Так как мелкие палки и щепки около двора уже изведены мною на таганке, надо рубить крупные. Мама принесла топор, и я взялся терзать бревёшку. За этим занятием меня и застал Юда. Так он назвался, наблюдая мои попытки расщепить корявую дубинку. «Так дров не нарубишь», – заявил он. «А как нарубишь?» – «В забоку иттить надо, берёзы нарубим». Он сходил в свою избу через дорогу и вернулся с блестевшим от заточки топором, засунутым за брючной ремень. У меня брючного ремня не было, потому что и брюк не было, а были короткие, по колено, городские штанишки. Я неуклюже поволок свой топор в руках. Мы пересекли огород, засаженный картошкой, и каменистую полосу между деревней и рекой. У реки зеленеют заросли кустов и мелколесья, называемые забокой. Ничегошеньки-то я не знаю об этом первобытном мире, и Юда толково, не задаваясь, объясняет мне всё: и почему нельзя нюхать эти большие белые цветы, и почему не надо бросаться от этого ужа, а вот с гадюкой лучше не связываться, как надо называть те и другие кусты, как различать жуков, мух и другую мелочь. Мы выбираем несколько тонких берёзок и принимаемся рубить их белые нежные стволики. «Не руби поперёк, – кричит мне Юда. – Руби сверху, вот так, да не из-за спины, а от плеча!» Берёзки падают, не защищаясь, слегка шумя мелкими дрожащими листьями и хлопая по камням жидкими красноватыми ветками. Свои срубленные берёзки Юда связывает имеющейся у него верёвкой, а я неловко охватываю свои в охапку, и мы тянем добычу по кустам и камням домой. Начинается мелкий тёплый дождь, головы превращаются в лохматые вороньи гнёзда. Но я чувствую себя немного геройски, особенно когда вижу в окнах правления улыбающихся конторских женщин, они явно одобряют нашу суровую мужскую работу. Рубить во дворе мелкие ветви и тонкие стволики действительно, оказывается, и споро, и приятно. Юда с удовлетворением наблюдает за моей работой и потом снова впрягается в свою связку.
Только много лет спустя я услышал упрёк за подобную деятельность. Во время туристской прогулки по Подмосковью наша молодёжная группа остановилась на ночлег где-то посреди леса, и я принялся готовить дрова для костра. Рубить я взялся тонкие молодые берёзки, испытывая при хрусте белых стволиков то же, почти садистское, удовольствие, что и двадцать лет назад в курчумской забоке. «Зачем же ты рубишь молодые деревья, когда вокруг полно сушняка?» – с удивлением и осуждением спросила меня молодая выпускница географического факультета МГУ. Я опустил топор и впервые почувствовал, что даже деревья не надо убивать без надобности, а тем более испытывать при этом удовольствие. Не захотелось даже отшутиться. До того стало стыдно. Заодно и за свои давние «успехи» в курчумской забоке.
Иногда мы, ребята, ходим в забоку и без хозяйственной надобности. Уже к концу августа добываем там боярышник. Находим хорошее деревце, располагаемся на нём как стая галок и, подтягивая ко рту ветку с гроздьями ягод, набиваем рот до крайнего предела. Мягкие, сочные, сладковатые ягоды слипаются в большой комок, дулю, которую можно долго обсасывать, превращая в горстку жёстких зёрен. Дули, в сущности, не особенно сладкие, однако слаще, чем всё другое, и мы возвращаемся домой с двумя-тремя такими дулями в кармане. Будет что сосать до конца дня, да так что от зёрен болит весь язык и нёбо. Зато сладко. Во время одного из таких походов наткнулись на осиное гнездо. Это был шар размером в большую голову, сделанный из чего-то вроде мятой светло-серой бумаги. Вокруг кружило несколько желтоватых ос, соблюдая строгий нейтралитет с нами. «Фашисты, – сказал наш заводила Колька, – будем бить. Давай тихо, не тревожь дораньше срока». Крадучись за кустами, набираем крупных обкатанных камней и подбираемся к самому стволу дерева, на котором на высоте двух наших ростов висит «фашистское» гнездо. Ждём Колькину команду. «Пли!» – орудия изрыгают снаряды. Видно, как они в клочья разрывают гнусный шар. Из него что-то сыпется и летит во все стороны. «Тикаем!» Драпаем, не оглядываясь и высоко прыгая через кусты. «Догоняют!» К счастью, никто нас не догнал, и мы ничем не поплатились за геройский налёт, разве что порванными штанами и ссадинами от падений во время отступления. На следующий день мы осторожно вернулись, как возвращаются преступники на место преступления. Под деревом и на ветках болтались клочья злополучного гнезда, но никаких ос, мстительно поджидающих нас, к сожалению, не оказалось.
И всё это в те дни, когда шла Курская битва. Мы только с большим запозданием узнавали о боях этого величайшего сражения. Кто-нибудь из колхозного правления возвращался из короткой поездки в райцентр и привозил новости – рассказывал всем, кого встречал. Люди напряжённо слушали о возвращении в боях наших населённых пунктов. Но слушали с недоверчивой и сдержанной радостью – ещё не исчезли страх и недоумение, давившие нас в долгое время 1941 и 1942 годов. Время, когда мы молча застывали, в который раз услышав чёрные известия: «…После напряжённых боёв наши войска оставили город…» Победа под Москвой только сняла ужас первых месяцев войны и зародила ожидание победы, но последовали тяжелейшие поражения и отступления 1942 года. Победа в Сталинграде воспринималась грандиозным героическим событием, которое произошло уже на самом пределе наших усилий. Она была заслуженной наградой за то, что сумел выдержать наш народ, и заслуженным наказанием зарвавшимся нацистским суперменшам. Стало ясно, что победа над проклятой силой действительно возможна, и теперь, летом 1943 года, наши страстные ожидания успехов наконец стали превращаться в реальные события. Но ещё надо было вжиться в сознание того, что успехи необратимы и, радуясь, мы «не сглазим» их.
