Мир менялся, и последние его мгновения медленно истекали. Каждый чувствовал это – едва уловимые колебания в воздухе, совсем иные рассветы, как будто когда-то, множество тысяч лет назад, все разом погибло, а после вновь возродилось в эту самую секунду. И теперь все перевернулось, время и жизнь идут совершенно иначе. Странные мгновения на пороге смерти. Начало, конец – все сплетено в лабиринте веков, и нет ни единой нити, что выведет прочь. Новый мир изменился и замер. Мы не знаем, что было за ширмой, пока все возвращалось к жизни. История началась заново.

Осень распускалась в своем холодном погибающем величии, в туманном и темном октябрьском дне, и ледяной воздух сгущался в облака розоватого тумана, поглощая свет, растворяя в себе любое тепло. Город казался спящим в мертвой тишине, и лишь только капли дождя едва шелестели, разбиваясь вдребезги о землю, сплошь покрытую багрово-золотым ковром, отражающим слабый свет от глянцевой своей поверхности, и поглощающим стелющийся туман.

Холод лишал последних сил, проникая под кожу и сковывая конечности. Дориан не чувствовал кисти между своих пальцев и более не мог бесконечно всматриваться в пустоту парка, которую переносил на замерзающий холст.

– Боги… – прошептал он, кутаясь в пальто. – Это невыносимо! – он вздохнул и огляделся, растирая ладони. Кончики пальцев отчаянно болели, наливаясь кровью, и ему пришлось натянуть на руки перчатки.

Едва почувствовав приближение сумерек, холод ужесточился и, бросая в лицо художника ледяную пыль, проник под его одежду, даже под его кожу, остужая кровь. Дрожь парализовала тело Дориана, и вместе с ней пришло бессильное ощущение того, что за ним наблюдают.

Он огляделся в попытках определить, что за силуэты вдалеке скрывает от него туман. И каждая темная точка виделась ему человеком, и в перемещающихся и скользящих клубах тумана сложно было понять, остается ли эта точка неподвижной или шевелится, выдавая жизнь в неясном силуэте.

Он напрягал зрение как только мог, но едва ли это ему помогло, и, бросив поиски призрачного преследователя, он опустился на скамейку, дрожащими руками собирая свои вещи.

Краски осени меркли в преддверии сумерек; грязным светом мелькал и едва отливал краснотой западный угол неба. Было тихо. Так тихо, что казалось, Дориан слышит, как кружатся в воздухе его мысли и как кровь течет в его венах, от сердца до кончиков пальцев; так тихо, что моросящий дождь превратился в шепот призраков, беспокойно рассевшихся по черным ветвям. Он ощущал их присутствие среди этой мертвенной тишины, которая, как казалось ему, освещала сырой воздух то фиолетово-алыми, то зеленовато-голубыми лучами, порой и вовсе наполняя мерцающей полутьмой.

Дориан боялся пошевелиться. Он опасался потревожить тишину своим присутствием, даже звуком биения сердца или неосторожным выдохом. Он завороженно глядел на тоскливую картину смерти некогда цветущей природы и думал, что, наверняка, любая красота прекраснее всего тогда, когда она застывает на пороге своей гибели.

Он уже собрал свои вещи и готов был тронуться с места, как в клубах тумана неподалеку обозначился живой силуэт. Он приближался, ступая неслышно, но едва ощутимая резкость в его движениях настораживала, отдавая тревожной болью в виски. Дориан поднялся на ноги, сделал шаг навстречу и замер, различая медленно движущуюся ему навстречу женщину. Дрожь прошла вдоль его позвоночника, и он замер на месте. Не страх парализовал его в тот миг, но легкий толчок в самое сердце, прошедший между его ребер и отозвавшийся в голове. Он замер, различая мягко очерченный профиль на расстоянии вытянутой руки, и обнаженные плечи, светлые пятна рук, едва мерцающие на фоне темного облачения. Он видел глаза этого обернутого в плоть призрака, их непроницаемую темно-янтарную глубину, губы, приобретшие сиреневатый оттенок, даже нити голубых вен, дрожащие под тонкой кожей, скидывая с себя капли дождя.

