Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма

Глава вторая. Роковое совещание

Дворец царевича в Угличе. – Царица Мария Феодоровна. – Царевич Димитрий. – Опять юродивая. – Ее таинственные предсказания. – Боярыня Волохова. – Тайное совещание злодеев.

Еще и по сие время любители отечественной старины могут видеть в Ярославской губернии, в уездном городе Угличе, дворец, в котором некогда жил царственный юноша, сын Грозного Иоанна, падший под ударом проклинаемого всем народом русским убийцы, и причтенный к лику святых мучеников. Этот дворец Димитрия царевича, любопытный и редкий памятник нашей истории, уцелел до сих пор, хотя и не в первобытном виде своем. Он переделан и поновлен внутри, вероятно потому, что от него остались одни стены; впрочем, наружность его кажется такова же, как и была, кроме решетки, которою ныне он обнесен и которой в то время не было; впрочем, смотря на его мрачный вид, на высокое крытое крыльцо, вы немедленно переноситесь мысленно во времена минувшие; неподалеку от дворца взор ваш встречает соборную церковь и ту невысокую готическую колокольню, на которой некогда раздавался набат, и… горестная картина убиения царственного младенца, как будто происходя пред вами, вырывает из русского сердца горячую слезу воспоминания и проклятие на главы убийц, обагривших нечестивые руки свои в святой крови венценосного праведника.

Царица Мария Феодоровна сидела в своей образной светлице, у разноцветного окна и любовалась своим ненаглядным сыном, царевичем Димитрием, который, опустивши ангельскую голову свою на колени матери, нежно ласкался к царственной родительнице и время от времени отвечал на ее вопросы. Несколько времени продолжалась эта невыразимая семейственная беседа; наконец царица задумалась и, разбирая в задумчивости шелк нежных кудрей Димитрия, вздохнула; взор ее наполнился слезами… Царевич тотчас это заметил:

– Опять вздохи, опять слезы, родимая моя! – сказал он, осыпая поцелуями руки матери. – Да когда же этому будет конец?.. Скажи мне, родная, о чем грустишь ты? Или какое предчувствие тревожит тебя? Готовится ли нам какое несчастие? Расскажи, поведай мне, матушка-царица?..

Мария Феодоровна прижала сына к груди своей и отвечала:

– Прошедшее, сын мой, прошедшее… напоминая мне былое счастье, невольно иногда тревожит меня и в самом уединении…

– Прошедшее! – вскричал царевич, отступивши на несколько шагов от родительницы. – Прошедшее! Всегда так говоришь ты, моя ненаглядная! Да что же это за прошедшее? Разве ты в силах воротить его своими слезами?.. Если ты плачешь о покойном государе – моем родителе, то зачем тебе скрывать свою горесть? Раздели ее вместе со мною, с твоим сыном, и я так же, как ты, наплачусь досыта? – Царевич зарыдал, но вскоре опомнился, быстро отер слезы и продолжал: – Если же помыслы о минувших днях царственного величия смущают дух твой, матушка-царица, то вспомни, государыня, что для тебя не закрыты двери дворца царского и что на престоле царства Русского сидит старший брат мой!..

– Да кто правит-то царством Русским? – раздался вдруг голос; в это же время дверь отворилась и Агафья предстала пред изумленною царицею… – Сокол ты мой ясный! – продолжала она, обращаясь к царевичу. – На престоле царства Русского сидит твой старший брат, но правят царством пять его пестунов^[23]; а ведь они себе на уме! Бояре народ хитрый, умеют в мутной воде ловить рыбу; государь Феодор Иоаннович, – дай ему Господи много лет здравствовать! – любит Бога паче главы; править царством – дело великое: он, мой батюшка, пойдет в храм Божий, судить да рядить укажет пестунам – они и начнут вертеть по-своему… особливо Борис Федорыч Годунов, куда на всё мастер… жаль только голубчика, того и гляди ослепнет…

– Что ты говоришь, Агафьюшка? – спросил царевич с участием. – Боярин Годунов ослепнет?.. Отчею же это?

– А вот отчего, ненаглядный мой, – отвечала юродивая. – Случалось тебе в светлый, ясный день взглянуть на солнышко, – куды как тяжело глазам! Взглянешь да и отвернешься, – да ведь это одна минута, а у боярина Годунова – Мономахов венец всегда перед глазами, глядит на него, мой сердечный, середи дня, бредит во сне… того и гляди ослепнет!..

