Столетие французской литературы: кануны и рубежи

Рембо обосновал возможность темной суггестивной поэзии, которая не рассуждает и не описывает, но, подобно магии, вызывает к бытию те или иные образы. В этом отношении Рембо предвосхитил С. Малларме.

«Сияние идеи» в поэтике С. Малларме

Жизнь С. Малларме, в отличие от его предшественников – Ш. Бодлера, А. Рембо, складывалась вполне благополучно.

Понимая, что поэзия не обеспечит финансовой независимости и стабильности существования, Малларме занимается преподавательской деятельностью (английский язык и литература), издает женский журнал «По последней моде» («La dernière mode»), принимает участие в составлении учебника по мифологии («Античные божества») и учебного пособия по английскому языку. В 1880 г. он открывает у себя, на рю де Ром, ставшие впоследствии знаменитыми «вторники», на которых бывают художники – Э. Мане, Дега, Редом, Уистлер, музыканты – Дебюсси, поэты – П. Верлен, Ж. Лафорг, Рене Гиль, Вьеле-Гриффен.

В 80-е годы фигура Малларме окружена всеобщим почитанием; он считается мэтром французского символизма.

Первые произведения Малларме – стихотворения парнасского периода (1862 г.) несут в себе следы ученичества, строгого следования канонам парнасской риторики и эстетики: здесь торжество власти зрения, ощущений, пространственности:

 
Ты с золотых лавин лазури, жизнь хваля,
Со снега вечного светил, когда-то, в детстве,
Цветочки сорвала в день первозданный для
Земли нетронутой, еще не знавшей бедствий.
 

«Цветы». Пер. М. Талова

Как и парнасцы, Малларме в ранний период своего творчества противопоставляет «рукотворное» искусство природе (стихотворения «Цветы», «Обновления»). В парнасский период Маларме создает образ своего «поэтического двойника», примеряя различные маски – звонаря, паяца, мифологического фавна, – которые отличаются общим свойством – бессилием и творческим бесплодием. Так, звонарь в одноименном стихотворении не слышит колокольного звона (здесь прозрачная аллюзия на Квазимодо, глухого звонаря «Нотр Дам»). Аллюзия подчеркивает бессилие поэта воплотить божественный идеал. В стихотворении «Лебедь», пародирующем бодлеровского «Альбатроса», звучит вновь мотив бессилия поэта оторваться от «ужаса земли». Малларме пытается создать новую эстетику, провозглашая власть духовного над материальным. Трансформируя опыт своих предшественников – Ш. Бодлера, П. Верлена, А. Рембо, – он опирается на неоплатоническую концепцию «аналогической структуры универсума» («Демон аналогии», пер. М. Талова). Малларме считает, что видимый мир Материи, являясь копией мира сущностей, не обладает независимой реальностью, но, тем не менее, сохраняет принцип симметрии отношений, аналогий и подобий, существующих в мире первоидей. Ему созвучна мысль Плотина: «Все формы бытия отражаются друг в друге»^[25].

Стремясь примирить Дух и Материю, создать облик вечной красоты, отражающей законы вселенской гармонии, С. Малларме провозглашает независимость слова от вещи, которую обозначает. Слово должно жить своей жизнью, лишь намекая на вещь:

 
«Лучше если ты оставишь
Точный смысл он слишком груб
Разрушительно-бездушный
Для поэзии воздушной»
 

(«Состояние души»)

Малларме предвосхищает концепцию «плавающего знака» (знака без семантической поддержки) Лакана. Слово освобождается от субъективного вдохновения поэта: важно устранить субъект высказывания. Р. Барт, спустя полвека, напишет: «Малларме полагает, и это совпадает с нашим современным представлением, что говорит не автор, а язык; письмо – изначально обезличенная деятельность… суть поэтики Малларме в том, чтобы устранить автора, заменив его письмом»^[26].

«Задача в том, чтобы исподволь выбрать тот или иной предмет и путем его медленного разгадывания раскрыть состояние души»^[27].

Авторское самоустранение диктовало новые формы выразительности: «дать инициативу словам», «высвечивающим связь всего во всем». «Я теперь безлик и не являюсь известным тебе Стефаном, но способностью Духа к самосозерцанию и к саморазвитию через то, что было мною»^[28].

Малларме интересует не конкретный мир – человек или вещь – а их «сущая идея», не имеющая места ни во времени, ни в пространстве, – она вечна, так как принадлежит миру первосущностей.

«Я говорю: цветок! и вот из глубины забвения, куда от звуков моего голоса погружаются силуэты любых конкретных цветков, начинает вырастать нечто иное, нежели известные мне цветочные чашечки; это возникает сама чарующая идея цветка, которой не найти ни в одном реальном букете»^[29].

Малларме «изобретает новый язык» – «рисовать не вещь, а производимый ею эффект. Стихотворение в таком случае должно состоять не из слов, но из намерений, и все слова стушевываются перед впечатлением» (Малларме). Под «впечатлением» подразумевается не мгновенность импрессионистической вспышки, не мимолетность настроения, а «глубинное озарение», «просветление души», ощущающей свою сокровенную связь с тайной «неизреченного»: