Самая светлая ночь

– И в чем он? – взгляд Джонатана замер на тонких напряженных пальцах Дориана, которые слегка стучали по столу.

– Поддерживать в себе силы. – прошептал Дориан.

Глаза Джонатана расширились.

– Поддерживать силы? – прошептал он. – Ты говоришь поддерживать силы? – он приподнялся с кресла, вдыхая воздух и с шумом выдыхая. – Признай, ты убил ее!

– Одна улика еще не доказательство преступления. – Дориан исподлобья глядел на Джонатана.

– Я промолчу. Улика скрыта. Скажи спасибо, что именно я был первым, кто ее обнаружил. – Джонатан вдруг выпрямился и растрепал взмокшие от волнения волосы. – Ты останешься на свободе. Но я вернусь завтра, и ты расскажешь мне, где и с кем ты провел прошлую ночь. – он направился к двери, но остановился на пороге. – Дориан, этой улики могло быть более, чем достаточно. Но я верю тебе, и прошу взамен только правды, какой бы она ни была. – Дориан коротко кивнул и долгим взглядом проводил друга, вновь оставаясь в одиночестве, медленно топившем его сознание.

7

17—18 октября 1849

Дориан остался наедине с собой. Он погрузился в молчаливый омут воспоминаний, холодную пустоту сознания, где в безостановочном биении тишины находил свое единственное возможное спокойствие. Странно было подумать, что этот человек только что попрощался с другом, справедливо подозревающим его в убийстве. В мыслях Дориана не было и капли страха или беспокойства, которым должно было бы быть там. Предавая забвению ужас, стягивающий его вены назад тому несколько мгновений, он погрузился в мысли светлые, где не было места смерти.

Он думал он о том, как необыкновенна луна в летние ночи после жаркого пыльного дня, когда становится она подобной зимнему вечернему солнцу: круглой, однотонно алой, бросающей ледяные оранжевые тени; он вспоминал пласты света, сочившегося сквозь деревья и голубизну источающего жар неба;

Он помнил красное небо ночей со снегопадом и ледяной колючий зимний воздух; нежность первых весенних оттепелей ясно стояла перед его глазами и заполняла сознание светом, а в мозгу раздавалось приятное до боли и знакомое журчание рек. Он видел коричневые скалы осушенного залива перед сморщившимся от тяжести прожитых им лет холмом, на котором каменной неприступной громадой осел замок некогда величественный и грозный, а сейчас – охлаждающий кровь тревогой. Он был там однажды, у этого замка, и он не знал даже, что это, и кто в нем жил, и скольких людей погубили там, скольких сбросили вниз в мелкую северную воду и оставили гнить на заточенных вечно возмущенными волнами камнях. И он глядел тогда на этот опустошенный изломленный берег, на черную воду и скользкие камни, на красное дно, и в воображении его рисовались картины страшные и необъяснимые, картины, которых коснулась выдохом своим мечта вечной узницы иных миров – Смерти. Зачем он был там, у подножия каменистого холма? Он не знал об этом и сейчас, и в те хмурые дни осени, когда его за руку привела туда мать.

Дориан не думал о смерти. Казалось, он вовсе не был там и не держал за холодную руку свою жертву. Казалось, это кто-то другой был на месте убийцы, а он сам оказался лишь случайным наблюдателем. Но в голове все шептался и спорил кто-то, и утверждал, что нет – кровь на руках не остынет, и ничто не сумеет смыть ее запах с ладоней. Но шепот этот больше не пугал Дориана. Что-то с треском разломилось в нем, что-то хрустнуло и опустилось на дно. Что? Дориан не знал. Он только чувствовал, как новая идея восстает в нем, поднимается с самых глубин его сознания и заключает в свои сети все его существо. Это было нечто неясное, скрытое в далекой глубине веков, отряхнувшееся от пепла, подобно восставшему из пламени Фениксу, чьи огненные черты еще неясны за клубами черного дыма и гари.

Осенний день был прозрачен и свеж. Из-за туч показалось солнце – после суровых дней тоскливой агонии оно стало наградой живущим за страшную лихорадку минувших ночей. Солнце проникало светом в частицы свежего воздуха, дышащего выдохшимся, давным-давно ушедшим в небытие, дождем. Сухая земля томно нежилась в долгожданных лучах, пришедших с востока. Небо было удивительно глубоким, однотонно синим, без единого белого размыва облаков. Таким оно может быть только осенью.

Дориан выглянул в окно: тротуар пустовал, и легкий ветерок колыхал занавески приоткрытого окна Джины. Художник стал пристально всматриваться внутрь, пытаясь обнаружить ее в глубине комнаты, но безуспешно. Вероятно, она пропадала вдали городских стен, где душа ее могла ощутить свободу большую, чем давала ей эта древняя шотландская крепость. Дориан закрыл глаза, и на мгновение ему показалось, что все произошедшее с ним вчерашней ночью было не более чем кошмарным сном. В опровержение этой мысли, он вытащил из кармана скомканный лист бумаги, на котором спекалась крупными брызгами кровь.

Занавески в окне напротив дрогнули, и за ними показался темный силуэт. Через несколько вечность тянувшихся мгновений Дориан увидел Джину. Сердце его мучительно вздрогнуло и замерло, язык и губы отказывались слушаться теперь, когда он собирался заговорить. «Что произошло тогда?», – вторило его сознание, но Дориан не находил ответа.

– Ты помнишь смерть? – спросила тихим голосом, едва заглушающим дыхание ветра, Джина.

– Да. – ответил Дориан, сжимая в кулаке улику.

– Совсем скоро ты будешь готов. – губы ее едва дрогнули, и совершенно иная, невидимая до этого, глубина открылась художнику в ее глазах.

– Если бы я только знал, к чему ты меня готовишь. – почти прошептал он.

– Я бы могла попытаться тебе объяснить, но едва ли ты что-то поймешь. Но ты, кажется, уже чувствуешь… преображение.

– Преображение? Я чувствую лишь лед, тенью обволакивающий мое сердце.

– Тенью. – взгляд Джины стал глубоким и чужим. Она что-то тихо прошептала и замерла, глядя в необозримые дали Вселенной, недоступные для взглядов людей. – Тень восстанет, Дориан. – проговорила она, наконец. – И каждый обретет то, что однажды было утрачено.

– Что обрету я?

– Себя, должно быть. – Джина долго всматривалась в его лицо. – Каждый из нас соберет из осколков единое целое. Все, что неизбежно должно случиться, случится сейчас.

– Сейчас?

– Мы ближе, чем когда бы то ни было. И скоро мы вернемся домой. Туда, где мы должны быть, так далеко от этой планеты, как только можно себе вообразить. Туда, где вращаются миры, принадлежащие существам, отличным от людей, отличным даже от меня с тобой. Там, где вокруг неизвестных звезд оборачиваются неизведанные планеты, живые, трепещущие, принадлежащие не нам, но готовые подчиниться. В глубине этих миров мы потеряемся, обретая связь с новыми светилами, и вся наша сила сольется с ними в едином потоке жизни. – она замолчала, опустив глаза, и ветер свежим теплым потоком всколыхнул ее волосы.

– Я готов следовать за тобой, Джина. Я готов помочь тебе, о чем бы ты ни просила. Все, что открылось мне в тени тропы, что ты мне указала, все это спасло меня, вырвало из беспомощного света жизни. – Дориан протянул к ней руки. – Я готов помочь. – повторил он.

– Боюсь, помощь твоя будет лишь в отрешении. Однажды, рано или поздно, ты изберешь иной путь. Наши дороги разминутся, но, поверь, куда бы ты ни пошел, кто бы ни завладел твоим разумом, сила твоя принадлежит мне, ибо я отметила тебя, я тебя нашла и избрала. – она улыбнулась печально и задумчиво, и взгляд ее снова стал подобен космосу. – Дождись моего сигнала, Дориан. Очень скоро я вернусь за тобой. – Незаметно и бесшумно она удалилась, и лишь занавески легко всколыхнулись, соприкоснувшись с ней.

