Изломы судеб. Роман

– Гоп-стоп, перевернуться, бабушка здорово! – спели они припев любимой бандитами песни, брезгливо скользнули взглядами по лаптям Николая. – Отвали, лаптёжник! А ты, барынька, выворачивай сумарёк! Кольца, серьги снимай! Не то из ушей выдернем!

На Колю смотрел наган, двое других бандитов поигрывали финскими ножами. Николай ударил ногой по руке с револьвером. Послышался хруст ломаемой кости и лязг о мостовую выбитого оружия. С разворота Лебедев ударил по шее ребром ладони оказавшегося рядом налетчика. Третьего застрелила Леночка из вытащенного из сумочки маленького, «дамского» пистолета. Коля приемом джиу-джитсу сломал руку бандита, выронившего нож. Бандиты попытались подняться, но ударами ног Лебедев вернул их на мостовую. Вдалеке слышались трели милицейских свистков.

– Я вас, суки, из-под земли достану! На куски порежу! – сипел тот, что был с наганом.

– Жаль, гнида, ты в двадцатом году мне под Иркутском не попался! – выдохнула Леночка и прострелила ему колено.

Прибежала пара запыхавшихся милиционеров.

– Яшка Молдован! – оттянул за волосы голову бандита под свет уличного фонаря постовой. – За ним десятки грабежей и шесть убийств. Этот – Петя Костромской – подручный Молдована. Кто третий?

– Сёма Кныш, – ответил напарник, осветив голову убитого.

– Считайте, граждане, что отделались легким испугом. Эта троица в последнее время не только грабила, но и убивать начала! Зарезали бы вас!

Остаток ночи прошел в милицейском участке, даче показаний, оформлении протоколов. Лишь под утро влюбленные вернулись домой.

– Что было в двадцатом году под Иркутском? – спросил Николая любимую.

– Тогда много колчаковцев взяли в плен. Расстрельные команды не справлялись. Пришлось и нам – сотрудникам политотдела приводить в исполнение приговоры ревтрибунала… – ответила Леночка. – В бою тоже убивать приходилось. Мы все были политбойцами. Когда складывалось тяжелое положение, первыми в атаку шли. Тогда командиры кричали красноармейцам: «Девки в бой идут, не боятся! А вы – мужики носами в землю уткнулись!» Так, и поднимали в бой. Немало наших девушек полегло. Но я – маленькая, в меня попасть трудно. Да и осколки мимо пролетали. Без единой царапины Гражданскую прошла!

– А если бы беляки в плен взяли?

– Долго бы насиловали, а потом живот вспороли или сожгли. Я такого тоже повидала…

После руководству школы пришла благодарность в адрес Николая за помощь в задержании особо опасных преступников. Выплатили даже небольшую премию, которую Лебедев пожертвовал в помощь голодающим Поволжья, за что получил благодарность в приказе от руководства школы.

Николай предложил Леночке выйти за него замуж и поехать на заставу, к месту распределения.

– Замуж согласна, но из Москвы меня Надежда Константиновна не отпустит. Много сейчас работы по выявлению и уничтожению классово-чуждой литературы. Она возглавляет комиссию. Я у нее первый помощник. Собираем всяких Ницше, Шопенгауэров, перерабатываем их книжонки на бумагу. Ветхое, не подлежащее переработке, публично сжигаем на кострах. Да и у наших чуши хватает. Один Бердяев чего стоит!

– Кто такая Надежда Константиновна?

– Надежда Константиновна Крупская – жена Владимира Ильича Ленина. Да и сам он в восторге не будет. Говорит, что, когда я у них бываю, его Надежда Константиновна не сильно «пилит». Ничего, Коленька! Наша любовь проверена долгой разлукой, Гражданской войной!

Учеба пролетела быстро. К выпуску Александр Федорович собственноручно сшил Николаю сапоги. Такие, какие он шил господам-генералам при царизме.

На заставе, затерянной в девяти километрах от железнодорожной станции и в двенадцати километрах от уездного центра Сестрорецка, ее командир, латыш Берзинь внимательно осмотрел обновку.

– Эта обувь хороша для парадов. Мы носим другую, встал он из-за стола.