Происходящее напоминало сон, в котором Дориан не властен был над собственным телом. В бессилии протягивая руки к призраку, он ощущал влечение к ее холодной и пустой смертельной таинственности. Дождавшись, пока силуэт исчезнет в тумане и сбросив свое оцепенение, он пошел за ним следом, чуть слышно ступая меж багровых пятен листьев.

Но этот призрак не тревожил его более, и совсем иная боль отозвалась в его голове пугающим видением – иное существо, всегда необъяснимо близкое, сейчас же словно совершенно слившееся с ним в единую точку в пространстве. Он обернулся, чтобы убедиться в его нереальности, но каждая частица его крови ощущала присутствие рядом энергии чужих звезд, непередаваемую связь с миром, недоступным для человека. Джина. Это имя звучало в его голове, как звон, как сигнал, как предупреждение. Опасность, таившаяся в двух коротких слогах, сжимала ему горло. Он всегда задыхался, подчиняясь ее присутствию, и все, что было живого вокруг, склонялось перед смертью, которую она в себе несла.

Джина. Так, словно имя ее вытесано из фальшивого камня. Кем была она и как появилась – имело ли это значение? Она жила и наблюдала за ним, подобно мучительному демону, прокравшемуся в мозг и просачивающемуся в кровь сквозь тонкие покровы кожи. Она была везде, так, словно этот мир с самого своего рождения принадлежал ей. Дориан желал, чтобы мысли ее ему открылись. Он чувствовал ее так близко, словно их запястья были скованны одной цепью, и она тянула его за собой, но голос ее растворялся, не успевая достигнуть его ушей. Он чувствовал в ней свою гибель или свое спасение (решить он пока не мог), и знал наверняка, куда ведет дорога, ею избранная: к концу, будь он светлым пятном в клубах тьмы или бесконечной пропастью, искажающей время и пространство своей тяжелой чернотой. И, кем бы ни была она, он точно ощущал, что в ней не существует человека, и, кем бы она ни была, он ощущал, что она пытается уничтожить человека и в его теле.

Пока он шел сквозь сырую аллею, сумерки сгустились, обращая туман в свое сиреневое густое и холодное дыхание. Полумрак окутал город, и желтые пятна фонарей вспыхнули вдалеке подобно полным лунам, подставляющим один свой округлый бок далеким лучам солнца. И в этом симметричном и немом параде бесконечного количества лун тишина становилась осязаемой. Дориан ощущал ее в своей голове, она едва билась в безразличном холоде, пятнами обозначающимся на коже.

Оказавшись на мостовой, Дориан различил черное пятно кэба у тротуара и несколько темных фигур, движущихся по противоположной стороне улице. До него донесся перестук копыт вдалеке, и он замер, поддаваясь предчувствию. Его вены стянуло приятной болью.

Остановившись, он различил в разорванном светом полумраке ту фигуру, за которой следовал все это время. Она выросла едва осязаемой тенью посреди мостовой, и стояла лицом к приближающемуся звуку. Стук копыт становился все громче, и колеса с треском разрывали покров дождевых капель. Лошади неслись, подгоняемые кнутом, не замечая препятствия на своем пути. С грохотом вырвавшись из тумана, кэб сбил с ног и подмял под себя беззащитное тело.

Треск костей показался Дориану оглушительным. Никогда в жизни он еще не слышал такого ужасающего звука, никогда еще смерть в своей сиюминутной вспышке не разрывалась от него в подобной близости. Тело его оказалось парализованным восторженным страхом. Он не имел сил сдвинуться с места, и только сквозь бледные полосы полумрака наблюдал за тем, как разрастается кровавое пятно и, мешаясь с потоком дождевой воды, растягивается багровыми подтеками по мостовой.