Дориан вздохнул. Он долго стоял и ждал, когда же вновь появится мраморное лицо в окне напротив, когда глубокий взгляд пронзит его, а после перелетит через плечо и разобьется о стену. Безуспешно. Джина не появлялась, не мелькал ее силуэт за остывшим стеклом, не перемещался по мерцающей холодным светом комнате. Она словно бы испарилась, словно ее никогда там не было.

Оставив бесполезное ожидание, Дориан сел за мольберт.

Пустой холст быстро покрылся черными угольными линиями, разбросанными небрежно, но в своей совершенной недосказанности формирующими четкие очертания того, что художник собирался изобразить: вид на обшарпанную каменную стену дома напротив с черным пятном окна Джины и мерцающей тенью силуэта в нем.

Прошло не мало времени, прежде, чем он решился отдохнуть.

Дориан встал, размял затекшие ноги и снова выглянул в окно. В небе седел приближающийся вечер, и огненным дымом расплывались облака. Он тихо вздохнул. Ему показалось, что он даже произнес имя Джины. Возможно, он действительно что-то прошептал, но было ли это действительно ее имя?

Он глядел в черноту окна напротив, в надежде отыскать мерцающий силуэт в чернильной глубине, но темнота молчала, и лишь после полуночи ледяные синие огни сверкнули в ней, подсвечивая бледное лицо.

– Как только тьма окутывает город, Дориан, осознаешь ли ты, чего не хватает тебе в ее могильном холоде? – спросила Джина, едва представ его взору.

– Боли. – чуть слышно произнес Дориан, и голос его дрогнул, и сам он не поверил, что сказал это.

– Чужой боли. – прошептала Джина, всматриваясь в его лицо.

– И смерти. – Дориан сжал руки в кулаки и замер в томительном ожидании чего-то зловещего, чего жаждало сейчас его сердце, сейчас, когда ночь затмила солнце, когда зло и добро соединились под покровами одной тени. – Но я не могу, я не должен больше убивать… – вдруг произнес он сдавленно, но воля сердца остужала его голос. В глубине своего сознания он понимал, что не просто может убивать, но жаждет этого. И темные глаза сестры Джонатана, и локоны Матильды были им позабыты, а смертельное очарование их пустых оболочек более не удовлетворяло его.

– Если бы ты только верил собственным словам, – произнесла Джина тихо, – я бы позволила тебе уйти. – она протянула ему руку, освещая синими огнями ночной воздух. – Но ты не веришь.

– Но как долго будет это продолжаться? – Дориан уверенно перескочил на подоконник Джины и встал рядом с ней, с высоты своего роста всматриваясь в ее лицо. Огни на кончиках ее перчатки стали изменять свой цвет с синего на фиолетовый, и с каждой секундой продолжали алеть. Джина сжала руку в кулак, заставляя их утихнуть до тех пор, пока цвет их не превратился в багровый.

– Чувствуешь, как близко мои враги? – задала она вопрос Дориану, вновь раскрывая ладонь. Кровавый свет заполнил комнату, и Джина коснулась мерцающими огнями руки художника. – Я ощущаю, как близка моя утраченная сила. Ближе, чем когда бы то ни было за все века моего ожидания.

Дориан дотронулся до огней и ощутил их легкую дрожь.

– Я чувствую. – произнес он осторожно, и в алой глубине растеклась поглощающая свет темнота. – Но я чувствую, что они – не моя цель.

– И где тогда твоя? -Джина наблюдала за тем, как пальцы Дориана пронзает багровое сияние.

– Я пока не в силах ее постигнуть. Мой ум сейчас похож на бездну хаоса. Единственное, что я понимаю, так это то, что становлюсь иным. Быть может, ощущая себя собой гораздо больше, чем когда бы то ни было в жизни.

– Знаешь, Дориан, как сохраняется тонкий узор кожи рептилий на камне? – прошептала вдруг Джина, встречаясь с ним взглядом. В алом свете его глаза казались пепельно-черными, лишенными зрачка. – Исходный материал заменяется камнем, и камень принимает обличье животного, камень становится шкурой.

