит для него способом пробудить остроту чувств, которые в нем спят.

Очень скоро, однако, приходит понимание, что таким способом достичь цели невозможно, отчего его отчаяние только возрастает: «Ну и осел же я! – говорит он о себе. – Как это славно, что я, сын умерщвленного отца, влекомый к мести небом и геенной, как шлюха, отвожу словами душу и упражняюсь в ругани, как баба, как судомойка!» Да, есть обида на мать за то, что она, «и башмаков не износив, в которых шла за гробом», вышла замуж за брата своего мужа, за этот «плотный сгусток мяса», как его характеризует Гамлет. Есть также презрение к дяде, «блудливому, вероломному и злому подлецу». Но, как оказывается, чтобы совершить убийство даже такого человека, всего этого недостаточно. Невозможно убить человека только потому, что он чем-то нам не нравится. Тем более если для убийства нет личного мотива. И тогда мозг начинает лихорадочно работать в поисках выхода.

И выход находится. Вдруг приходит спасительная мысль, что надо бы проверить, действительно ли Клавдий является преступником, как об этом говорит Призрак, или сам Призрак – не тот, за кого себя выдает? «Я слыхал, – говорит Гамлет, стараясь быть максимально убедительным, – что иногда преступники в театре бывали под воздействием игры так глубоко потрясены, что тут же свои провозглашали злодеяния; убийство хоть и немо, говорит чудесным языком. Велю актерам представить нечто, в чем бы дядя видел смерть Гамлета; вопьюсь в его глаза; проникну до живого; чуть он дрогнет, свой путь я знаю. Дух, представший мне, быть может, был и дьявол; дьявол властен облечься в милый образ; и возможно, что, так как я расслаблен и печален, – а над такой душой он очень мощен, – меня он в гибель вводит».

Мысль действительно счастливая. Ведь, если Клавдий во время спектакля выдаст себя, это может вызвать в Гамлете необходимую жажду мести, на что он и надеется. Но если не выдаст – значит, мстить не надо вообще, потому что это будет означать, что Призрак его просто обманул. Что еще лучше, потому что, в сущности, для Гамлета это последняя надежда избежать необходимости мстить.

Однако в душе он хорошо понимает, что все это не более чем уловки, исполнять свой долг перед отцом ему придется все равно. И это приводит его в отчаяние. Монолог «Быть или не быть» – это размышление о целесообразности для него самоубийства. С одной стороны, он готов «умереть, уснуть», и этим сном окончить «тоску и тысячу природных мук, наследье плоти». Но с другой, он понимает, что это не выход: «Кто снес бы плети и глумленье века, гнет сильного, насмешку гордеца, боль презренной любви, судей медливость, заносчивость властей и оскорбленья, чинимые безропотной заслуге, когда б он сам мог дать себе расчет простым кинжалом?» Ведь неизвестно, избавит ли нас смерть от мучений в результате бегства от долгов: «Какие сны приснятся в смертном сне, когда мы сбросим этот бренный шум». Просто надо не думать, а действовать, потому что «решимости природный цвет хиреет под налетом мысли бледным, и начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия».

И действительно, ведь вся энергия Гамлета, вся его решительность, негодование, все уходят в слова. Он и сумасшедшим-то притворяется, чтобы получить возможность наносить удары не шпагой, но словами. Вместо того чтобы немедленно действовать, он говорит дерзости Офелии, насмехается над Полонием, провоцирует Розенкранца и Гильденстерна, грубит королю и королеве. Но чем более он насмешлив, дерзок, чем больше издевается над окружающими, тем меньше способен к реальному действию, тем дальше он от мести.

Поэтому, когда во время спектакля король все-таки себя разоблачает и Гамлету кажется, что вот сейчас он «жаркой крови испить бы мог и совершить такое, что день бы дрогнул», опять происходит задержка: Гамлет не спешит идти вслед за дядей. Сначала он шутит с Бернардо, разговаривает с Розенкранцем, издевается над Гильденстерном, заставляя его играть на флейте, ведет шутливый разговор с Полонием и только потом идет в королевские покои. Неудивительно, что, встретив после всего этого молящегося наедине Клавдия и сознавая, что это лучший шанс для нанесения удара («Теперь свершить бы все, – он на молитве; И я свершу; и он взойдет на небо; и я отмщен»), Гамлет, тем не менее, ищет новые оправдания своему бездействию: «Здесь требуется взвесить… буду ль я отмщен, сразив убийцу в чистый час молитвы, когда он в путь снаряжен и готов? Нет. Назад мой меч».

Но дальше происходит нечто неожиданное. Во время переходящего в скандал объяснения Гамлета с матерью вдруг обнаруживается, что за ковром кто-то скрывается. И тогда Гамлет, будучи уверенным, что это Клавдий (а кто же еще может быть ночью в комнате королевы?), закалывает подслушивающего Полония.

