Столетие французской литературы: кануны и рубежи

«Странствия» Филиппа по глубинам души – это путешествие по миру «неуловимому и глубокому, который простирается за пределами минут и поступков». Баррес создает вневременное пространство: в терминологии Шопенгауэра, это «мир горы», мир постижения подлинной сущности при помощи эстетического созерцания. В трилогии разбросаны аллюзии с двоемирием Шопенгауэра: «Филипп свободен от всех социальных обязательств. Он в башне из слоновой кости, вдали от суеты мира… и (он по-прежнему взирал из окна на Париж) мысль его без промедления устремилась от этой огромной долины, где располагались варвары»^[60]. Миру «долины», миру исторического действия, противопоставляется этический аскетизм «Я», отвергающего все соблазны, влечения и страсти.

Вставные эпизоды, представляющие реконструкцию романтической сказки Новалиса, раскрывают в аллегорической форме трагическую диалектику жизни. В эпизоде «Нежность» («Под взглядом варваров»), пародирующем пасторальную идиллию, аллюзии с мифом о Нарциссе воплощают идею зеркального отражения мира как субъективной эмоции. В рамках концепции мира, изменяющегося от ракурса восприятия, все идеалы, стремления и желания становятся иллюзорными. Любовь оказывается «Химерой с обнаженными крыльями»: «Но ведь свою любовь он сотворил сам, причем из собственной сущности: он любил таким образом, потому что был собой, и все характерные черты его нежности принадлежала именно ему, а не предмету, на который он ее расходовал»^[61]. Итак, желание, порожденное субъективной эмоцией, не имеет объекта: «Любить, не имея предмета, любить любовь».

Перемещение «Я» в мифологизированном пространстве обретает символическую многозначность «вечных прототипов». «Воля никогда не умирает, но проявляет себя в новых индивидах»^[62]. Возлюбленные Филиппа имеют разные воплощения – от античности до современности. Беренис – «безутешная проводница бед мира» – является олицетворением бессознательной воли: «Я осталась идентичной себе, только в новой форме. Я по-прежнему испытываю чувство неудовлетворенности. Ты любил в себе меня даже до того как ты меня узнал»^[63]. Филипп любит не Беренис, а собственное представление о ней: «Филипп преклонил колена перед той, которая никогда не будет удовлетворена. Он преклонялся перед тем же самым объектом, своим «Я», которое себя отвергло ради самоутверждения».

Оборотной стороной нарциссизма является иррациональная, бессознательная стихия воли – источника вечной неудовлетворенности. Это свойство мировой воли обобщается Барресом до универсального закона рождения и гибели. «Все распадается на тысячи душ. Чтобы возникла одна, надо, чтоб другая погибла». Во вставной александрийской легенде, созданной «крыльями фантазии» автора, богиня мудрости Афина – воплощение «гармоничного синтеза античного мира» – была растерзана толпой фанатиков, опьяненных новой религией, новой идеологией.

«Тогда, словно челюсти хищного зверя, толпа снова сомкнулась и растерзала тело девы, в то время как варвары в своих касках, под своими знаменами насмехались над этим убийством, запятнавшим величие империи и саван античного мира». Варвары в этом эпизоде символизируют инерцию сознания, подчинение дисциплине, враждебность духовному совершенству. Понятие варваров предвосхищает экзистенциалистскую категорию «man» (Хейдеггер), стихию манипулирования сознанием «послушного большинства». Баррес перекраивает традиционное толкование варварства как дикости, агрессивности. Его концепция, обусловленная идеями Шопенгауэра, неоднозначна. Варвары принадлежат миру «долины», представленного в трилогии социальными профессиями – коммерсанты, военные, чиновники, в которых убита непосредственность чувств. С одной стороны, варвары символизируют неподвижный, застывший в стереотипах и клише мир, «продуцирующий себе подобных». С другой, – это все то, что находится вне сознания «Я»: «Любой за пределами моего «Я», не более, чем варвар. Так неужели этим варварам я предоставлю заботу создавать меня утро за утром, оказавшись в зависимости от их мнения». Баррес предвосхищает сартровское понятие «другого» как враждебного феномена. «Другой» или варвар ограничивает свободу «Я», навязывая ему свои убеждения. «Уподобить меня другим! Определить меня и значит ограничить. Моя задача – сохранить себя в неприкосновенности. Я стремился очистить свое «Я» от наносов, которые постоянно сбрасывают на него поганая река Варваров». Несмотря на сходство концепции Барреса с экзистенциалистской философией и феноменологией Сартра, эти явления, обусловленные разной философской парадигмой, представляют типологию двух различных феноменов культуры. Концепт «варварства» в «Культе «Я»» – полная противоположность декадентскому символу «витальности»^[64]. Свобода трактуется Барресом не только как освобождение от варварской культуры, но и от желаний. Писатель не предлагает рецептов спасения, кроме освобождения от всех социальных норм, законов, ограничений. «Это необходимое звено в размышлениях молодых людей, чтобы помочь им сделать выбор, соответствующий субъективным представлениям каждого». Метафизика Барреса направлена на преодоление пессимизма, на поиски смысла жизни и «стремления души к изменениям». Иронически обыгрывая бесконечную изменчивость мира и «Я», писатель предлагает «не принимать ничего всерьез». «Самое главное – убедить себя, что существуют разные способы восприятия мира. Тогда бы уменьшились наши страдания, так как мы бы поняли, что причина их не стоит того».