«Вы заметьте, – говорит герой скандальной повести Л.Н.Толстого «Крейцерова соната» Позднышев, – если цель человечества – благо, добро, любовь, как хотите; если цель человечества есть то, что сказано в пророчествах, что все люди соединятся воедино любовью, что раскуют копья на серпы и т.д., то ведь достижению этой цели мешает что? Мешают страсти. Из страстей самая сильная, и злая, и упорная – половая, плотская любовь… Половая страсть, как бы она не была обставлена, есть зло, страшное зло, с которым надо бороться, а не поощрять, как у нас. Слова евангелия о том, что смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не к одним чужим женам, а именно – и главное – к своей жене».

То, что повесть, содержащая подобный взгляд на половую любовь, появилась из-под пера такого художника, как Л.Н.Толстой, конечно же, не случайно. Она отражала явление, имевшее в России конца XIX- начала ХХ века весьма широкое распространение. Явление это – мучительное для сознания российского общества противоречие между требованиями морали и жизнью.

«Тут есть какое-то великое противоречие, какая-то роковая антиномия, – признается в работе «Оправдание добра» Вл. Соловьев. – Деторождение есть добро; оно добро для матери, которая, по слову апостола, спасается деторождением, и, конечно, также добро для отца, участвующем в этом спасительном деле, добро, наконец, для получающих дар жизни. А вместе с тем также несомненно, что есть зло в плотском размножении, не случайное и внешнее зло тех или других бедствий, сообщаемых рождаемым вместе с жизнью, а существенное и нравственное зло в самом плотском акте…».

Причина противоречия известна: это традиционное для России христианское воспитание, в основе которого заложено представление о целомудрии как о нравственном идеале. Как писал в дневнике от 10 мая 1910 г. сам Толстой, «Признание брака чем-то священным есть отречение от идеала. Христианское посвящение, если допустить религиозный акт посвящения, может быть только одно: посвящение себя полному целомудрию, а никак не разрешенному половому общению, и обет может быть не верности супругов, а для обоих только один: целомудрия, включающего в себя верность одному».

Интересный анализ данного явления содержится в ряде статей Дмитрия Сергеевича Мережковского. «Подлинная история христианства, – пишет он в работе «Меч», – есть, по преимуществу, история аскетизма, борьбы духа с плотью. Для аскета духовное значит святое, Божеское, – плотское значит грешное, дьявольское… Брак принят в христианстве как наименьшее зло, как временная сделка с немощью плоти. Лучше жениться, чем разжигаться. Брак – состояние мирское, человеческое; девство – монашеское, ангельское. Брак хотя и назван, но не сделан таинством; да и как может быть таинство там, где нет предельной святости, а есть только меньшая степень греховности?» Таким образом, делает вывод Мережковский, «по сравнению с Ветхим Заветом и с язычеством – религиями, по преимуществу, брачными – христианство оказывается религией скопческой».

Но мало того! «Не только всякая чувственность, но и всякая чувствительность тела – зло для души, – пишет далее в статье «Последний святой» Мережковский. – Состояние святости – совершенная бесчувственность, как бы столбняк, превращение тела в камень или обрубок дерева. «Поистине блажен тот, кто приобрел совершенную нечувствительность ко всякому телу, и виду, и красоте, – говорит христианский святой Иоанн Лествичник. – Душа твоя да будет с Господом во всякое время; тело же твое да будет на земле, как изваяние и истукан». «Первая добродетель человека есть презрение плоти». Плоть есть «гной». Просить у Бога плотских благ значит – «просить гноя», – вторит ему другой христианский святой Антоний Великий.

