Словесный религиозный экстремизм. Правовая квалификация. Экспертиза. Судебная практика

Криминализация^[46] некоторых форм речевой агрессии ставит вопрос о соотношении концептов «речевой конфликт» и «юридический конфликт».

А. М. Говоруха определяет юридический конфликт как «противостояние субъектов, в котором спор так или иначе связан с правоотношениями сторон (их юридическими правами и обязанностями), а сам конфликт влечет юридические последствия»^[47]. Мы разделяем точку зрения В. Н. Кудрявцева о том, что для признания конфликта юридическим необходимо, чтобы хотя бы один из его элементов обладал правовыми признаками: «субъекты либо мотивация их поведения, либо объект конфликта обладают правовыми признаками, а конфликт влечет юридические последствия»^[48].

В разрезе преступлений, охватываемых понятием «словесный религиозный экстремизм» (создание и распространение продуктов речевой деятельности религиозного характера экстремистско-террористической направленности) речь может идти только об абсолютных правах и обязанностях (право на недискриминацию, право честь, достоинство и т. д.), так как для данных речевых конфликтов и не обязательна персонализация второй стороны конфликта (адресанта продукта речевой деятельности), он может быть определен как социальная группа по признаку отношения к религии.

Если же исходить из аксиомы о том, что любой социальный конфликт, рассматриваемый через призму права, есть конфликт юридический, речевые конфликты, сопряженные с криминогенной агрессией, соотносятся с юридическими конфликтами как частное и целое.

Кроме того, В. В. Касьянов, В. Н. Нечипуренко полагают, что юридический конфликт есть вторичное образование от социального конфликта, который становится юридическим, если стороны конфликта нарушают ту или иную норму права^[49].

§ 1.2. Концепт словесного экстремизма в международном и российском праве

Право на свободное выражение своего мнения закреплено в ст. 19 Международного пакта о гражданских и политических правах. Эта статья предусматривает для этого права только такие ограничения, «которые установлены законом и являются необходимыми для защиты прав и репутации других лиц; для охраны государственной безопасности, общественного порядка, здоровья и нравственности населения». Но при этом следует рассматривать данную статью совместно со ст. 20, которая запрещает «всякую пропаганду войны, всякое выступление в пользу национальной, расовой или религиозной ненависти, представляющее собой подстрекательство к дискриминации, вражде или насилию»^[50]. Аналогично статья 10 Европейской конвенции о правах человека закрепляет свобода выражения мнения, но в части 2 этой же статьи установлено: «Осуществление этих свобод, налагающее обязанности и ответственность, может быть сопряжено с определенными формальностями, условиями, ограничениями или санкциями, которые предусмотрены законом и необходимы в демократическом обществе в интересах национальной безопасности, территориальной целостности или общественного порядка, в целях предотвращения беспорядков или преступлений, для охраны здоровья и нравственности, защиты репутации или прав других лиц, предотвращения разглашения информации, полученной конфиденциально, или обеспечения авторитета и беспристрастности правосудия»^[51]. Статья 17 данной конвенции устанавливает запрещение злоупотреблений правами: «Ничто в настоящей Конвенции не может толковаться как означающее, что какое-либо Государство, какая-либо группа лиц или какое-либо лицо имеет право заниматься какой бы то ни было деятельностью или совершать какие бы то ни было действия, направленные на упразднение прав и свобод, признанных в настоящей Конвенции, или на их ограничение в большей мере, чем это предусматривается в Конвенции»^[52].

Сходные положения, направленные на противодействие словесному экстремизму, содержатся и в других международных договорах: Всеобщей декларации прав человека от 10.12.1948 Конвенции о защите прав человека и основных свобод от 04.11.1950, Международной конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации от 21.12.1965, Декларации Генеральной Ассамблеи ООН от 25.11.1981 о ликвидации всех форм нетерпимости и дискриминации на основе религии или убеждений и др.

За последние 10–15 лет в России различного рода проявления экстремизма на основе расовой, национальной, религиозной ненависти или вражды стали распространенным явлением.