На начальнике были высокие ботинки на рифленой подошве из красной резины.

– В твоих сапогах денек попрыгаешь по нашим скалам и выбросишь. Получишь такие у старшины!

– Где вы их берете? – удивился Коля.

– У контрабандистов отбираем. Сейчас граждане-нэпманы начали в Крым ездить. По тамошним горам ходить. Вот, и тащат чухонцы шведские или норвежские башмаки. Ну а мы при задержаниях обувку изымаем. Задержанных передаем финской стороне. Так сказать, выдворяем на родину. Наглых сдаем в ОГПУ. Сегодня отдыхай! Завтра утром тебя на занятиях жду!

– Что за занятия? Меня, вроде, всему в школе научили…

– Не всему! Как сорока кричит, когда на ее территории волк или медведь появляется знаешь? А когда человек идет по ее владениям, знаешь? Голос всякой птицы или зверюшки знать надо! Очень полезно в нашем деле.

– Вы то все откуда знаете, товарищ командир?

– Сам я из Рижского уезда. У нас там не только заводы. Непроходимые леса есть. Я из таких лесов родом буду. Все это в меня с молоком матери вошло. Ну а на границе у нас, как и везде, неспокойно. Не только контрабандисты – шпионы и диверсанты лезут.

Началась служба Коли на границе, среди упиравшихся в болота скал. Болота то отступали, обнажая трупы утонувших в них контрабандистов. То наступали, готовя ловушки для новых жертв. Пограничникам было легче. Берзинь научил их определять предательские трясины. Однако в них попадали окрестные финны, которые должны были бы знать капризы природы.

– Чухонцы! Что с них взять? – вздыхал Берзинь, когда к нему приводили очередного вытащенного из болота контрабандиста.

Выудил одного такого и Николай. На девять километров государственной границы приходилось девять бойцов, старшина, командир, да политрук заставы. Освобождался от патрулирования лишь старшина, готовивший на всю заставу завтрак, обед и ужин. Бойцы ходили в дозоры парами. Командиры, как боле подготовленные, осуществляли патрулирование в одиночку. В один из таких обходов границы Лебедев наткнулся на увязшего по грудь в трясине мужика. На твердой почве лежал большой заплечный короб.

– Ты что здесь делаешь? – вырвалось у Коли.

– Сижу, в болоте тону, – ответил мужик.

Николай нагнул молодую березку. Этого оказалось достаточно, чтобы вытащить ухватившегося за ее ветки дюжего финна.

– Разреши воду из сапог вылить, начальник! – попросил контрабандист.

– Валяй! – направил на него наган Лебедев. – Попытаешься напасть – пристрелю!

Финн стянул сапог, из которого выпал кривой нож с каменной рукоятью.

Николай отгреб ногой оружие к себе и, не сводя револьвера с задержанного, опустил себе за голенище.

– Не возражаешь? А теперь обувайся! Короб за плечи! На заставу шагом марш! Предупреждаю: шаг влево, шаг вправо – попытка к побегу. Открываю огонь без предупреждения!

На заставе составили опись содержимого короба. В нем оказались французские духи, испанская пудра, итальянские шелковые чулки.

– Ничего для нас интересного, – подытожил Берзинь. – Барахло сдадим в наш экономический отдел. Оттуда пойдет в советскую торговлю для нэпманш или в спецраспределители для жен высокого начальства. За что боролись?

– А с этим что делать? – спросил Лебедев про контрабандиста.

– Сопротивления при задержании не оказывал?

– Никак нет.

– Утром предупредим, чтобы больше так не делал и передадим финским властям. Те тоже предупредят… Чтобы больше не попадался и отпустят. К нам еще до тебя комиссар из Сестрорецка приезжал, политинформацию проводил. Сказал, что финское правительство хорошо зарабатывает на перевалке контрабанды.

Через некоторое время произошло чрезвычайное происшествие. Пограничники, сидевшие в засаде, выпустили красную ракету, означавшую крайний уровень опасности.

– Застава, в ружье! – скомандовал Берзинь. – Коля, бери бойца и направляйся на перехват! Я иду с заставой по пятам нарушителей.