Чтобы проиллюстрировать, каким путем достигается христианская святость, Мережковский приводит рассказ Иоанна Лествичника о его посещении Таноба – обители кающихся, располагавшейся в VI веке в Египте, недалеко от Александрии, в пустыне Фиваидской. Вот что он пишет: «Видел я, что одни из сих невинных осужденников стояли всю ночь до утра под открытым небом, не передвигая ног, со связанными позади руками, и качались жалким образом, одолеваемые сном, но не давали себе нимало покоя. Иные томили себя зноем, иные – холодом. Иные, отпив глоток воды, тотчас же переставали пить, только бы не умереть от жажды. Иные, вкусив хлеба, далеко отталкивали его от себя, говоря, что не достойны пищи людской, потому что делали скотское. Иные рыдали о душах своих, как о мертвецах. Иные удерживали рыдания и только изредка, когда уже не могли терпеть, внезапно кричали. Иные сидели, поникши к земле и непрестанно колебля головами, подобно львам, рыкали и выли протяжно. Иные, придя в исступление, становились бесчувственны. Иные молились о том, чтобы Бог наказал их проказою, иные – о том, чтобы впасть в беснование, только бы не быть осужденными на муку вечную. И ничего не слышно было, кроме слов: «Увы, увы! Горе, горе!» Видны были глаза тусклые и впалые; веки, лишенные ресниц; щеки, исцарапанные ногтями; лица бледные, как у трупов; перси, болящие от ударов; мокроты кровавые, извергаемые от биения в грудь; языки воспаленные и выпущенные изо рта, как у псов. Все темно, все грязно, все смрадно».

«Таноб, темница, – не искаженный, а точный образ всего христианского мира, – подводит итог Мережковский, – весь мир должен превратиться в Таноб, чтобы спастись. Именно оттуда, из этой «блаженной преисподней», из этого святого ада взошло над миром то черное солнце монашеской святости, которое, как радий, лучами своими разлагает все живые ткани, всю плоть мира».

Известно, однако, что подобное христианскому отношение к половой любви и, шире, к человеческому телу существовало далеко не везде и не всегда. Достаточно вспомнить вишнуистские и буддийские храмы Кхаджурахо, индуистский трактат «Кама Сутру» и религиозную практику тантризма, чтобы понять: существовали целые цивилизации, в которых половая любовь считалась таким же священнодействием, как в христианстве умерщвление плоти.

Одним из ярких примеров религиозного культа, где единение с богом достигается через половую любовь, является даосизм. Это великая, более древняя, чем христианство, культурная традиция Китая, идеи которой и сегодня разделяют десятки миллионов людей. Как пишет известный польский антрополог и врач З.Лев-Старович в книге «Секс в культурах мира», секс в даосизме имеет высшее измерение и неразрывно связан с мистицизмом. Согласно концепции Дао (абсолют), в основе всего сущего лежат два полярно противоположных принципа, Инь и Ян, которые, взаимодействуя, управляют вселенной. Цель этого взаимодействия – достижение гармонии и слияние с абсолютом. На разных уровнях эта цель достигается по-разному: на космическом – через равновесие сил притяжения и сил отталкивания; на уровне вещества – через взаимопроникновение противоположных свойств – мягкого и твердого, холодного и горячего, темного и светлого; а на уровне человека – через соединение мужского и женского начал. Точка наивысшего наслаждения здесь – и есть момент слияния с абсолютом.

В тантризме секс вообще является одним из главных элементов техники достижения духовного просветления. Здесь, как и в даосизме, реальность понимается как союз двух начал – мужского (Пуруши, олицетворяющего Космическое Сознание) и женского (Пракрити – Космическая Сила Природы), объединенных в единое, неделимое целое. Пуруша и Пракрити – космические аналоги земных феноменов «мужского» и «женского». Они как бы являются двумя сторонами одного и того же принципа (абсолюта). В момент слияния мужского и женского начал и происходит слияние с абсолютом, что проявляется в охватывающей человека неописуемой радости (Ананда). Если к сказанному добавить, что тантризм сформировался еще в V веке н.э. на основе таких высокоинтеллектуальных систем, как индуизм и буддизм, и до сего времени широко распространен в Индии, Непале, Бутане и особенно в Тибете, становится ясно, что составить конкуренцию христианству в мировоззренческом плане он способен вполне.

Аналогично обстоит дело и с отношением к человеческому телу. Например, в индуизме «йони» – женские гениталии, считаются Воротами Жизни и являются объектом ритуального поклонения. «Стилизованные изображения йони, выполненные из камня или из дерева, можно увидеть практически во всех индусских храмах. Религиозными символами йони также служат пещеры и святилища в форме йони (например, йони-мандалы), раковины каури, цветы лотоса, лилии, розы, кардамон, а также перевернутый треугольник и любые камни с отверстием посредине. А в тантризме вообще поклоняются гениталиям живой женщины, которая олицетворяет собой Великую Богиню Деви (или Шакти)» [«Энциклопедия мистических терминов»].