Как отмечает Д. И. Леньшин, «в многонациональной и многоконфессиональной стране, каковой является Российская Федерация, усиление экстремистских настроений, совершение общеуголовных преступлений по их мотивам становится миной замедленного действия, заложенной под фундамент отечественной государственности»^[53].

В правовом поле проблема противодействия словесному экстремизму подразумевает конфликт свободы слова (права на свободное выражение своего мнения (freedom of expression)) отдельного лица, а также его права на производство и распространение информации, с одной стороны, и прав других лиц (в том числе права на недискриминацию и т. д.), а также охраны национальной (государственной) безопасности, конституционного строя, общественного порядка, здоровья и нравственности населения, с другой стороны.

Как отмечалось в решениях Европейского суда по правам человека, свобода самовыражения (freedom of expression) «составляет одну из необходимых основ (демократического общества), одно из базисных условий для его прогресса и развития каждого человека»^[54], «…терпимость и равное уважение достоинства всех людей составляют основу демократического плюралистического общества. На этом основании принципиальной становится необходимость в некоторых демократических обществах применить санкции против всех форм самовыражения, которые распространяют, провоцируют, стимулируют или оправдывают основанную на нетерпимости ненависть, или даже предотвратить такие формы самовыражения…»^[55]. Свобода самовыражения (freedom of expression) охватывает свободу слова (free speech), а также свободу самовыражения посредством невербальных средств (картины, видео, жесты и т. д.).

Конституционно-правовым основанием установления уголовной ответственности за преступления экстремистской направленности являются положения ч. 5 ст. 13, ст. 14, ст. 29 Конституции Российской Федерации.

Конституция, гарантируя каждому свободу мысли и слова, запрещает пропаганду или агитацию, возбуждающие социальную, расовую, национальную или религиозную ненависть и вражду (ч. 1 и 2 ст. 29). В развитие данного конституционного положения, а также иных положений Конституции и международных договоров, указанных выше, ратифицированных Российской Федерацией, УК устанавливает запрет публичных призывов к осуществлению экстремистской деятельности, предусматривая уголовную ответственность не за любые действия, а только за те, которые совершаются публично, с обращением к неопределенному кругу лиц. Поэтому положения данной статьи не могут рассматриваться как несовместимые с конституционным правом на свободу выражения мнения.^[56]

В своем постановлении от 20.09.2018 № 32, вносящем изменения в постановление Пленума Верховного Суда Российской Федерации от 28.06.2011 № 11 «О судебной практике по уголовным делам о преступлениях экстремистской направленности» (далее – ПП № 11 «О судебной практике по уголовным делам о преступлениях экстремистской направленности»), Пленум Верховного Суда РФ обращает «внимание судов на то, что гарантированные Конституцией Российской Федерации и международно-правовыми актами свобода мысли и слова, а также право свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом могут быть ограничены только в исключительных случаях, прямо закрепленных в федеральном законе, в той мере, в какой это необходимо в демократическом обществе в целях защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства, общественного порядка, территориальной целостности»^[57].

Экстремизм понимается в доктрине как приверженность к крайним взглядам и мерам, главным образом в политике (от лат. «extremus» – крайний)^[58], как крайний радикализм, сопряженный с силовыми, нелегитимными и не правовыми методами и средствами.

В Федеральном законе от 25.07.2002 № 114-ФЗ «О противодействии экстремистской деятельности» (далее – ФЗ о противодействии экстремизму) в ст. 1 законодатель употребляет понятие «экстремизм» как синоним понятия «экстремистская деятельность» и включает в него следующие элементы (курсивом выделены речевые действия):

1) насильственное изменение основ конституционного строя и нарушение целостности Российской Федерации;

2) публичное оправдание терроризма и иная террористическая деятельность;

3) возбуждение социальной, расовой, национальной или религиозной розни;

4) пропаганда исключительности, превосходства либо неполноценности человека по признаку его социальной, расовой, национальной, религиозной или языковой принадлежности или отношения к религии;