Николай с пограничником шли короткими тропами. Они сумели километра за три обойти пост. Раздались треск ломаемых веток и выстрелы. Пограничники вели огонь из винтовок. Им отвечали сразу из двух маузеров. Еще невидимый человек бежал по тропе, проложенной кабанами и косулями. Затем на Лебедева и бойца выскочил высокий мужчина в плаще-пыльнике. Он кого выцеливал за кустами.

– Руки вверх! Бросай оружие! – приказал Николай.

Мужчина резко развернулся, вскинул маузер. Коля лишь успел присесть. С противным свистом пуля сбила фуражку с его головы. Лебедев ответил из нагана. Его пуля вошла точно в сердце нарушителя. Было видно по глазам, что враг уже мертв. Однако тот дрожащими руками пытался поймать пограничников стволами маузеров. Боец, словно сумасшедший, принялся палить. Одна, вторая, третья пуля вспарывали пыльник, оставляя на нем кровавые пятна.

– Патроны кончились! – растерянно выдохнул боец.

Враг нетвердыми шагами все шел к служивым. Коля прицелился и всадил ему пулю в лоб. Нарушитель рухнул навзничь, выронив оружие. Следом из кустов выскочил Берзинь.

– Вот, гад! Четырех наших убил! – вскрикнул он, выстрелив в труп.

Убитого отвезли на заставу. Раздели. Он был во всем советском. Лишь ботинки на красной подошве с надписью NORGE (Норвегия – авт.) на пятке были такими же, что отбирали у контрабандистов.

– Сгоняй, Коля, на другой конец участка! Не исключено, что кабан, которого мы завалили, был подставкой!

На стыке участков двух застав Николай обнаружил следы нарушения границы. Шли след в след. Лишь в одном месте кто-то из нарушителей оступился и оставил отпечаток подошвы с надписью NORGE.

Берзинь поскакал на станцию давать шифровки в Сестрорецк и Питер о нарушении границы группой лиц. Описал он и ботинки лазутчиков. Однако было поздно. Как выяснилось четверо белых офицеров добрались до Петрограда и произвели взрыв в Доме политического просвещения. Итог – пятьсот убитых: пропагандистов, агитаторов, руководителей первичных партийных организаций. Бомба готовилась для председателя Петроградского обкома партии Зиновьева. Но тот поленился ехать на встречу с партактивом и послал кого-то из небольших начальников.

Вся Петроградская ЧК была поднята на ноги. По ботинкам отыскали и застрелили на набережной Фонтанки двух террористов. Согласно агентурным сведениям, двое других возвращались на станцию, откуда уехали в Питер. Остатки заставы подняли в ружье и отправили на железную дорогу. На вопрос Берзиня: «Кто будет охранять границу?» ответили:

– Старшина покараулит! Если обосрался – делай, что тебе говорят! С тобой, как беляков возьмем, отдельный разговор будет!

Пограничников Берзиня расположили за станционным павильоном. Прибыл поезд: паровоз и три вагона. У входа в павильон выстроились чекисты и пограничники, прибывшие из Сестрорецка.

– Граждане! Приготовьте пропуска на въезд в пограничную зону! – бубнил немолодой очкастый чекист в кожаной куртке.

Немногочисленные приезжие доставали бумажки, протягивали их патрульным. В конце очереди оказались два молодых осанистых мужчины. Они беспокойно заозирались по сторонам. Верно, не ждали проверки документов.

– Вот, мой пропуск, товарищ! – полез во внутренний карман молодой мужчина и, выдернув из него маузер, уложил очкастого чекиста.

Его спутник из маузера свалил стоявшего рядом сестрорецкого пограничника. Очередями мужчины выволокли из кустов и навсегда уложили нескольких красноармейцев. Убили и кого-то из пассажиров. В несколько прыжков террористы вскочили в деревянное здание вокзала. По нему сразу ударили три «максима», затрещали винтовочные выстрелы. Пули прошивали дощатое здание, срезали ветки над головами Берзиня и его бойцов, притаившихся за вокзалом. Нарушители отвечали очередями из маузеров, убив еще нескольких красноармейцев, неосмотрительно выглянувших из кустарника. Люди Берзния, между тем совсем близко подползли к вокзалу.