То же касается и «линги» – стилизованного изображения эрегированного мужского полового члена, применяемого в ритуальной практике индуизма. Линги считаются священными символами Шивы. Верующие целуют и гладят их, приносят им в жертву рис, цветы, плоды, красят красной охрой, поливают топленым маслом, медом и соком сахарного тростника. Некоторые линги достигают гигантского размера; наиболее известная из них находится в храме Матангешвара – самом знаменитом из 85-ти храмов Кхаджурахо. Здесь стоит огромный лингам высотой два с половиной метра и больше метра в обхвате. Поклонение линге может совершаться также перед предметами естественного происхождения, напоминающими лингу (например, гигантские сталактиты). А некоторые йоги поклоняются собственному эрегированному пенису, как воплощению мужского начала Шивы (там же).

Итак, мы видели, какая пропасть существует между человеконенавистнической моралью христианства и обожествлением человека и мира в древних языческих культах и великих восточных религиях. Но такая же пропасть пролегает между Новым и Ветхим заветами, то есть между Сыном и Отцом в самом христианстве! В самом деле, как совместить слова Библии, согласно которым «сотворил Бог небо и землю» [Быт.1.1], со словами, например, св. Исаака Сириянина: «Человек не может узреть красоты внутри себя, пока не возгнушается всякою красотою вне себя и не обесчестит ее. Не может возвести взора прямо к Богу, пока не отречется совершенно от мира».

Получается, – говорит Мережковский, – что, с одной стороны, «мир – создание Божие, красота Божия, а между тем нельзя человеку соединиться с Богом, не отрекшись от мира, от создания Божиего, не обесчестив мира, красоты Божией». То есть «не может христианин угодить Богу, не отрекшись от мира, не возненавидев мир, – не какую-либо часть мира, а именно весь мир, как царство дьявола. Потому что, как говорит Христос, «Царство Мое не от мира сего. – Не любите мира, ни того, что в мире, ибо все, что в мире есть похоть плоти, похоть очей и гордость житейская». Но ежели Христос есть отрицание мира, то одно из двух: или Христос воистину Сын Божий, и тогда отец мира – не Бог; или Бог – Отец мира, и тогда Христос – Сын другого Отца. Тут – противоречие, – пишет Мережковский, – не только не разрешенное, но и не сознанное, решающее, однако, судьбы мира».

Это противоречие попытался разрешить Василий Васильевич Розанов. По мнению Розанова, причина человеко- и мироотрицания в христианстве вовсе не в его духовной ориентации. Она… – в физиологии. Проповедники христианской морали призывают к воздержанию от половой любви не потому, что являются поборниками нравственности, а потому, что испытывают к ней реальное, чисто физиологическое отвращение. Это урнинги, люди третьего пола – не мужчины и не женщины. Именно поэтому половая любовь для них – это «низменный инстинкт» [Вл. Соловьев в статье «Судьба Пушкина»]; «животное и грязное чувство, лживо изукрашенное поэтами» [М.О.Меньшиков «Элементы романа»]; «преступление, сообща творимое мужчиною и женщиной» [Л.Н.Толстой «Крейцерова соната»].

В качестве доказательства, Розанов приводит результаты исследования швейцарского невропатолога А. Фореля [«Половой вопрос»], согласно которым только 94,6 % мужчин чувствуют влечение исключительно к противоположному полу; 3,9 % чувствуют совместное или периодически меняющееся влечение к обеим полам, а 1,5 % – к слиянию со своим полом. «Это, – пишет Розанов в работе «Люди лунного света», – есть то удивлявшее еще в древности состояние людей, когда они не отяжелены общим бременем всех людей, общей заботой всех людей, всемирной рода человеческого нуждой – найти себе самку, «соответственную себе» [Бытие, II], самца, «соответственного себе», – «супругу», «супруга». Это – от века не «обрученные» люди, которые не будут «супружиться», или, и посупружась, – будут вести жизнь, как девственные. Это «те, которые не осквернились с женами, понеже девственники суть»… «скопцы от чрева матери», предназначенные для «царства небесного», где «не посягают и не женятся» и «не будут иметь детей».