5) нарушение прав, свобод и законных интересов человека и гражданина в зависимости от его социальной, расовой, национальной, религиозной или языковой принадлежности или отношения к религии;

6) воспрепятствование осуществлению гражданами их избирательных прав и права на участие в референдуме или нарушение тайны голосования, соединенные с насилием либо угрозой его применения;

7) воспрепятствование законной деятельности государственных органов, органов местного самоуправления, избирательных комиссий, общественных и религиозных объединений или иных организаций, соединенное с насилием либо угрозой его применения;

8) совершение преступлений по мотивам, указанным в пункте «е» части первой статьи 63 Уголовного кодекса Российской Федерации;

9) пропаганда и публичное демонстрирование нацистской атрибутики или символики либо атрибутики или символики, сходных с нацистской атрибутикой или символикой до степени смешения, либо публичное демонстрирование атрибутики или символики экстремистских организаций;

10) публичные призывы к осуществлению указанных деяний либо массовое распространение заведомо экстремистских материалов, а равно их изготовление или хранение в целях массового распространения;

11) публичное заведомо ложное обвинение лица, замещающего государственную должность Российской Федерации или государственную должность субъекта Российской Федерации, в совершении им в период исполнения своих должностных обязанностей деяний, указанных в настоящей статье и являющихся преступлением;

12) организация и подготовка указанных деяний, а также подстрекательство к их осуществлению;

13) финансирование указанных деяний либо иное содействие в их организации, подготовке и осуществлении, в том числе путем предоставления учебной, полиграфической и материально-технической базы, телефонной и иных видов связи или оказания информационных услуг^[59].

Как указывал в своих определениях Конституционный Суд Российской Федерации, отнесение данным положением «всех действий и материалов, связанных с возбуждением социальной, расовой, национальной или религиозной розни и пропагандой исключительности, превосходства либо неполноценности человека по признаку его социальной, расовой, национальной, религиозной или языковой принадлежности или отношения к религии, основано на положениях Конституции Российской Федерации, которая, гарантируя свободу мысли и слова, также запрещает пропаганду, возбуждающую социальную, расовую, национальную или религиозную ненависть и вражду, пропаганду социального, расового, национального, религиозного или языкового превосходства, что соответствует и международно-правовым стандартам; такое регулирование само по себе конституционные права и свободы не нарушает»^[60].

Ю. М. Антонян определяет терроризм как «относительно массовое, исторически изменчивое, уголовно наказуемое явление, характеризующееся совершением умышленных преступных действий с целью вызвать страх и панику, с выдвижением различных требований»^[61].

В Федеральном законе от 06.03.2006 № 35-ФЗ «О противодействии терроризму» (далее – ФЗ о противодействии терроризму) законодатель разводит понятия «терроризм» и «террористическая деятельность».

Под терроризмом в нем понимается «идеология насилия и практика воздействия на принятие решения органами государственной власти, органами местного самоуправления или международными организациями, связанные с устрашением населения и (или) иными формами противоправных насильственных действий» (статья 3).

Террористическая деятельность, согласно указанному закону, – это деятельность, включающая в себя (курсивом выделены речевые действия):

а) организацию, планирование, подготовку, финансирование и реализацию террористического акта;

б) подстрекательство к террористическому акту;

в) организацию незаконного вооруженного формирования, преступного сообщества (преступной организации), организованной группы для реализации террористического акта, а равно участие в такой структуре;

г) вербовку, вооружение, обучение и использование террористов;

д) информационное или иное пособничество в планировании, подготовке или реализации террористического акта;

е) пропаганду идей терроризма, распространение материалов или информации, призывающих к осуществлению террористической деятельности либо обосновывающих или оправдывающих необходимость осуществления такой деятельности^[62].

Таким образом, законодатель, «разводя» понятия «терроризм» и «террористическая деятельность», исключил из последнего идеологию насилия, оставив в нем лишь практическую реализацию данной идеологии.