Царица пристально посмотрела на юродивую.

– Твои слова загадочны, Агафьюшка, – молвила она, – но я не советовала бы тебе говорить такие речи вслух, а царевичу внушать такие мысля я тебе запрещаю!..

Агафья низко поклонилась.

– Прости, государыня! – сказала она. – Язык мой – мне враг, остер он, матушка царица, да всё не столько, как нож в руке подкупного убийцы: словом не убьешь, моя голубушка!.. Еще скажу тебе пример, государыня, коли собака брехает – не бойся ее, она и рвет и мечет, а не укусит; бойся той собаки, что молча бросается!.. Вот ты то рассуди, кто кроме Агафьи так смело станет говорить тебе, все кланяются в пояс, никто противного словечка не молвит, кажись, любят тебя и души не слышат, а заглянуть бы иному в сердце, куды чай темно… Береги, государыня, царевича, не надейся на мамок, на нянек; они служат тебе за деньги и за эти же деньги продадут другому свои услуги…

В это время вошла в светлицу пожилая женщина, богато одетая в малиновый бархатный сарафан и дорогую фату, но чрезвычайно непривлекательная собою; это была мамка царевича Димитрия, боярыня Волохова. Поклонившись царице, боярыня бросила презрительный взгляд на юродивую. Последняя, ни мало не смутившись, покачала с удивлением головою и сказала:

– Здорово, боярыня! Какая ты, моя голубушка, стала черная, знать, в матушке-Волге пересохла водица и умыться-то тебе нечем. Жаль мне тебя, боярыня Василиса, непригоже ходить такою неумойкою; приберись, моя сударушка, не ровен час, позовут в гости, а ты и не готова.

– Молчи, сумасшедшая! – отвечала сердито боярыня Волохова. – Болтаешь не весть что…

– Полно, так ли, Василисушка? – сказала Агафья. – Мне, кажись, сойти с ума не от чего, у меня в головушке нет таких замыслов черных и страшных, от которых бы мозг поворотился; вот ты, моя сударыня, совсем исхудала от раздумья, оттого-то стала такою неумойкою. Брось, боярыня, эту думу, плюнь на нее, и коли в Волге нет для тебя водицы, так сходи к духовнику, отцу Ивану – он даст тебе святой водицы, умоешься, изопьешь, и все как рукой снимет.

Волохова отвернулась от юродивой и, чтобы скрыть волнение свое, начала ласкать царевича. Агафья между тем вышла, но таинственные слова ее сильно подействовали на сердце царицы, и с той минуты она еще пристальнее стала наблюдать за сыном, не отпускала его почти ни на шаг от себя, не расставалась с ним ни днем ни ночью, выходила из дворца только в церковь, питала его из собственных рук; но злоба врагов не дремала…

Было около восьми часов за полдень. Прекрасный майский вечер веял отрадною прохладою, солнце огненным шаром плыло к западу, звуки пастушеской свирели возвещали приближение стада, и ревностные углицкие торговцы расходились по домам, запирая свои лавки. В это время к дому Михаила Битяговского быстро приближались два человека, закутанные в широкие охабни; они часто оборачивались назад, оглядывались на все стороны, разговор их был отрывист и происходил вполголоса. Глядя на двух незнакомцев, которые, по-видимому, были оба еще молодых лет, всякий догадался бы, что они или избегают преследования, или идут на такое дело, с которым не может быть в ладу совесть честного человека. Подошедши к дому, они постучались легонько в ворота, калитка отворилась, и пешеходцы, вбежавши на крыльцо, вошли в комнату. Это были сын мамки царевичевой, Осип Волохов, и племянник Битяговского, Никита Качалов. Дьяк Михайло Битяговский и сын его Данила сидели в светлице за ужином и, как видно, дожидались к себе пришедших гостей, потому что кушанья были не початы; романея и мед, налитые в серебряные стопы, касались самых краев и ожидали начала трапезы.

Волохов и Качалов, по русскому обычаю, помолились иконам, висевшим в переднем углу, поклонились хозяевам и в один голос проговорили:

– Хлеб да соль!

– Милости просим! – отвечал Михайло Битяговский. – А у нас уж и щи простыли, и романея выдохлась; ждали, ждали, начали думать, что уж вы и слова не сдержите…

– Меня задержал вот он! – сказал Качалов, указывая на Волохова. – Я дожидался его у дворца; ты сам, дядюшка, наказал мне быть осторожнее…

– Да, да! Осторожность и тайна необходимы, этого требует Борис Федорович… – заметил Битяговский.