Вот почему, – пишет далее Розанов, – эти духовные содомиты и вообразить себе не могут половой акт иначе, как позорным, глупым, скверным, грязным, обобщенно и отдаленно – греховным, противным Богу, безнравственным. При этом они полностью уверенны, будто с ними солидарен весь свет, что все люди «так же чувствуют». И это понятно, ведь содомия есть извращение для нас, но и обратно – «наше» есть извращение для содомита. В бесчисленных сочинениях, светских и философских, но главным образом – в духовных, они убеждают, уверяют, клянутся, что это «гнусно», хотя все люди говорят, что это – «хорошо». Уверяют, что «никто этого не чувствует как хорошее», что «все этого стыдятся», когда никто этого не стыдится. Твердят, будто «Бог запретил это», «не хочет этого», хотя повеление «плодитесь и размножайтесь» стоит на первой странице Библии.

А что составляет метафизическую сущность христианства? Что образует Церковь, как специальное? «Специальное Церкви начинается с монаха, – считает Розанов. – Он несет в себе метафизическое зерно, которое ошеломляет нас новизной и странностью, которому мы удивимся и перед которым, как перед всяким дивом, можем преклониться. Эта «дивность» его заключается в глубочайшем трансцендентном разобщении со всеми нами, в совершенной непохожести на нас, в силу которой мы назовем его – смотря по расположенности и подготовленности – «демоном» или «богом», стоящим выше или ниже человека, но во всяком случае – в стороне от него. Разобщенность эта и дивность эта заключается в оригинальной или подражательной, правдивой или притворной, потере вкуса к женщине, потери интереса к женщине, которое у подражательной и неоригинальной группы выражается во вражде к женщине, бегстве от нее и страхе перед нею… «Поэтому великие подвижники, как Пахомий Великий, Иоанн Каламит, Феодор, Маркиан, Пимен, Руф, Симеон Столпник и др., не допускали к себе на глаза не только сестер, но даже родных матерей!»

Причем, как пишет священник М.И.Хитрово в предисловии к переводу сочинения Руфина «Жизнь пустынных отцов», «в полном совершенстве иночество раскрылось только в Новом Завете. По словам аввы Пиаммона, новозаветное иночество ведет свое начало от самих Апостолов. Таким в начале было и все множество первых уверовавших в Христа. Св. Василий Великий в самом обществе Господа Иисуса Христа и Апостолов видит первообраз иночества… Действительно, некоторые из Апостолов, не вступившие в брак до своего призвания к апостольству, остались навсегда девственниками: св. Иаков, брат Господень, сыны Завеедовы – Иоанн и Иаков и Апостол Павел. Ученики св. Апостола Павла, Тит и Тимофей, подобно своему наставнику оставшись безбрачными, всецело посвятили себя на служение Господу. Дщери перводиаконов Филиппа и Николая пребывали в девстве. Клемент, ученик апостольский, писал уже окружные послания к девственникам… С самых времен апостольских идет почти непрерывный ряд свидетельств церковных писателей о девственниках и девственницах».

Таким образом, с самых первых шагов христианство формировалось именно, как религия девственников, людей третьего пола, то есть тех, кто в силу своей природы не мог видеть в половой любви ничего, кроме «нравственного зла». Неудивительно поэтому, что между Ветхим заветом и христианством возникло противоречие: другого христианства скопцы и аскеты создать просто не могли. Как писал в предисловии 1886 года к своей работе «Рождение трагедии», Ф. Ницше, «Христианство с самого начала, по существу и в основе, было отвращением к жизни и пресыщением жизнью, которое только маскировалось, только пряталось, только наряжалось верою в «другую» и «лучшую» жизнь. Ненависть к «миру», проклятие аффектов, страх перед красотой и чувственностью, потусторонний мир, изобретенный лишь для того, чтобы лучше оклеветать этот, на деле же стремление к ничто, к концу, к успокоению, к «субботе суббот» – все это всегда казалось мне, вместе с безусловной волей христианства признавать лишь моральные ценности, самой опасной и жуткой из всех возможных форм «воли к гибели» или, по крайней мере, признаком глубочайшей болезни, усталости, угрюмости, истощения, оскудения жизни» [«Опыт самокритики», 5].

Я думаю, что причина различия взглядов в отношении половой любви на Востоке и на Западе уходит своими корнями в глубь веков, в физиологию, в эпоху перехода от матриархата в патриархат. Как известно, главный принцип отношений в материнской общине заключается в том, что достигшие брачного возраста дети не могут вступать в брачные связи внутри своей общины, а вынуждены искать себе сексуальных партнеров за ее пределами. Это обстоятельство приводит к появлению у них трудностей с поиском супругов. Поэтому постепенно происходит образование целых групп тех членов общины обоего пола, которые не смогли найти брачного партнера. Вот здесь-то у общины и возникает проблема с оставшимися без супружеских пар ее членами. Я предполагаю, что разница в способе разрешения этой проблемы на Востоке и на Западе и определила столь разное у этих народов отношение к половой любви.