Как утверждает И. М. Мацкевич, «не всякая экстремистская деятельность обязательно имеет террористический характер, но всякую террористическую деятельность следует считать экстремистской»^[63]. С. М. Кочои также говорит о «связи экстремизма с опаснейшим преступлением современности – терроризмом, являющимся, как известно, одной из форм экстремизма»^[64]. Многие другие авторы в своих работах определяют терроризм как форму экстремизма, например: Л. В. Сердюк в своей монографии «Терроризм как форма экстремизма»^[65], А. В. Воропаева, А. М. Юнусов в работе «Роль образования и воспитания в предотвращении ксенофобии, национализма, терроризма и иных форм экстремизма»^[66], О. Н. Барышникова в работе «Терроризм – крайняя форма проявления экстремизма»^[67], Р. И. Мороз в диссертации «Терроризм как форма политического экстремизма: тенденции развития в 1990 – 2004 гг.»^[68] и др.

Мы солидарны с мнением данных ученых и рассматриваем терроризм как крайнюю форму экстремизма, поэтому в целях настоящего исследования мы будем использовать понятия «материалы экстремистско-террористической направленности» и «экстремистские материалы» как равнозначные.

Кроме того, законодатель также определил, что террористическая деятельность и экстремистская деятельность соотносятся как частное и целое, включив публичное оправдание терроризма и иную террористическую деятельность в определение понятие экстремистской деятельности (экстремизму в статье 1 ФЗ о противодействии экстремистской деятельности.

С другой стороны, в ст. 205.1 УК РФ, посвященной такому составу, как «Содействие террористической деятельности», законодатель определил, что к террористической деятельности относятся: «террористический акт» (ст. 205 УК РФ), «публичные призывы к осуществлению террористической деятельности, публичное оправдание терроризма или пропаганда терроризма» (ст. 205.2 УК РФ), «прохождение обучения в целях осуществления террористической деятельности» (ст. 205.3 УК РФ), «организация террористического сообщества и участие в нем» (ст. 205.4 УК РФ), «организация деятельности террористической организации и участие в деятельности такой организации» (ст. 205.5 УК РФ), «захват заложника» (ст. 206 УК РФ), «организация незаконного вооруженного формирования или участие в нем» (ст. 208 УК РФ), «угон судна воздушного или водного транспорта либо железнодорожного подвижного состава» (ст. 211 УК РФ), «незаконное обращение с ядерными материалами или радиоактивными веществами» (ст. 220 УК РФ), «хищение либо вымогательство ядерных материалов или радиоактивных веществ» (ст. 221 УК РФ), «посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля» (ст. 277 УК РФ), «насильственный захват власти или насильственное удержание власти» (ст. 278 УК РФ), «вооруженный мятеж» (ст. 279 УК РФ), «нападение на лиц или учреждения, которые пользуются международной защитой» (ст. 360 УК РФ).

Несомненно, нечеткое определение понятий экстремизма и терроризма (террористической деятельности) порождает правовые лакуны: с одной стороны, в вышеупомянутых федеральных законах законодатель определяет экстремистскую деятельность через понятие террористической деятельности, не давая четких дефиниций, с другой стороны, в уголовном кодексе содержится и состав «Публичные призывы к осуществлению террористической деятельности, публичное оправдание терроризма или пропаганда терроризма» (ст. 205.2 УК РФ), и состав «Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности» (ст. 280 УК РФ). Таким образом, исходя из вышеприведенных дефиниций экстремистской и террористической деятельности, речевые действия, призывающие к террористической деятельности, образуют состав и по статье 205.2, и по статье 280 УК РФ. Кроме того, если в продуктах речевой деятельности содержатся призывы к нарушению территориальной целостности Российской Федерации посредством совершения террористических актов, речь может идти о совокупности преступлений по ст. 205.2 УК РФ и ст. 280.1 УК РФ («Публичные призывы к осуществлению действий, направленных на нарушение территориальной целостности Российской Федерации»), что является, на наш взгляд, концептуально неверным.