– Едва ли я тот самый камень. – ответил он ей шепотом.

– Так или иначе, камню требуются тысячелетия, Дориан. Исчезнешь ты или впитаешь в себя иную сущность – подумай. Кто ты в этом пласте времени? Готовый измениться камень или мертвый, отдающий свое тело земле, зверь?

Джина бросила на Дориана странный взгляд, оставшийся ему совершенно неясным. Был ли то намек, упрек или небрежное намерение сказать больше, оборвавшееся, едва начавшись, он не знал. Сейчас, в очередной ночи, он слепо следовал за ней, доверяя ее инстинктам, полагаясь на нее, вверяя ей собственную жизнь, он отдался ей, растворился в ней, как самый покорный ученик в знаниях и силе своего учителя. И ночь вновь поглотила их, провожая в объятия смерти.

8

17—18 октября 1849

Стояла глубокая ночь, такая же прозрачная и сухая, как и прошедший день. Листья шелестели в придорожной пыли и завивались в танце прозрачными рваными пластами охры и сепии. Ветер был теплый, будто бы летний, и пахло пылью и сухой корой. Пробираться сквозь дремучий лес, взбираясь на холм под покровом теплой осенней ночи, вдыхая воздух, кристальный, мягкий, ласкающий лицо, было пределом мечтаний любого существа, жаждущего в этот час свободы.

Чувства обострялись под ровным щитом луны, неподвижно застывшем в шелковых складках небосвода, и сердцу казалось, что каждый шаг и каждый вдох – словно походка по берегу, устланному шелками и лепестками несуществующих в вещественном мире цветов, походка по мягкой воде, нагревшейся за день и сейчас теплой; это словно вдох под водой, когда ты вдруг осознаешь, что не утонешь, что легкие твои полны влаги, но ты чувствуешь себя так же, как и мигающие чешуей рыбы – дома; это – как сон, что подкрадывается в полночь, это воздушная волна, что несет тебя в неосязаемом и вечном течении вселенной.

Дориан шел следом за Джиной, не отставая ни на шаг, запинаясь и зачарованно заглядываясь по сторонам и под ноги, где барельефами выстилались корни деревьев. Вокруг был густой непроходимый лес: деревья и кустарники стояли, тесно прижавшись друг к другу, и повсюду извивались вьюны и колючие стебли.

Ночь. Сухая и чистая ночь. Дориан часто дышал и пьянел от свежести и переполнявшей его грудь необъяснимой воздушной свободы.

– Там, впереди, есть небольшое затянутое тиной озеро, – говорила Джина, – и нам следует привести туда нашу жертву.

– Где же найти ее в столь поздний час в лесу?

– Через пару миль мы выйдем на дорогу, где экипаж неких Спенсеров столкнулся с поломкой и застрял там на некоторое время. До тех пор, пока к ним не придут на помощь, мы должны выманить младшую дочь – Марию. И это будет твоей задачей. Ты узнаешь ее – ты ее почувствуешь. Та небольшая деталь внутри нее – ты поймешь. Да, впрочем, она первая тебя обнаружит. Я буду ждать вас у озера в полумиле к северу. К нему от дороги ведет тропа, следуй по ней.

– Едва ли увести ее оттуда будет так просто, как это звучит из твоих уст. – произнес Дориан, глядя на преобразившееся под луной лицо Джины. Оно словно бы отражало лунный и звездный свет, и Дориан осознал, как никогда прежде, что видит перед собою творение далекого космоса.

– Она последует за тобой, как только ощутит, что ты рядом.

– Ощутит?

– Верь мне и делай, как сказано. – Джина вдруг замерла, указывая Дориану на какое-то движение на открытой поляне впереди. Там к небу вздымалось пламя и дым от костра. Огонь выхватывал из мрака несколько бледных угловатых лиц, тройку лошадей и громаду экипажа, и тени плясали на них, словно духи.

– Подойди ближе, Дориан! – прошептала Джина. – Задержись на мгновение за ее спиной и следуй своей дорогой. Она заметит тебя, не сомневайся! – она исчезла, будто бы превратившись в невидимую лесную нимфу, которую унес за собой вдаль порыв ветра.