Что же произошло? Почему Гамлет, не сумевший убить короля в его покоях, убивает, как он уверен, его же (на самом деле Полония) в покоях своей матери? На мой взгляд, произошло то, что в момент скандала с матерью психика Гамлета, и до этого пребывающая в состоянии крайнего напряжении, входит в состояние аффекта. То есть в такое состояние, когда она покидает пределы нормы. В пьесе это следует из реакции Гертруды, из которой можно заключить, что у Гамлета начались галлюцинации (он видит Призрака, которого не видит Гертруда, хотя раньше явление Призрака было доступно всем): «Ах, что с тобой, что ты глаза вперяешь в пустоту и бестелесный воздух вопрошаешь? Из глаз твоих твой дух взирает дико; и словно полк, разбуженный тревогой, твои как бы живые волоса поднялись и стоят».

Итак, убийство Полония приводит Гамлета в состояние крайнего возбуждения. Однако очень быстро, в процессе разговора с матерью, Гамлет как будто приходит в свое обычное, нормальное состояние. Но что-то в нем все-таки необратимо изменилось, что-то стало другим. Неожиданно исчезла его меланхолия: Гамлет перестает жаловаться, он уже не ругает себя за бездеятельность. Напротив, впервые за все последнее время он становится спокоен, холоден и расчетлив. Он знает, что ему грозит опасность, и хладнокровно продумывает план мести: «два моих собрата, которым я, как двум гадюкам, верю, везут приказ; они должны расчистить дорогу к западне. Ну что ж, пускай; в том и забава, чтобы землекопа взорвать его же миной; коль я не вроюсь глубже их аршином, чтоб их пустить к луне; есть прелесть в том, когда две хитрости столкнутся лбом». Причем, для реализации этого плана он так же холодно, даже цинично готов воспользоваться телом Полония: «Вот кто теперь ускорит наши сборы; я оттащу подальше потроха».

Вскоре появляется и еще один аргумент в пользу действия. Это происходит во время встречи с отрядом воинов Фортинбраса, который идет в Польшу, чтобы отомстить за нанесенную ему обиду. Размышляя о ничтожности причины, по которой Фортинбрас «чей дух, объятый дивным честолюбьем, смеется над невидимым исходом», он говорит, что «истинно велик, кто встревожен малою причиной, но вступит в ярый спор из-за былинки, когда задета честь». Тем более это касается Гамлета, «чей отец убит, чья мать в позоре, чей разум и чья кровь возмущены». Завершает он этот свой монолог словами: «О мысль моя, отныне ты должна кровавой быть, иль грош тебе цена!»

Иначе говоря, здесь мы видим совершенно другого Гамлета. Если до сих пор он буквально разрывался между чувством долга и невозможностью его исполнить, то с этого момента он начинает действовать. Да, он не может сам напасть на Клавдия, для этого у него не хватает решительности. Но может спровоцировать на нападение Клавдия и тогда, вынужденный защищаться, он сможет нанести ответный удар. Вот этот план Гамлет и приводит в исполнение: он знает, что дядя сделает все, чтобы устранить свидетеля преступления, поэтому, сначала избавляется от его агентов Розенкранца и Гильденстерна, а затем возвращается в Эльсинор, поставив письмом Клавдия в известность.

В заключительном, пятом акте трагедии мы видим Гамлета готовым к любому исходу. «Ты не можешь себе представить, какая тяжесть здесь у меня на сердце, – говорит он Горацио. – Это, конечно, глупости; но это словно какое-то предчувствие». Он беседует с могильщиками, разговаривает с черепом бывшего своего шута Йорика, скрывая за шуткой грусть, говорит о неизбежности и обыденности смерти: «Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; прах есть земля; из земли делают глину; и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку?»

Но избежать столкновения он не стремится. Тем более что необходимость отвечать ударом на удар одновременно становится и выполнением долга перед отцом. Объясняя Горацио свои действия, он говорит: «Не долг ли мой – тому, кто погубил честь матери моей и жизнь отца, стал меж избраньем и моей надеждой, с таким коварством удочку закинул мне самому, – не правое ли дело воздать ему вот этою рукой?» Убийство Клавдия происходит как бы случайно, когда во время поединка с Лаэртом Гамлет узнает, что отравлен сам, и видит умирающую от яда мать, но фактически он сам спровоцировал эту развязку, вернувшись в Эльсинор и поставив Клавдия перед угрозой разоблачения. Таким образом, поступки Гамлета вполне поддаются психологическому истолкованию и, следовательно, никакой загадки в них нет.

Гамлет не похож на других персонажей шекспировских трагедий, которые в большей степени являются скорее манифестациями своих страстей, нежели живыми людьми. Гамлет не одержим никакой страстью. Он обычный человек, который попал в безвыходную ситуацию, и ищет из нее выход: с одной стороны, долг требует от него совершить убийство, а с другой, он не может это сделать просто потому, что так устроен. Возможно, это обстоятельство и является причиной непонимания со стороны комментаторов пьесы: они приписывают ему жажду мести и недоумевают, почему он медлит ее удовлетворить. Но у Гамлета нет жажды мести. У Гамлета есть только чувство долга. А чтобы убить человека, этого оказывается недостаточно.