Таким образом, прежде чем переходить к рассмотрению вопросов устранения правовых лакун путем внесения изменений в составы правонарушений, образованных экстремистскими речевыми действиями, необходимо, во-первых, рассмотреть словесный экстремизм как концепт, изучаемый различными науками гуманитарного цикла, а во-вторых, на основе данного анализа, сформулировать признаки словесного экстремизма и криминалистические диагностические комплексы, соответствующие конкретным экстремистским речевым действиям. Данный алгоритм позволит разомкнуть существующий в сегодняшней правоприменительной практике порочный круг, когда правоприменитель, в условиях неопределенности правовых категорий, «перекладывает» ответственность на экспертов, фактически отдавая им на откуп решение вопроса о признании материалов экстремистскими, а эксперты, опять-таки, ввиду неопределенности правовых категорий, а следовательно, отсутствия адекватных диагностических комплексов, не всегда в состоянии решать экспертные задачи по выявлению признаков того или иного экстремистского речевого действия. Таким образом, криминалистические диагностические комплексы имеют дуалистическую функцию: с одной стороны, они позволяют корректно сформулировать составы экстремистских речевых преступлений, с другой стороны, эксперты к ним обращаются при проведении экспертного исследования, когда для решения вопроса о наличии состава экстремистского речевого преступления требуется привлечение специальных знаний.

§ 1.3. Концепт «языка вражды» в юриспруденции и других гуманитарных науках

Рассматривая концепт словесного экстремизма в гуманитарных науках, нельзя обойти вниманием понятие языка вражды. Понятия «словесный экстремизм», «экстремистские речевые действия» не используются в международно-правовых актах, документах международных организаций и актах международных судов. Вместо них общеупотребительным является понятие «hate speech» («язык вражды»), получившее распространение и в российской научной литературе.

По мнению А. А. Денисовой, язык вражды представляет собой «все языковые средства выражения резко отрицательного отношения «оппонентов» – носителей иной системы религиозных, национальных, культурных или же более специфических, субкультурных ценностей. Это явление может выступать как форма проявления расизма, ксенофобии, межнациональной вражды и нетерпимости, гомофобии, а также сексизма»^[69].

Американский сайт юридических дефиниций дает следующее определение «языка вражды» («hate speech»): «…коммуникация, которая не несет никакого иного смысла, кроме выражения ненависти к некоторой группе, особенно в условиях, когда коммуникация может спровоцировать насилие. Это подстрекательство к ненависти в первую очередь в отношении группы лиц, определяемой по признаку расы, этнической принадлежности, национального происхождения, пола, вероисповедания, сексуальной ориентации и т. п. «Языком вражды» может быть любая форма выражения, расценивающаяся как оскорбительная для расовых, этнических и религиозных групп и других выделяемых меньшинств или женщин»^[70].

В 1997 году Комитет министров Совета Европы принял «Recommendation on hate speech», которая устанавливает следующую дефиницию «языка вражды»: «все формы самовыражения, которые включают распространение, стимулирование или оправдание расовой ненависти, ксенофобии, антисемитизма или других видов ненависти на основе нетерпимости, включая нетерпимость в виде агрессивного национализма или этноцентризма, дискриминации или враждебности в отношении меньшинств, мигрантов и лиц с эмигрантскими корнями»^[71].

При этом необходимо иметь в виду, что враждебность включает в себя два семантических компонента: неприятие и криминогенную агрессию. Следует отметить несовершенство данного определение, так как оно охватывает «все формы самовыражения», в то время как «язык вражды» («hate speech»), исходя из семантики понятия, должен охватывать только вербальную форму (включая креолизованые тексты).

05.12.2015 Комиссия Совета Европы по борьбе с расизмом приняла Рекомендацию № 15 в отношении общей политики по борьбе с языком ненависти, в которой определение «языка вражды» было расширено: «оправдание, поощрение или возбуждение диффамации, ненависти или поношение лица или группы лиц, любое притеснение, оскорбление, формирование негативных стереотипов, стигматизация или угрозы в отношении данного лица или группы лиц, а также оправдание всех этих форм самовыражения, определяющих лицо или группу лиц по признаку «расы», цвета кожи, языка, религии или убеждений, национальности или этнического происхождения, равно как места происхождения, возраста, инвалидности, пола, гендерной идентичности, сексуальной ориентации и других характеристик или статуса»^[72].