Когда оцепенение отпустило его, он кинулся к телу, касаясь бледно-оливковой кожи и склоняясь над залитым кровью лицом. Он ощутил, как бессильно опускается грудь жертвы, в последний раз мучительно набирая воздух в легкие, и кровь брызнула ему прямо в лицо на выдохе. Он ощутил слабое прикосновение тонких пальцев к своей руке и отшатнулся, различая обнаженные кости под окровавленной оболочкой. Вскочив на ноги, он попятился назад, уступая место другим людям, слетевшимся на смерть и, возможно, преисполненных сострадания.

Он продолжал глядеть на труп без сожаления и боли, так, словно это было мертвое насекомое, заключенное в прозрачную могилу коллекционером. Изломленные тонкие конечности, маска бледного лица и глаза, приобретшие мертвенный оттенок, и кровь, быстро покидающая тело и растворяющаяся в холодной дождевой воде, едва ли вызывали в Дориане тот же благоговейный страх, что высекали они из иных сердец, и он стоял, обезоруженный собственным безразличием, и губы его едва шевелились в попытке облечь его слабые чувства в слова.

Толпа вокруг набухала, как губка, брошенная в воду, и в общем пустом звоне голосов и серых масках тонущих в тумане лиц мелькнула единственная живая тень, показавшаяся Дориану лучом света, разрывающим облака безразличия. Капля крови, скользящая по серому лезвию. Он наблюдал за ним с расстояния, различая выразительные черты тронутого солнцем лица и темные живые глаза, чуть мерцающие в матовом воздухе.

Молодой мужчина прорвался сквозь толпу и склонился над телом, касаясь кончиками пальцев окровавленного лица. Его смуглая ладонь легла на холодную щеку, и он закрыл глаза, склоняя голову перед безразличием смерти. Его профиль мерцал в каплях дождя, и вода срывалась с кончиков темных волос, опускаясь на остывшую кожу. Отпрянув, он уступил место полицейскому и растворился в бесцветной массе из людей и тумана.

– Это зеркало. – Дориан вздрогнул, и холод прошелся по его спине. – Открой глаза, Дориан. Это – зеркало. – художник замер, не в силах повернуть голову. Капли дождя одна за другой скатывались по его коже, смывая с лица кровь.

– Отражение чего я могу видеть в нем? – слабо выговорил он.

– Искаженное отражение великой истории. – Дориан повернул голову.

– Джина. – прошептал он, и белое лицо сверкнуло бликом среди темноты. Она молчала, и глаза ее выражали чувство столь необъяснимо глубокое, что казалось, взгляд их проходил сквозь предметы, сквозь пространство и время, и сосредотачивался на точке столь далекой, что даже и край Вселенной был слишком близок, чтобы привлечь к себе и задержать его. – Джина… – повторил Дориан, глядя в ее глаза. Он различал тепло в холодном их мерцании. Чувство, схожее со страхом встрепенулось в его душе. Он ощутил, как вокруг него сжимается мир, оставляя его в холодной тьме и одиночестве. И Джина не пыталась спасти его и вырвать из мрака, но выжидала той минуты, когда тело его разорвется и трансформируется в то, что она единственно желала в нем видеть.

– Мне нужно было с чего-то начать. – произнесла она, рассматривая лицо художника.

– Ты убила ее? – чуть шевеля губами смог прошептать Дориан. Он оглянулся, чтобы убедиться в том, что слова его не достигли людей.

– Ты причастен. – ответила она чуть слышно, и голос ее потонул в едва ощутимом шелесте дождя. Дориан молчал, и тело его била мелкая дрожь. Он снял перчатку и коснулся обнаженными кончиками пальцев своего лица, стирая с него кровь.