Дориан осторожно подкрался к поляне. Он видел мужчин, женщин и детей у костра, различал юные овалы нежных лиц, но нужная ему девушка сидела в тени, в темноте. Она не шевелилась, и лишь только тогда, когда Дориан уже подобрался к ней достаточно близко, внезапно выпрямилась и сделала несколько коротких шагов по направлению к костру. В свете пламени она склонилась над импровизированной детской колыбелью и что-то прошептала на ухо младенцу, спящему в ней. Впрочем, очень скоро ее место заняла другая женщина, а Мария задумчиво и медлительно побрела в сторону леса – туда, до куда не доставал свет яркого пламени. Ее движения были медлительны, растянуты, она словно делала шаг и застывала на месте подобно статуе, но Дориан мог прочитать дрожь за каждым плавным и неспешным поворотом ее головы. Он осторожно двигался следом за ней, поднимаясь все выше по пологому склону, уходя все дальше в темноту, освещаемую светом чистой луны.

Их тени в темноте едва ли не пересекались, и Дориан подозревал, что его жертва уже давно заметила своего преследователя. Он долго ждал того, когда же она обернется и увидит его силуэт меж деревьев. И в какой-то момент Мария все-таки обернулась. Ее голубое платье тихо зашуршало в тишине осенней ночи, зацепилось за кустарники, но она, не замечая препятствия неожиданно быстро стала следовать за призрачным силуэтом Дориана.

В тишине леса Дориан мог различить ее шепот, звук ее тонкого голоса, проходящего острыми иглами сквозь его жилы, и ему отчего-то становилось страшно, и тупая боль разливалась по его телу, отбивала убогий свой ритм по каждой его клеточке, по каждой капле крови. Мария звала его и ускоряла шаг в попытке настичь и убедиться в том, что он – лишь сон, лишь призрак, существующий только в ее сознании.

Когда они оба вышли на мягкий топкий берег пруда, Дориан остановился, и фигуру его, и волосы, и лицо облило тусклое сияние луны. Мария замерла, онемев на мгновение, и тело ее словно парализовало. Видение, казавшееся ей плодом собственного воображения, возникло перед ней в полнокровном обличье.

Дориан не представлял, что ему делать сейчас, когда его жертва смотрела прямо в его глаза своими огромными испуганными глазами, гипнотически повторяя за ним каждое движение. Когда же она сама протянула к нему руки, ему осталось лишь повторить этот жест – и их ладони соединились в мягком прикосновении. Их тела в следующее мгновение слились друг с другом словно в неподвижном танце, подобно скульптурам, выточенным из мрамора, и лишь ощутив неясный холод в груди от близости Марии, Дориан решился пошевелиться. Он сделал несколько шагов, увлекая за собой свою жертву, и двигался до тех, пока они оба не оказались в воде по бедра.

Отстраняясь на несколько дюймов от груди Марии, Дориан всмотрелся в ее лицо: взгляд его жертвы показался ему опустевшим и мутным – он увидел, как со дна ее глаз словно поднимается белая дымка и обволакивает зрачок, вырывая из него свет и саму жизнь – едва ли в это мгновение она до сих пор была жива или же, по крайней мере, была в сознании, а не внутри неясного и кошмарного, гипнотического сна.

Дориан уложил ладони на ключицы Марии, в последний раз ощущая теплоту ее кожи, и легко оттолкнул ее от себя. Этого движения хватило для того, чтобы она выдохнула, словно очнувшись, и опрокинулась в воду, но под толщей ее она словно вновь ослабла и едва ли пыталась сопротивляться, пока Дориан одной рукой удерживал ее и не давал ее лицу оказаться над поверхностью озера.

Наконец, Мария затихла – воздух вышел из ее легких, и тело ее обмякло, плавно покачиваясь на едва ощутимых волнах.