Дело идёт к осени, и всё чаще слышится тревожное слово «уборка». Слово звучит как-то напряжённо, вроде бы даже с оттенком страха. Больше стало движения телег и даже верховых на дороге. Начали поговаривать об уполномоченном: «Приедет уполномоченный… А вот приедет уполномоченный… Нет, завтра ещё не будет. А его уже вчера в Маралихе видели. Завсегда через день после Маралихи приезжает». И приехал. Я видел, как в середине дня к конторе подъехала рессорная тележка с кучером. В ней сидел толстый и важный дядя слегка бандитского вида. Тележка здорово похилилась набок, а потом поднялась, когда он громоздко вылез из неё. Уполномоченный сделал два шага с пыли и опустил на придорожную траву толстый, коричневой кожи портфель. Снял светло-жёлтую соломенную шляпу, вытер платком потную толстую шею под копной чёрных курчавых волос, вытер лицо с большим висячим носом и снова надел шляпу. Забрав портфель, решительно двинулся по тропинке к конторе. Оттуда, навстречу ему, уже быстро шёл председатель колхоза в сопровождении двух счетоводих. Уже из-за угла избы я видел, как председатель, что-то непрерывно говоря, услужливо распахнул дверь конторы, пропустил вперёд могучую тушу уполномоченного. Вскоре уполномоченный переместился через двор в нашу избу. Его сопровождало всё колхозное начальство, позже мама объяснила, что это были парторг, председатель и четыре бригадира. Две счетоводихи несли охапками папки и скоросшиватели. В конторе расположились вокруг стола за перегородкой, и оттуда начал разноситься могучий голос уполномоченного. Его сопровождало невнятное бормотание начальства. Голос уполномоченного постепенно нарастал, переходя в громовые раскаты. Начальство булькало всё невнятнее, как булькает вода в ручьях во время грозы. Мы неслышно пробрались в избу и проскользнули на печь, от греха подальше. Почему они так боятся этого борова? У него и револьвера не видно. «Под суд отдам! Вы, вы – диверсанты и подкулачники, вы меня ещё узнаете! Я вам не дам поставки срывать! Вы, подкулачники, у меня закрутитесь (та-та-тата-та-та… … …). Если ко вторнику хоть килограмм за вами останется, собирайте котомки, за вами во вторник же приедут!» Ах, вот оно что, вот чего боятся эти видавшие виды, потёртые жизнью мужики, по возрасту или по инвалидности не призванные в армию. Они всей кучкой уныло поплелись за уполномоченным к его коляске, когда уже затемно он окончил разнос и пошёл на выход.
Через пару дней, когда я уже подзабыл об уполномоченном, Юда позвал меня кататься на лошадях. Его отец был конюхом, по фамилии Юдин. Поэтому и сына прозвали Юда, чему он никак не возражал. Мы довольно долго болтались у плетня вокруг конюшни, пока, наконец, Юда вывел за уздечку двух лошадей без сёдел. Он ловко перебрался с плетня на одну из них, а я забрался на другую со второй попытки. Добро ещё лошади были спокойные. Мы двинулись вдоль плетня вверх по едва заметной тропке. Она довольно круто забиралась на сопку, что торчит через дорогу как раз напротив нашей избы. Это на ней я видел зимой волков. Трюх-трюх, мы поднялись на ложбину у вершины сопки. Ехать было неудобно – спина у лошади широкая и скользкая от пота, она подпрыгивает подо мной на каждом шагу, и я стукаюсь попкой о жёсткий хребет, так как мои ноги разбросаны в стороны на широкой, как купол, спине лошади. Уздечка мало помогает сохранять равновесие, хотя я и цепляюсь за неё как за спасительную соломинку. Мы широким кругом разворачиваемся по ложбине наверху и поворачиваем назад, вниз. С высоты открывается широкий вид на Курчумскую долину с пугачёвскими избами под ногами.
Этот ошеломляющий кругозор вспомнился мне много позже во время первого полёта на самолёте. Самолёт оторвался от земли, стал набирать высоту и наклонился, делая разворот. Земля стала разворачиваться невиданным сказочным образом. Конечно, я понимаю, что масштабы тут совсем разные, и сейчас, после Кавказа и Тянь-Шаня, пугачёвская высота показалась бы мне неприметным холмом. Но тогда… Тогда это была ширь и головокружительная высота.
Мои ноги оказываются на ушах лошади, а её голова качается над крышами изб внизу. Сам я безнадёжно сползаю со спины на шею лошади. Держаться не за что, и единственный путь – на голову лошади, а потом, потом будет свободный полёт, полёт над дворами Пугачёво, полёт птицы! Но я не птица и не умею летать. Как ещё терпит меня это благородное существо, наверно, напрягает шею, чтобы не стряхнуть меня под ноги вниз. Она из жалости терпит это ничтожество, елозящее у неё над головой. Упираюсь, ухватившись за жёсткие волосы гривы. Нет даже голоса для трусливого визга – сухое горло совсем перехватило. «Ма… атушка, потерпи ещё чуть-чуть, потерпи – уже выравнивается». Выровнялось, и только теперь я слышу, как заливается смехом Юда, едущий за мной. И только когда мы останавливаемся у того же плетня и слезаем с лошадей, я укоризненно смотрю на Юду. Он всё ещё веселится: «Ну ты, ты верховой! Тебе только на иноходцах скакать! Как ты цеплялся! Да ты не обижайся, ты бы на себя сам посмотрел, обдулся бы со смеху!»