– Как? – с болью выдохнув, удалось произнести художнику. – Я не знаю, кто она, я не знаю. Я не знаю, о чем ты говоришь. О чем ты говоришь мне? – беспомощно хватая воздух, прошептал он. Он ощутил трещину в своей груди, словно из ребер его выпал осколок и вонзился в его внутренности. Не поддавшись приступу боли, он выпрямился, свысока глядя на Джину.

– Тебе ее жаль? – спросила Джина, касаясь его руки. Дождь смывал кровь с его пальцев, и прозрачно-алые капли собирались в его ладони. Дориан разомкнул губы, наблюдая за тем, как тонкие струйки пара растворяются в воздухе. Он не смог ничего ответить, и Джина настойчиво повторила свой вопрос. Какой-то острый предмет мелькнул в ее руке и оставил след на коже художника.

– Нет. – ответил он. Тяжелые темные волосы прилипли к его лицу и порыв ветра отбросил их назад, обнажая влажную кожу.

Дориан перевел взгляд на толпу и вновь различил среди безразличной, раскачивающейся черными пятнами в тумане массе, выразительное смуглое лицо молодого мужчины. Он встретился с его глазами, но лишь на мгновение, прежде чем снова потерял его из виду.

– Ее брат. Джонатан. – Джина отступила на шаг, и лицо ее обволокло облако тумана.

– Джина, что я должен сделать? Что я… – Дориан попытался остановить ее, но пальцы его лишь прошли сквозь воздух. Он опустил голову и посмотрел под ноги: кровь подступала к носкам его ботинок. Закрыв глаза на мгновение, он ощутил, как кто-то прикасается к его плечу. Это была не Джина – ее присутствие он ощущал каждой клеткой кожи так, словно стоял у раскаленного очага, – но полицейский, пытавшийся сдвинуть его с места. Поддавшись, он ступил в круг, где шум дождя нарушали людские голоса, и, ослепленный внезапным светом, решился рассказать правду.

2

2 октября 1849

Дориан стоял в пятне света, окруженный людьми, и дождь смывал последние капли крови с его лица, попадая в глаза. Он откинул со лба волосы и бросил взгляд на труп. Кольцо любопытных сжималось вокруг него, отделяя его от холода за пределами света. Он не различал лиц в желтом сиянии, прорывающемся сквозь клубы тумана, но чувствовал взгляды из глубины затененных глазниц, направленные на него. Его ноги оказались в луже крови. Смуглый молодой джентльмен, Джонатан, выжидающе рассматривал его лицо. Дориан стоял, слушая, как пульс стучит в ушах, и звуки внешнего мира для него стерлись до тех самых пор, пока звучный голос не привел его в чувство.

– Сэр? – услышал он обращение, повторившееся уже не один раз, и вздрогнул. Моргнув, он опустил взгляд на полицейского.

– Д-да… Я видел… я видел, как… кэб переехал эту леди. – пробормотал он, хоть и не слышал вопроса. Он вяло жестикулировал и, в итоге, сумел указать на погибшую пальцем. – Она просто стояла здесь, и я… знаете, я понятия не имею, зачем она это сделала. Она просто… стояла и смотрела, она ждала, и эти лошади.. – он поглядел на брата погибшей и замолчал, смущенный его безразличным взглядом. – Я сочувствую вашей утрате, но ничем не могу помочь, простите меня.

– Я едва ли рассчитывал на вашу помощь. – с выдохом произнес в ответ Джонатан. Его темные глаза изучали лицо художника. – Впрочем, я мог бы попросить вас проехать с нами в участок, если…

– Боюсь, вам просто необходимо проехать с нами. – перебил его полицейский.

– Конечно. – Дориан вспомнил, что все это время у него в руках был зонт, но, стоило ему об этом подумать, как тот выскользнул из его ладони, падая прямо в лужу крови. Поднимать его он не решился и остался в том же положении, продолжая глядеть на полицейского, и тот, несколько смущенный неловкостью Дориана, предложил обоим джентльменам место в кэбе.