– Товарищ командир, может, им гранату кинуть? – спросил Берзиня один из бойцов.

– Живыми брать велено, ответил тот.

– Уходим! – донеслось из здания.

Две фигуры возникли в окнах.

– Здорово! – сказал одной из них Николай и опрокинул выстрелом вглубь помещения.

Вторую фигуру опрокинули выстрелы других пограничников.

Потом настала тишина. Было лишь слышно, как переговариваются террористы.

– Меня, Алёша, в плечо зацепило…

– А меня, Серж, в живот. У меня один патрон остался…

– У меня тоже один…

– Тогда, на раз, два, три!

Два выстрела слились в один. Берзинь с командой ворвались в здание и наткнулись на два трупа с простреленными головами. Потом убитых опознавали чекисты, сличая с фотографиями еще с Германской войны.

– Этот – граф Остен-Сакен. А этот – князь Шихмтаов-Ширинский. У обоих руки по локоть в рабоче-крестьянской крови. Грузите их на дрезину! В Питер повезем. А ты, начальник заставы, готовься к большой проверке! – обернулся старший из чекистов к Берзиню. – До запятой спросим, как выполнялись Устав караульной службы и другие уставы.

Спросили до запятой. Признали действия пограничников правильными, полностью соответствующих требованиям уставов.

– Хорошо, что Зиновьев под взрыв не попал. Тогда бы нас, Коля, расстреляли бы без суда, – покачал головой вслед отъезжавшей комиссии Берзинь. – Хоть удалось вразумить, что с такими силами госграницу не удержать. Обещали доложить наверх об увеличении численности погранзастав.

– Одной численностью вопрос не решить, – заметил Лебедев. – Сколько времени мы потеряли, пока добрались до телеграфа?

– Говорил и это. Спросили: «Может быть, тебе на заставу телефон провести, как ответственному работнику?» Думаю, со временем и телефоны будут, и даже радиосвязь. Пока от разрухи многое не можем себе позволить. Кстати, просил тебя отметить, Коля. Если бы не ты – ушли бы беляки за кордон безнаказанными. Опять спросили: «Может быть, его ко второму ордену представить?»

К ордену не представили, зато дали второй «кубик» в петлицу. Прислали пополнение. Вновь потекла относительно спокойная служба, сводившаяся к вылавливанию из болот контрабандистов. Стреляли лишь когда валили медведей и кабанов, били глухарей, тетеревов, рябчиков, уток, чтобы разнообразить рацион заставы. Отпусков начальству не давали.

– Вы здесь, как на курорте живете, – ответили как-то Берзиню, захотевшему подправить здоровье в санатории. – Госграницу кто будет охранять? Пушкин?

Колю грели письма из дома, особенно от Леночки. Она писала каждую неделю, рассказывая о своих небольших радостях, о том, что любит и ждет. Берзиню писать было некому. Все его близкие остались по другую сторону границы – в Латвии.

Грянул двадцать четвертый год и с ним смерть Ленина. Не бравший в рот ни капли спиртного Берзинь опрокинул кружку водки, утерев глаза рукавом, вздохнул:

– Как без Ильича жить будем? Он всему человечеству словно ясное солнце был…

– Думаю, народ еще крепче сплотится вокруг нашей большевистской партии, – проглотил комок в горле Николай, у которого глаза тоже были «на мокром месте».

Контрразведка

Подошел двадцать пятый год. На заставе уже была рация. По ней сообщили о присвоении Берзиню и Лебедеву очередных званий.

– Готовься принять заставу, Коля. В таком случае, как наш, командира забирают на новое место службы, – подытожил Берзинь.

Однако начальник ошибся. С заставы забрали Николая. Да не куда-нибудь, а в Москву. В недавно созданное на месте ВЧК Главное политическое управление. Радости родни не было предела. Больше всех была рада Леночка, терпеливо ждавшая любимого все эти годы.

– Теперь надо бы наши отношения официально зарегистрировать, – потянулся в постели Лебедев.

– Конечно же, Коленька! – прильнула к нему любимая.