Между тем все уселись за стол, и в светлице на несколько минут воцарилась тишина, прерываемая время от времени стуком оловянных тарелок или звоном серебряных стоп, которые дружно опорожнялись собеседниками. Когда первый порыв голода был утолен и щеки друзей разгорелись от романеи, Михайло Битяговский снова начал разговор.

– Ну как же наше дело? – сказал он, обращаясь к Волохову. – Когда мы приведем в исполнение наш замысел? Послезавтра я должен послать весте в Москву; неужели же и теперь отложим до следующей недели: ведь этак мы замучим боярина ожиданием и он перестанет нам верить.

– Матушка согласна приступить к исполнению хоть завтра, – отвечал Волохов, – но приказала сказать, что за успех не ручается и что поспешность наша неуместна: царица Мария Феодоровна ни на минуту не отпускает от себя царевича, не доверяет его ни мамке, ни кормилице…

– Ну а что Жданова? – спросил Битяговский.

– На кормилицу нельзя иметь никакой надежды, – отвечал Волохов, – и матушка, зная приверженность ее к царевичу и царице, не принимает на себя труда склонить ее на нашу сторону. – Впрочем, большой надобности в ней нет, завтра матушка употребит все средства, чтобы выманить царевича из дворца, а докончить будет наше дело…

– Итак, завтра, после обедни? – спросил снова Михайло Битяговский.

Волохов сделал утвердительный знак.

– Кто же будет начинателем! – сказал в свою очередь Данило Битяговский.

– Разумеется кто – Волохов, – возразил Никита Качалов со злобною усмешкою. – Ему и честь и слава, да притом же он ближе всех имеет доступ ко дворцу, и Царевич обходится с ним ласково…

Данило Битяговский взял стопку с романеей.

– За здоровье боярина Волохова! – вскричал он, поднимая стопку над головою…

– И за успех предприятия!.. – отвечали все в один голос, и все, взявши по стопке, осушили одним духом,

– За здоровье того, который умеет держать язык за зубами! – раздался голос за дверью, и все, вздрогнувши, опустили стопы на стол. В светлицу вошел любимец и клеврет Михайлы Битяговского, Данило Третьяков, мужчина высокого роста и свирепой наружности.

– Тьфу ты окаянный! – сказал Битяговский, приходя в себя и оправившись от испуга. – Сердце в пятки ушло.

– И немудрено, боярин, – отвечал Третьяков, – вы здесь мыслите вслух; чуть-чуть не слышно на площади; мне то и дело твердят: Данило, будь осторожен, Данило, держи язык за зубами, не пускай слов на ветер, а сами изволят бражничать и орут такие речи, что уши вянут.

– Ну, ну, полно ворчать, Данило! – сказал Михайло Битяговский, подавая ему стопу романеи. – Выпей-ка да расскажи нам, какую весточку прислал Клешнин…

Третьяков выпил стопу и в самом деле стал гораздо разговорчивее:

– Боярин на всё согласен, – отвечал он. – Завтра он ожидает окончания нашего замысла, только велел известить вас, чтобы вы не надеялись на угличан, они крепко привержены к царевичу, и если смекнуть делом, то нам несдобровать. Самое лучшее средство, которое может скрыть наше действие, – распустить молву, что царевич умертвил себя сам во время падучей болезни, играя ножом… Во-вторых, – продолжал Третьяков, обращаясь к Михайле Битяговскому, – тебе, боярин, он советует быть в то время во дворце: на тебя менее всякого другого падет подозрение, потому что ты занимаешься домашним обиходом царицы и имеешь к ней полный доступ…

Долго еще совещались злодеи; наконец участь порфирородного младенца была решена, и они расстались. Уснуло на несколько часов ужасное преступление, уснуло, чтобы, проснувшись с появлением утренней зари, предстать во всем виде страшного исполнения и совершить дело цареубийства, ужасающее дальнейшее потомство!..

Глава третья. Успение царевича Димитрия

Роковой день (15 мая 1591 года). – Зловещий сон Ирины Ждановой. – Предательница-мамка. – Убийцы. – Смерть девятилетнего праведника. – Тревога. – Пономарь Огурец. – Казнь злодеев.