…

Полицейский участок едва ли был тем местом, где Дориан желал бы находиться. Он так и не смог внятно выразить свою мысль, и показания его, как свидетеля, вряд ли чего-то стоили. Нетерпеливо поглядывая на часы, художник всеми силами пытался приблизить момент завершения этого долгого и ни к чему не приводящего допроса.

Стрелки часов двигались невыносимо медленно, и звук, с которым отсчитывались секунды, проникал внутрь мозга и становился назойливым и болезненным, как мигрень. Дориан потирал руки, ощущая под пальцами тонкий едва кровоточащий порез, оставленный Джиной в память об их коротком разговоре.

Он разглядывал эту алую ломаную линию, и в голове его возникали картины едва ли реальные, едва ли из тех, что способны родиться в мозгу душевно здорового человека. В какие-то минуты он ощущал, как проваливается в поверхностный сон, и тот затягивает его в свои фантастические глубины.

Разговор полицейского с Джонатаном задался неудачным. Тот так мало знал о собственной сестре, что едва ли мог быть полезен в этом деле, и, ко всему прочему, проявлял явное безразличие к ее внезапной смерти. Не страшась подозрений на собственный счет, он недвусмысленно намекал на то, что отношения у него с сестрой не складывались. Он также высказывался весьма скептически о предполагаемом убийстве и признавал произошедшее случайностью, ведь это не редкость, когда лошади, подгоняемые спешащим кэбменом, насмерть затаптывают в тумане пешеходов. Но Дориан держался другого мнения, хоть и понимал, и принимал во внимание здоровый скептицизм Джонатана – ведь тому не удалось застать короткого и пугающего до дрожи разговора с Джиной.

Дориан возвращался к ее словам снова и снова, и каждый раз находил в них все меньше смысла. Картины, рождающиеся в его голове, не могли объяснить того, что оставляла она за звуком своего голоса.

На мгновение закрыв глаза, Дориан вообразил себе картину: Джина, стоящая посреди пустого поля, под сизым небом, где ни один луч солнца не пробивается сквозь толщу облаков, а другом конце поля – он. Вокруг так пусто, словно мир едва родился, словно поверхность его едва остыла. Где-то вдалеке бродят тени, очертания людей. Дориану они едва заметны, но Джина, Джина видит каждую клетку их кожи, каждую вену под тонкой оболочкой. Но они где-то там, а он, Дориан, рядом. И он особенный. Он – мрамор, готовый превратиться в скульптуру. И Джина берется за инструменты, желая вскрыть его сознание и отколоть от него все лишнее. И он сам делает шаг навстречу. Послушный, как трава, сгибаемая порывами ветра, он поддается ее воле. И небо над ними расчищается, и в его глубине возникают очертания далеких планет. Так близко, так запредельно близко, и он чувствует ароматы иной земли, и слышит звуки иных голосов.

Из глубин реальности до Дориана донесся голос Джонатана – мерный, выдержанный, приятно низкий. Он прощался с полицейским.

Дориан открыл глаза. Он выскользнул из участка вслед за Джонатаном, двигаясь изящно и быстро, как и всегда, но совершенно не чувствуя своего тела.

Прохлада привела Дориана в себя. Вдвоем с Джонатаном они остановились на крыльце, удивляясь тому, как усилился дождь, а туманная завеса стала такой плотной, что полностью скрыла противоположную сторону улицы, да и вообще все, что было на расстоянии более двух ярдов от глаз. Оба холодно глядели сквозь туман, и сложно было не отметить, как похожи были эти поверхностные взгляды, ниспосланные нехотя, так, словно бы взирая на этот мир, они делали одолжение кому-то столь презренному, что даже и благодарность ему не должна быть искренней.