Свадьбу сыграли тихо – своей семьей. Александр Федорович было потянулся к иконе, чтобы благословить молодых.

– Не надо! – в один голос сказали те.

Лебедев-старший ничего не ответил, лишь сокрушенно покачал головой.

Следующим утром Николай зашел к кадровикам, доложил, что теперь женатый человек.

– Где будешь жить? – спросили его.

– У жены…

– Иди в хозяйственный отдел, получи ордер! Мы в доме на Остоженке сейчас «уплотняем» бывших генералов и офицеров Генерального штаба. Есть большая комната в хорошей квартире. Туда и заселишься с супругой.

После был переезд. Много вещей у Леночки не было – лишь обстановка комнаты, где она жила, да носильное с книгами. Остальное еще в годы Гражданской войны разделили между собой въехавшие в особняк Князевых пролетарии. У Лебедева кроме чемодана с обмундированием и несколькими книжками ничего не было.

Не успели обжиться на новом месте, как грянула беда. Внезапно стало плохо Александру Федоровичу. Его отвезли в больницу, где врачи обнаружили запущенный, уже неоперабельный рак желудка – последствие ножевого ранения, полученного в семнадцатом году. Лебедев-старший велел вернуть его домой. Там и отошел в мир иной.

Николая определили в контрразведку. Дел оказалось много. Страна разделилась на два лагеря. Были рабочие, которым Советская власть дала восьмичасовой рабочий, оплачиваемые отпуска, комнаты в благоустроенных домах, где «уплотнили» прежних владельцев. Дети пролетариев и рабочая молодежь получила доступ к бесплатному образованию. Крестьяне получили вожделенную помещичью землю, возможность торговать своей продукцией. Начали достойно платить интеллигенции. Но была и другая Россия. В-первую очередь, миллион людей, потерявших Родину, мечтавших вернуться домой победителями. Внутри страны оставались бывшие помещики и предприниматели, уцелевшие в годы Гражданской войны. У них тоже была своя Россия, совсем другая, нежели у рабочих. О своей России мечтал новый класс капиталистов-нэпманов. Они не нуждались в монархии, но не нуждались и в диктатуре пролетариата с его ограничениями частной инициативы. Заново сформировался еще один отряд буржуазии – сельские богатеи-кулаки. Те тоже не жаловали Советскую власть, не дававшую торговать «по вольным ценам», все время увеличивавшую продовольственный налог. Временами вспыхивали кулацкие восстания. Создавались подпольные антибольшевистские организации, занимавшиеся вредительством, налаживавшими связи с белым зарубежьем. С их помощью окопавшиеся в дипломатических миссиях западные разведчики собирали информацию о Красной Армии, промышленности. Поэтому вопрос: «Кто кого?» стоял не менее остро, чем в эпоху Гражданской войны.

В столицу нагнали чекистов из провинции и пограничников, потому что московские уже примелькались. «Контрики» их быстро вычисляли. Проявляли осторожность и «дипломаты», встречая «старых знакомых». Один только полковник польской разведки пан Ожельский чего стоил! Каждый вечер направлялся он на прогулку. Шел два километра. По пути заходил во все туалеты, а их было шесть. Однако, как выяснилось позже, оставлял он записки с инструкциями подпольщикам совсем в других местах. Контрразведчики тем временем безуспешно заглядывали в сливные бачки, перерывали мусор в урнах, простукивали стены в поисках тайников.

Однажды Лебедев предложил проследить за Ожельским после захода того в туалеты. Получив разрешение, он отправился за полковником. Тот резко оборачивался, останавливался у витрин магазинов, чтобы проследить в отражение их витрин: нет ли за ним слежки. На Тверском бульваре пан свернул в боковую аллею. Поставил ногу на лавочку, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке. Затем быстро покинул бульвар. Коля присел на соседнюю лавочку, развернул газету. Довольно быстро на покинутую паном скамейку опустился рыхлый молодой человек в щегольском костюме. Он курил папиросу, скользя свободной рукой под сиденьем. Что-то вытащив из планок, молодой человек опустил находку в карман пиджака, не спеша поднялся. Николай в пару прыжков оказался рядом.

– Минутку, гражданин! – остановил он парня.