На Востоке практиковалось многоженство. Поэтому проблемы излишков женских особей здесь не существовало. А вот проблема излишков мужских особей решалась, судя по всему, путем их кастрации. Об этом свидетельствует тот факт, что именно здесь возникает такое явление, как институт евнухов. Их использовали не только в гаремах восточных правителей и вельмож, но также и в провинциях в качестве наместников. Причем первые сведения о евнухах исходят из Ассирии и относятся к XIX веку до н. э. Кроме того, символической кастрацией является и такой распространенный на востоке обряд, как обрезание. Первоначально, видимо, кастрации подвергались мальчики, посвященные Богу. Но когда потребовалось посвятить богу весь народ, кастрация была заменена на обрезание.

На Западе же практиковался парный брак. Поэтому здесь существовали излишки как мужских, так и женских особей. Женские особи объединялись в сообщества известные в истории под именем амазонок. Что же касается не нашедших себе брачного партнера мужских особей, то из них образуются так называемые «мужские дома», которые играют в жизни общины вполне самостоятельную роль. На основе таких домов создаются тайные союзы, которые имеют своего главаря, свои сборища и трапезы, своих духов-покровителей и свои религиозные церемонии. Причем, основной костяк указанных групп, как не сложно предположить, все чаще формируется из членов общины, которым брачные отношения не нужны, то есть из урнингов, людей третьего пола.

Иначе говоря, с появлением семейных союзов, получивших четкую брачную структуру, люди, обладающие нулевой или отрицательной сексуальностью, стали выделяться в обособленные объединения. Логично предположить, что именно эти объединения и положили начало таким распространенным в античности явлениям, как однополая любовь, а также христианское монастырство, скопчество и аскетизм.

Откровение Михаила Булгакова
(Опыт толкования романа «Мастер и Маргарита»)

Когда я думаю о судьбе Михаила Афанасьевича Булгакова, мне всегда вспоминается рассказ Плутарха о гибели Архимеда. Архимед, как известно, погиб при взятии Сиракуз римлянами. Плутарх приводит несколько версий его гибели, но мне вспоминается именно та, согласно которой Архимед был убит, когда чертил на песке какую-то сложную геометрическую фигуру. Увидев, что пробегающий мимо легионер занес над ним свой меч, он стал просить его подождать, пока он закончит решать задачу. Легионер ждать не стал.

Этот эпизод глубоко символичен: он говорит о том, что решение задачи может быть для человека важнее собственной жизни. Вопрос лишь в том, что побуждает человека к подобному выбору. В данном случае, тот факт, что задача решалась на песке исключает тщеславную надежду на посмертную славу или даже расчет на сохранность ее для потомков: видимо, Архимед об этом просто не думал. Значит, важнее жизни для Архимеда было само ее решение. Поэтому я думаю, человек может пренебречь своей жизнью ради решения некой задачи в том случае, если это решение открывает перед ним истину настолько прекрасную, что ради нее можно пожертвовать даже жизнью.

Случай с Архимедом в точности похож на ситуацию с созданием Булгаковым романа «Мастер и Маргарита». Так же как Архимед, Булгаков работал над своим романом наперегонки со смертью. Так же как Архимед, не мог рассчитывать не только на его публикацию, но даже на то, что кто-то сможет его прочитать, кроме жены, поскольку наиболее вероятной участью романа была его гибель. А значит, создание романа было важно, прежде всего, самому Булгакову, так как перед ним, как и перед Архимедом, по-видимому, открывалась истина, настолько прекрасная, что рядом с ней переставала что-либо значить даже сама жизнь. Попробуем понять, что открылось Булгакову.

Посмотрим вначале, что оставил нам Михаил Афанасьевич. Не трудно заметить, что в романе три независимые сюжетные линии. Причем, каждая существует в своем временном слое.