– Мне очень жаль, – произнес Дориан, – что ваша сестра погибла. – он переступил с ноги на ногу и откашлялся, неловко заминая свои соболезнования. – Мне правда, мне действительно жаль. – он бросил взгляд на профиль собеседника. – Я вам сочувствую. – неловко добавил он, спустя минуту.

– Это печальное происшествие. – согласился Джонатан, не поворачивая головы, и раскрыл зонт. – Фрэнсис… Ее тело выглядело так, словно его швырнули о скалы. – голос его оставался тихим, едва дрожащим.

– Вам все равно? – Дориан устроился под зонтом Джонатана, вспоминая о том, как утопил собственный в луже крови его сестры.

– Не так уж и все равно, если вам это интересно. Но что я могу поделать? Я не в силах заново вдохнуть жизнь в это изломанное колесам тело. Да и не думаю я, что сделал бы это, даже если бы мог. Вы же слышали, я с ней не ладил. – не поворачивая к собеседнику лица, Джонатан проговорил все это и опустил голову так низко, что его орлиный нос уткнулся в воротник.

– Стоило бы скорбеть. – тихо проговорил Дориан. У него не было и мысли ему перечить, но эта фраза, произнесенная с явным упреком, произвела отрезвляющее действие его собеседника. Он поглядел на художника своими матовыми темными глазами и закивал.

– Вы правы. Вы совершенно правы. Смерть – небытие. Отпускать в него кого-то невыносимо.

– Я терял близких. – Дориан ощутил, как от холода его снова начинает бить дрожь. – Я отказался от тех, кто остался в живых, и это худший из всех моих поступков. – он прикрыл веки, и размытые, лишенные краски картины воскресли в его голове.

Он вспомнил детство – эти минуты безумного счастья, оставленные позади в тех далеких краях, где обитает лишь память, где призраками прячутся воспоминания и дыхание чувств стучит кровью в их сердцах, похолодевших и едва живых.

Воспоминания пронеслись мгновенной космической вспышкой и заполнили все его существо, все границы его сознания от края и до бесконечности.

Воспоминания – нити, приковавшие смертных ко дням, давно минувшим – они завладели гораздо большей частью его существа, чем должна была быть им отведена. Они восставали картинами, сотканными из искрящегося света, из света столь ослепительно белого, что все пропадало в нем, выцветало и преображалось, но суть их оставалась ясна: насыпь щебня на дне родника, чьи воды отражают свет солнца, подобно зеркалу.

Перед глазами Дориана пронеслось утро у дома среди ароматов цветов, среди переплетенных прутьев винограда, там, где расстилаются холмы цвета охры, салатового листа и пшеницы, нежно пахнущие жухлой травой, теплом, пылью и влажной землей. И волосы, сливающиеся своей белизной с солнцем, и кожа, теплая от загара – призрак прошлого, пробудившийся и восставший, а вместе с ним еще один, от которого остались только глаза – бледно-зеленые с янтарными нитями. Они так редко возникали в его воспоминаниях, что он начинал воображать, будто их и вовсе не было. Дориан поник.

Унылой задумчивости поддался и Джонатан. Пусть в голове его и не бродили осколки воспоминаний столь яркие, но все же кое-что проскользнуло и в его холодном сознании. Видения те были, однако, лишь серым туманом в мозгу, постепенно открывающим картины, лишенные всяких чувств и вызванные не ими. Стряхнув с себя дымку былой грусти, Джонатан выпрямился во весь рост и поглядел на своего спутника, дожидаясь, пока тот очнется от раздумий.

– Вам направо? – спросил Дориан, наконец ощутив на себе его взгляд.

Джонатан кивнул, но лишь из вежливости, не желая оставлять без зонта своего спутника. Они сошли со ступеней, и туман сомкнулся над их головами, и в призрачной тени улиц, он двинулись в сторону дома художника.

12 3 4 5 ...7 Järgmine

Самая светлая ночь

Варианты названия:

1

2

Selle raamatu lugejad loevad ka