Впервые термин «язык вражды» («hate speech») был использован ЕСПЧ 8 июля 1999 года в постановлениях по четырем делам^[73] без дачи его дефиниции и соотношения с действующим законодательством и существующим прецедентным правом. Суд ни разу не давал четкого определения «языку вражды», а просто ссылается во многих своих решениях на «все формы выражения, которые распространяют, возбуждают, поощряют или оправдывают ненависть, основанную на нетерпимости (включая религиозную нетерпимость)»^[74].

Необходимо отметить, что ЕСПЧ расценивает вышеуказанную формулировку «автономным» концептом и не считает себя «связанным» классификациями национальных судов/национальных законодательств, что ведет к тому, что иногда национальные классификации опровергаются ЕСПЧ или, наоборот, ЕСПЧ классифицирует определенные высказывания как «язык вражды», даже если в соответствии с национальным законодательством они таковыми не являются.

Исходя из практики ЕСЧП, можем сделать вывод, что конкретные выражения, содержащие «язык вражды» и которые могут быть оскорбительными по отношению к определенным лицам или группам лиц, не защищены действием статьи 10 Европейской конвенции о правах человека (далее – Конвенция) и могут быть запрещены национальными законодательствами государств. Кроме того, тот факт, что определенные высказывания не содержат «язык вражды», – важное обстоятельство при определении того, являются ли «посягательства» на свободу самовыражения легитимными или не легитимным в демократическом обществе.

ЕСПЧ с осторожностью провел в своем прецедентном праве различие между, с одной стороны, реальным и серьезным провоцированием экстремизма и, с другой стороны, правом людей (включая журналистов и политиков) свободно выражать свои мнения (в том числе в оскорбительной манере).

Таким образом, концепт «языка вражды» позволяет провести разделительную черту между высказываниями, которые исключены из действия статьи 10 Конвенции и не защищаются правом на свободу самовыражения, и теми, которые не содержат «язык вражды» и, следовательно, допустимы в демократическом обществе^[75].

Но, с другой стороны, данная разделительная черта достаточно условна, так как ЕСПЧ предпочитает анализировать каждое дело, находящееся в его юрисдикции, согласно своим собственным критериям и «застраховывать» себя тем, что обоснование его позиций не ограничено дефинициями, которые могут лимитировать его свободу усмотрения при рассмотрении жалоб в будущем^[76].

Общепринятого определения выражения «разжигание ненависти» не существует. Прецедентное право, выработанное Судом, позволяет установить определенные параметры, позволяющие дать характеристику разжиганию ненависти, чтобы исключить ее из правовой защиты, предоставляемой свободе самовыражения (статья 10) или свободе собраний и ассоциаций (статья 11).

Европейский Суд исключает возбуждение ненависти из правовой защиты на основании двух предусмотренных Конвенцией подходов:

а) путем применения статьи 17 (запрещение злоупотреблений правами) в случаях, когда высказывания, о которых идет речь, равносильны разжиганию ненависти и подрывают фундаментальные ценности, заложенные в Конвенции;

б) путем применения ограничений, предусмотренных частью 2 статьи 10 и статьей 114 (этот подход применяется в случаях, когда выступления, о которых идет речь, хотя и являются разжиганием ненависти, не направлены на разрушение фундаментальных ценностей Конвенции, т. е. ограничения представляются необходимыми в интересах национальной и общественной безопасности, в целях предотвращения беспорядков или преступлений, защиты здоровья или моральных ценностей, а также для защиты прав и свобод других лиц.)^[77].

По мнению Е. И. Галяшиной, в понятие «язык вражды» включается понятие «языковая инвектива», которая представляет собой языковые средства, используемые для достижения перлокутивного эффекта. Языковая инвектива – это культурный феномен социальной дискредитации субъекта посредством адресованного ему текста, а также устойчивый языковой оборот, воспринимающийся в той иной культурной традиции в качестве оскорбительного для своего адресата^[78].