Пятнадцатого мая 1591 года царица Мария Феодоровна с царевичем Димитрием слушала обедню в соборной церкви. День был субботний. По окончании литургии царица, получивши от священника просфору и благословение, отправилась из церкви и, по обыкновению своему, начала оделять нищую братию, в числе которой стояла при входе во храм и Агафья.

Поравнявшись с юродивой, Мария Феодоровна подала ей копеечку и молвила: «За здравие Димитрия!» Царевич, увидавши Агафью, с своей стороны подал ей также серебряную монету и сказал: «За здравие царя Феодора и за всех православных христиан!»

Юродивая, принявши подаяние и поцеловавши руку младенца, зарыдала.

Возвратившись во дворец, царица начала готовиться к трапезе и в ожидании дяди и братьев своих, бояр Нагих, занималась с сыном. Слуги носили кушанья. В это время кормилица царевича, Ирина Жданова, подошла к царице.

– He прогневайся, государыня, – сказала она, – что я расскажу твоей милости: сегодня всю ночь мне что-то не поспалось, злая бессонница обуяла меня, и я, словно рыба в безводье, металась, лежа в постели; под самое утро, когда в соборе ударили к заутрене, сон отуманил глаза мои, и я согрешила, заснула, не пошла и в храм Божий. Вот заснула и вижу, будто ты, государыня, сидишь в этой самой светлице и на этом самом месте, а на правом плече у тебя сидит райская птичка, такая раскрасивая, что и сказать нельзя, перышки золотые, и от нее по светлице идет такой свет, словно от красного солнышка. Ты, государыня, ласкаешь птичку райскую, а она к тебе ласкается; вдруг откуда ни возьмись ястреб престрашенный, влетел в светлицу, вырвал из рук твоих птичку, схватил острыми когтями, – да и был таков! Ты, государыня, горько заплакала, я, глядя на тебя, завопила пуще того… и в это время проснулась. Недобрый сон, матушка-царица, недоброе предвещает он… Береги, государыня, царевича, береги его, моего ненаглядного. Сердце недаром говорит, что есть лиходеи; Агафья юродивая недаром твердила речи мудреные – быть худу!..

Едва Жданова успела окончить рассказ, как боярыня Волохова вошла в светлицу.

– Димитрий Иванович! – сказала она, боярские дети, твои товарищи, собрались и ожидают тебя на заднем дворе: не хочешь ли позабавиться пока до обеда; пойдем, ненаглядный мой, потешься на здоровье! Засадили тебя, моего соколика, и ни на шаг из терема!

Царевич простосердечно подал мамке руку, но кормилица Жданова притянула его к себе и, заплакавши, молвила:

– Не ходи, голубчик мой, тешься здесь, в тереме, мое красное солнышко! Здесь тебе и привольнее, и безопаснее!..

Волохова бросила свирепый взгляд на добрую кормилицу.

– Ирина Жданова забыла, – сказала она, – что говорит эти речи при мамке царевичевой, которая не менее блюдет о здоровье и безопасности своего воспитанника! Непригоже, Ирина, беспокоить царицу речами подозрительными; какая опасность может угрожать младенцу?.. Разве мы живем в басурманской земле?.. Разве здесь есть враги престолу царскому?.. Смотри, голубушка, говори вперед, да не заговаривайся!

Окончивши речь свою, Волохова повела царевича из светлицы. Царица, по-видимому убежденная словами коварной мамки, не препятствовала ей и только подала знак кормилице следовать за ними, оставшись сама в каком-то рассеянии на своем месте.

Вышедши в сени, Волохова свела царевича к нижнему крыльцу, как вдруг Осип Волохов, Данило Битяговский и Никита Качалов появились на этом крыльце. Первый из них, поклонившись царевичу, взял его за руку и ласково спросил:

– Государь! У тебя новое ожерелье?..

Младенец с улыбкою невинности поднял головку и отвечал:

– Нет, Осип, старое!

Тут в руке Волохова блеснул нож, но, едва коснувшись гортани невинного младенца, выпал из рук злодея.

– Измена! Убийство! Спасите! Помогите, люди русские! – вскричала Жданова и обвила руками державного питомца. В то же время Данило Битяговский и Качалов вырвали из рук ее жертву, нож снова сверкнул, и преступление было совершено – царевич зарезан!.. Убийцы бросились с крыльца и почти сшибли с ног проходившего мимо пономаря соборной церкви. Огурец (имя пономаря)^[24] поравнялся с крыльцом в то самое время, как царевич пал под ударом убийц, и, не зная, что предпринять, бросился стремглав обратно, вбежал на колокольню, заперся, – и вскоре в городе раздался набат.