Первая линия – это то, что происходит в реальном времени: появление Воланда в Москве, его рассказ о Понтии Пилате, гибель Берлиоза, попадание Ивана Бездомного в клинику для душевнобольных, его встреча с мастером, сон Ивана Бездомного, квартира № 50, эпизод с Лиходеевым, и Босым, сеанс черной магии, эпизоды с Варенухой, Римским, буфетчиком Андреем Фокичем, Поплавским, профессором Кузьминым, приглашение Маргариты, бал, Фрида, явление мастера, возрождение романа, чтение романа Маргаритой в подвальчике, несколько комических сцен связанных с похождениями Бегемота и Коровьева, разговор Воланда с Левием Матвеем на крыше высотки, освобождение Пилата и уход мастера и Маргариты в свой вечный дом.

Вторая линия – события, связанные с Пилатом. Она существует в четырех временных слоях: в воспоминании Воланда, во сне Ивана Бездомного, в тексте романа, который читает Маргарита после бала в подвальчике, и в реальном времени, когда мастер отпускает Пилата и уходит вместе с Маргаритой в свой вечный дом.

Третья линия начинается в воспоминаниях мастера – это история создания романа о Пилате, встреча мастера и Маргариты, попытка публикации романа в журнале, травля в прессе, болезнь и уничтожение романа. Завершается она в реальном времени встречей мастера и Маргариты у Воланда, возрождением рукописи, освобождением Пилата и уходом мастера и Маргариты в свой вечный дом.

Как видим, все три сюжетные линии развиваются независимо друг от друга, и, начиная с появления Маргариты (гл. 19), постепенно сходятся в единый сюжет. Возникает вопрос: зачем автору понадобилось конструировать столь сложную композицию? Что он хотел этим сказать? Зачем вообще понадобился роман в романе? Какую связь содержание романа о Понтии Пилате имеет с тем, что происходит в основной части романа? Почему нельзя было обойтись без введения потусторонних сил, какую смысловую нагрузку они несут?

Некоторые комментаторы романа отвечают на эти вопросы просто: дескать, Воланд – это тот же Мефистофель, а мастер – русский Фауст, который продал душу дьяволу и написал Евангелие от Сатаны. И действительно, в тексте романа много отсылок к Гете – от эпиграфа из «Фауста» («…так кто ж ты, наконец? – Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо») до имени главной героини. Я бы даже сказал, что их слишком много: Булгаков как бы специально подталкивает читателя к мысли, что перед ним всего лишь русский вариант «Фауста», и многие охотно клюют на эту приманку.

На самом же деле, эти отсылки не только ничего не объясняют в романе, а напротив, уводят в сторону: не согласуется образ Воланда с традиционным образом Сатаны – чертом и воплощенным злом. И это не случайно. Я думаю, отсылки эти являются своего рода ширмой, за которой Булгаков скрывает главную мысль романа, слишком смелую, чтобы говорить о ней открыто. Иначе говоря, перед нами зашифрованное послание, криптограмма, содержащая какую-то тайну. И, как всякий эзотерический текст, она, безусловно, требует расшифровки. Поэтому попробуем те же эпизоды романа выстроить в хронологическом порядке, то есть так, как они происходили в реальном времени. Возможно, в этом случае смысл романа нам станет понятнее.

Итак, две тысячи лет назад к Пилату приводят человека по имени Иешуа Га-Ноцри, который кардинально отличается от всех, кто окружает его в Ершалаиме. Среди кровавых палачей, интриганов, грязных предателей появляется человек, одного присутствия которого достаточно, чтобы избавить Пилата от жуткой головной боли. Он говорит странные вещи, которые в этом жестоком мире кажутся нелепыми фантазиями, но которые так ласкают слух: что злых людей не бывает, что правду говорить легко и приятно, что придет время и настанет царство истины. Пилат очарован этим человеком, он готов беседовать с ним бесконечно, но весь ужас ситуации заключается в том, что этого человека привели к нему для того, чтобы он послал его на казнь.

Пилат знает, что Иешуа ни в чем не виноват, что он стал жертвой грязных интриг Каифы. Он уже готов вынести ему оправдательный приговор и, чтобы не расставаться с ним, отправить в свою резиденцию на Средиземное море. Но тут выясняется, что Каифа подослал к Иешуа шпиона, Иуду из Кириафа, и тот спровоцировал его высказаться о власти кесаря. И Пилат испугался. Он понял, что если он вынесет Иешуа оправдательный приговор, это станет известно кесарю, и тогда прощай карьера. И он решает схитрить, переложив ответственность за помилование с себя на Каифу. Существует закон, согласно которому, накануне праздника Пасхи, один из преступников может быть помилован. Пилат подписывает смертный приговор и пытается уговорить Каифу из четырех преступников помиловать именно Иешуа. Он, просит, настаивает, даже угрожает, но Каифа непреклонен.