А. В. Гладилин считает, что «одним из важнейших факторов, определяющих сущность «языка вражды», является то, что он основан на таких явлениях, как социальные стереотипы, предубеждения и дискриминация, и является частью более крупного и сложного феномена, который в науках, изучающих коммуникацию, получил название коммуникация, основанная на предубеждениях и дискриминации (Prejudiced and Discriminatory Communication)»^[79].

Коммуникация, основанная на предубеждениях и дискриминации (далее – КОПД) – это «коммуникация, базирующаяся на стереотипных когнитивных схемах, негативных установках (предубеждениях) и дискриминационных интенциях по отношению к каким-либо группам людей или отдельным индивидуумам как членам этих групп»^[80].

Таким образом, А. В. Гладилин рассматривает язык вражды через понятия стереотипа и предубеждения, выведенные нами выше как необходимые условия конфликтогенной ситуации и формирования криминогенной речевой агрессии.

Исследователь И. М. Дзялошинский представляет термин «язык вражды» как «всю совокупность текстов (а также заголовков, фотографий и иных элементов) СМИ, прямо или косвенно способствующих возбуждению национальной или религиозной вражды или хотя бы неприязни»^[81].

Как утверждает А. В. Евстафьева в своей диссертации на тему: «Язык вражды» в средствах массовой информации: лингвистические и экстралингвистические факторы функционирования», понятие «язык вражды» «при всем разнообразии его дефиниций имеет два обязательных компонента: негативное значение выражения и обязательную адресацию»^[82].

Проанализировав международно-правовое регулирование в области защиты прав человека, специалисты Совета Европы в своем методическом пособии по противодействию «языку вражды» в сети Интернет через образование в области прав человека приводят следующую схему, построенную на кругах Эйлера и отражающую, какие высказывания могут быть ограничены или запрещены^[83]:

Рисунок 1. Язык вражды (hate speech)

Таким образом, авторы признают, что не всякое проявление «языка вражды» должно быть запрещено законодательством, выделяя так называемый «мягкую» ненависть/нетерпимость (“mild” hate/intolerance). Национальным законодательством могут быть запрещены высказывания, подрывающие безопасность, здоровье, мораль, репутацию и т. д. и должны быть запрещены высказывания, являющиеся жестокими формами самовыражения, которые посягают на другие права человека и охватываются понятием «крайней ненависти» (“extreme hate”).

Крайняя форма языка вражды (его криминализированная часть) и охватывается понятием «словесный экстремизм» («экстремистские речевые действия»).

Элли Кин и Мара Джорджеску предлагают следующее видение взаимосвязи различных ксенофобских проявлений^[84]:

Рисунок 2. Преступления на почве ненависти

Стоит отметить несовершенство данного подхода, так как он сформулирован с уклоном на проявления этнического экстремизма и не охватывает религиозный экстремизм, а также экстремизм в отношении иных социальных групп. Кроме того, в указанной схеме нарушено основание деления, так как «hate speech» частично охватывается понятием «hate crime» ввиду своей противоправности.

Анна Вебер утверждает, что «язык вражды» охватывает разнообразие ситуаций:

– возбуждение расовой ненависти, иными словами, ненависть, направленная против лиц или групп лиц по причине их принадлежности к определенной расе;

– возбуждение ненависти на религиозной почте, к которой приравнивается возбуждение ненависти на основе разделения на верующих и неверующих (атеистов);

– возбуждение иных форм ненависти, основанной на нетерпимости (нетолерантности), «выраженной через агрессивный национализм или этноцентризм»^[85].

Данная концепция в определенной степени противоречит подходам, отраженным в других изданиях Совета Европы, в которых, наряду с вышеперечисленными, приводятся ситуации возбуждения ненависти в отношении женщин, лиц нетрадиционной сексуальной ориентации и других социальных групп.