Дориан ощутил прикосновение холодной руки Джины на своем предплечье – она стояла в воде рядом с ним, наблюдая за тем, как развеваются в воде полы голубого платья убитой. Она не сказала Дориан ни слова, и только ухватила утопленницу за волосы и молча потащила ее тело к берегу.

Когда труп оказался на песке, Дориану оставалось последнее дело – лишить его человеческого облика и обратить в искусство. Он взял в руки первый инструмент, который смог различить поблизости – это был тяжелый и ржавый топор, до того, возможно, утопленный в тине у берега, и возвысился над телом, крепко держа его обеими руками.

Его сознание затуманилось, и в полусне-полубреду он различал теперь лишь гулкие удары топора и трек костей. Его руки касались плоти, и он ощущал, как нежна снимаемая им с конечностей кожа. В совершенно безумном желании он припал губами к ране и ощутил вкус крови во рту.

Когда он отнял лицо от растерзанного тела, то ощутил себя диким зверем в человеческом обличье, но едва ли это могло остановить его теперь, когда его его руки создавали из тела скульптуру, преображая его в новую ясную форму. Он ощутил на своей собственной коже сейчас проклятие в этом истерзанном теле, и всю силу, исходящую от него, и едва ли мог он сейчас определить черту, отделяющую жуткое проклятие убитой им женщины от проклятия Джины и его самого.

Дориан очнулся на траве в предрассветной мгле, когда сквозь частокол леса уже видны были тонкие всполохи зарождающегося рассвета. Он сел и бросил взгляд на спокойное озеро, посреди которого на наскоро сколоченном плоту возвышалась статуя. Прекрасные формы, прекрасные очертания. Едва ли в них кто-то различил бы с первого взгляда труп, изящно вывернутый, освежеванный, заново обтянутый кожей. Это была дивная лилия, кувшинка, зависшая в стоячей воде, белоснежная, совершенная. У него по коже пробежали мурашки, и он содрогнулся одновременно от ужаса и восхищения.

– Должен признать, я испытываю страх. – произнес Дориан. Джина села рядом с ним и посмотрела ему в глаза – совершенно темные, матовые и теплые, как кофейные зерна.

– Мне тоже было страшно вначале пути, Дориан. – призналась она.

– И каким же было твое начало? Где ты сделала первый шаг?

– Первый шаг? – Джина задумалась, и в глазах ее отразилась печаль гораздо более глубокая, чем была доступна человеку. И впервые Дориану удалось услышать часть ее бесконечной истории: – Я родилась давно, на заре холодного мира, когда под едва отступившими льдами расцветали холмы. Я родилась и впитала в себя природу: аромат ее, бледный цвет и холод, и белые хлопья снега, что устилали в тот час долины. – Джина окинула взором все небо, разглядывая звезды, что пустили свет свой достигнуть Земли. – То было раннее белое утро… – прошептала она. – Но то, что было далее, я вспоминать не стану, иначе великая боль, что запечатана в глубине моей души вместе с осколками памяти вырвется на свободу и опять и опять будет губить меня, вгрызаясь в самые корни моего существования. – она произнесла это и замолкла на мгновение. Память ее все же обратилась к тому невообразимо далекому времени, когда она появилась на свет. Эпоха Рассвета заступала на смену вечному полумраку, Элиндорин рос, великий язык распространялся изящной вязью по мирам, и гармония царила там, где позже, после мучительной борьбы и хаоса, пустота несуществования заняла свое место.

– Кого ты убила в первый раз? – прервал ее воспоминания Дориан.

– То была величайшая месть невиновному. Тебе не дано понять цену моих жертв. Сейчас слишком рано говорить об этом.

– Скажи мне хотя бы, что за истину обо мне ты скрываешь? Почему, почему ты не можешь раскрыть все карты прямо сейчас? – Дориан придвинулся к Джине медленно и с опаской.

– Ответ – лишь черта.– произнесла она тихим, но грозным голосом и поглядела в его темные глаза. – Переступить его – вот, что важно.

И Дориан не нашел в себе силы перечить. Оба они замолчали и несколько секунд неотрывно глядели друг на друга. Один за другим, они молча поднялись на ноги и скрылись под тенью леса.