Происходит казнь. Сначала Пилат испытывает только странную тоску, которой не может найти объяснение («показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал»), а во время объявления приговора боится смотреть в сторону осужденных. Но потом он начинает сознавать, что «сегодня днем он что-то безвозвратно упустил». Теперь уже он готов пожертвовать и карьерой, «он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!» Но поздно, раскаяние запоздало, Иешуа казнен. И Пилат, желая исправить упущенное «какими-то мелкими, ничтожными, а главное, запоздалыми действиями», подсылает к Иуде убийц, а кошелек с деньгами, которые тот получил за предательство, перебрасывает Каифе через забор.

Дальнейшая судьба Пилата плачевна: в течение двух тысяч лет он сидит в пустыне на каменном кресле и мечтает только о том, чтобы вновь встретиться с Иешуа и продолжить с ним прерванный разговор. Но что происходит потом? Потом действие переносится в Москву, в 30-е годы ХХ столетия. Некий мастер пишет роман о Понтии Пилате, в котором в точности угадывает события двухтысячелетней давности: «О, как я угадал! О, как я все угадал!», – восклицает он в беседе с Иваном Бездомным, когда тот передает ему рассказ Воланда. Далее, роман отвергается редакциями журналов, критики устраивают мастеру подлинную травлю, а он, в приступе безумия, сжигает свой роман и сам, добровольно уходит в лечебницу для душевнобольных.

В этот момент в Москве появляется Воланд. Он занимает квартиру № 50, проводит сеанс черной магии, но главное – устраивает бал, на который, в качестве хозяйки, приглашает Маргариту, подругу мастера. После бала, по просьбе Маргариты, он «извлекает» мастера из клиники для душевнобольных, восстанавливает сожженную рукопись романа и предлагает мастеру его закончить, освободив Пилата, поскольку «за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать», то есть Иешуа Га-Ноцри. Мастер так и поступает: заканчивает роман, освобождает Пилата, а затем, вместе с Маргаритой, отправляется в свой вечный дом слушать музыку Шуберта и писать при свечах.

Итак, перестроив эпизоды романа в хронологическом порядке, мы видим, что события двухтысячелетней давности тесно связаны с судьбой мастера и его романа: без написания романа освобождение Пилата было бы невозможно. Мы видим, также, что и вмешательство Воланда не случайно. Он появляется в Москве именно тогда, когда роман практически уничтожен, а его автор находится на грани гибели, а покидает ее сразу после выздоровления автора и восстановления рукописи. Значит, именно восстановление рукописи и освобождение Пилата было главной целью визита Воланда в Москву. При этом, сеанс черной магии, сам бал Сатаны, все эти «коровьевские штучки» не играют в развитии сюжета, а значит, и главной мысли романа, никакой роли, и, следовательно, являются своего рода бутафорией, призванной скрыть истинную цель визита: почему-то Воланду, которому открыто не только прошлое, но и будущее, непременно надо, чтобы все выглядело, как чистая случайность, будто бы ни о каком мастере и его романе, до своего визита в Москву, он не имел ни малейшего представления.

И здесь мы получаем новую порцию вопросов, без ответа на которые мы не поймем главную мысль, зашифрованную Булгаковым в своем романе. Почему освобождение Пилата оказалось настолько важно, что в дело пришлось вмешаться самому Сатане? Почему, если это так важно, его освобождение состоялось только через две тысячи лет? Почему для его освобождения потребовался роман мастера? И, наконец, почему Воланду надо скрывать цель своей миссии? Попробуем ответить на эти вопросы, опираясь исключительно на текст романа.

Я думаю, есть здесь некая тайная ниточка, потянув за которую, можно найти ответы на все наши вопросы. Вспомним, вся история начинается с того, что в Ершалаим приходит Иешуа Га-Ноцри, чтобы возвестить людям, что «рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины». Вместе с ним приходит бывший сборщик податей Левий Матвей, который считает себя учеником Иешуа и записывает за ним его слова. Вот что говорит Иешуа Га-Ноцри по поводу этих записей: «Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал… Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной». Вот эта путаница и есть та ниточка, за которую надо потянуть: просто надо понять, что именно напутал Левий Матвей в своих записях.