Царица, слыша отчаянные вопли кормилицы, выбежала из светлицы, и картина, представившаяся глазам ее, оледенила кровь в ее жилах… Девятилетний святой мученик лежал, окровавленный, в объятиях той, которая воспитала и хотела защитить его своею грудью; он трепетал как голубь…

Мария Феодоровна с воплем отчаяния схватила своего порфирородного сына; Жданова молча указала ей на безбожную мамку, смятенную убийством, и на злодеев, бежавших двором к воротам. Царица, рыдая, обнимала Димитрия, старалась остановить текущую из гортани его кровь, но уже было поздно: он испускал дух и вскоре скончался, не слыхав вопля отчаянной матери!..

Злодеи между тем скрылись, некому было остановить их; но Всевышний Мститель присутствовал!..

Чрез минуту весь город пришел в волнение. Звуки набата не умолкали, и вскоре улицы наполнились народом. Толпы горожан со всех сторон бежали на звук колокола; смотрели дыма, пламени, думая, что горит дворец, и тут мятеж открылся со всеми своими ужасами. Площадь перед дворцом была затоплена народом; говор, шум, крик, звук набата, мешаясь вместе, представляли страшную картину.

– Да что ж это, ребята, – вскричал наконец один горожанин с черною окладистою бородою, – скоро ли мы добьемся толку – набат гудит все чаще и чаще; ворота в дворце заперты, а мы стоим сложивши руки, за мной, ребята, – ворота и запоры нас не удержат, пойдем и уверимся, не угрожает ли какая опасность царице и царевичу!

– Идем, идем! – раздались тысячи голосов; ворота затрещали, и толпа, хлынувши на двор, остановилась в недоумении: на земле лежал окровавленный царевич, подле него мать и кормилица без памяти…

Скоро в народе снова раздался шум, одни рыдали, другие требовали злодеев… Жданова пришла в себя, приподняла голову, зарыдала, и имена убийц были ею произнесены.

В это время явился дьяк Михайла Битяговский.

– Не верьте ей, народ православный! – закричал он. – Она сумасшедшая и говорит это в забытьи: царевич не убит, сейчас играл он здесь ножичком, забавлялся; вдруг случился с ним обыкновенный припадок, и он сам наткнулся на нож! Идите, граждане, по домам! Молитесь за упокой души невинного младенца и не возмущайтеся напрасно!

– Душегубец! Злодей! Цареубийца! – раздались вдруг голоса в народе, и град каменьев посыпался на Битяговского. Злодей искал спасения во дворце, но народ схватил его и там, он был вытащен оттуда вместе с клевретом своим Третьяковым.

– Смерть убийцам! – загремели тысячи голосов, и преступники пали под тяжкими ударами…

– Говори, злодей! Говори, нечестивец! – вскричал горожанин с черною бородою, замахиваясь камнем на Битяговского, который лежал уже при последнем издыхании. – Говори, что сделал тебе царевич, за что вы пролили кровь неповинную, кто научил, кто подкупил вас?

– Борис Годунов!.. – отвечал злодей. – Умоляю вас, пощадите меня, я не виноват, я исполнил волю Годунова!..

Камень засвистел в руке горожанина, черная кровь злодея брызнула неподалеку святой крови праведника – и Битяговского не стало…

Другая толпа явилась пред Разрядною избою, куда скрылся в смятении Данила Битяговский с двоюродным братом своим, Никитою Качаловым, и их ожидала подобная участь. Двери избы были разломаны, и злодеи пали, засыпанные грудою камней…

Чрез несколько часов тело убиенного царевича перенесено было в церковь Спаса; но волнение народное еще не умолкало. Дом Битяговского был разграблен, слуги его убиты, а скрывавшийся там последний злодей Осип Волохов приведен к церкви и умерщвлен в глазах царицы… подтвердивши признание Михайлы Битяговского и наименовавши главного виновника Димитриевой смерти – Бориса Годунова.

Во время этого мятежа какая-то нищая поспешно вышла из города, в руке ее был страннический посох, за плечами котомка; она быстро пошла по Московской дороге, держась ближе к перелеску, и тщательно скрывалась от взоров пешеходцев… Это была юродивая Агафья…