– В чем дело?

– Ваши документы!

– А ты кто такой? – отпихнул его парень, засовывая руку в нагрудный карман пиджака.

Николай перехватил руку противника, однако получил от него удар левой рукой в бок. Крякнув от боли, Коля вывернул руку парня, из которой выпал наган. Взвывшего от боли соперника Николай швырнул через голову. Затем ударом кулака по затылку он уложил парня на красноватый песок. Лебедев защелкнул наручники и обыскал потерпевшего. Вытащил из бокового кармана пиджака поверженного маленькую капсулу. Не дожидаясь коллег, отвез парня с помощью милиционеров на Лубянку. Ну а Ожельского без объяснения причин через несколько дней выслали из СССР. Коля же получил звание лейтенанта госбезопасности и шпалу в петлицу.

В начале двадцать шестого года из Шанхая привезли коменданта советского консульства Леонида Арсеньевича Лебедева, догоравшего от скоротечной чахотки.

– Ты, Коля, подальше от меня держись, – сказал он пришедшему навестить брату. – Заразили суки! Плюнули в пищу. Я этого гадёныша своими руками в реке Хуан-пу утопил, но поздно! Возьми пару моих костюмов. У лучших шанхайских портных шил. Ни разу не надел! Тебе подойдут. Ну а меня похоронить в кожаной куртке, в той, что всю Гражданскую носил! И орден Красного Знамени на грудь! Маузер мой возьми! На себя перерегистрируй!

Леонида похоронили весной на Новодевичьем кладбище, обрядив в черную, «комиссарскую» куртку. Правда, изготовленный из серебра орден забрали в казну, оставив вдове лишь удостоверение.

В сентябре того же года Леночка родила очаровательного сыночка Ваденьку. Николаю было не до ребенка. Он выслеживал, ловил, доставлял в следственный изолятор. Лишь в нечастые выходные любовался сыном, мечтая, чтобы Ваденька скорее подрос. Сколько интересного мог бы рассказать тогда отец! И читать, и писать, и считать бы научил. И в музеи-театры водил. Но – главное – дал бы сыночку отменную физическую подготовку. Чтобы рос достойным гражданином: сильным, умным, культурным, стойким в грядущих боях за счастье человечества. Мальчик рос крепким. Сначала гукал, потом стал говорить отдельные слова, а там – складывать их в предложения.

Беда подкралась незаметно. В двадцать девятом году началось массовое создание колхозов. Представители города и сельской бедноты загоняли в них крестьян. Послали и Леночку. Сани, в которых она переезжала реку, провались под лед. Леночке и вознице удалось выплыть, вытащить лошаденку. Однако, как не старалась Леночка согреться, простудилась. Лечиться было некогда и нечем. Простуда перешла в воспаление легких. Уже будучи тяжело больной, Леночка выступала перед крестьянами, убеждала в преимуществах колхозной жизни, столь же страстно, как говорила, поднимая бойцов в атаки в далекие годы Гражданской войны. Колхозы были созданы, но в Москву Леночка вернулась больной туберкулезом. Полгода врачи пытались спасти ее, но оказались бессильны. Николай сидел у изголовья больничной кровати, глади жену по волосам.

– Береги Ваденьку, Коленька! – еле слышно шептала Леночка. – Он – память обо мне! Анфии Павловне будет тяжело – у нее Катя с Костей на руках. Поэтому тебе лучше жениться. Только смотри, чтобы новая жена стала для Ваденьки доброй матерью!

Леночка закашлялась, потом вздохнула и умерла.

Ее кремировали на Донском кладбище. Так, решило руководство Народного комиссариата просвещения. Николай стоял у гроба. Он смотрел на искаженное смертью лицо любимой. Ему все не верилось, что Леночки уже нет. Думалось, что утопает в цветах какой-то другой человек, а Леночка уехала куда-то не очень надолго…

– Примите мои искренние соболезнования! – подошла к Коле Надежда Константиновна Крупская. – У нас с Владимиром Ильичом своих деток не было. Леночка нам дочкой стала. Уж, очень она любила вас, Николай! Все: Коленька, да Коленька…

На гражданской панихиде Крупская стала другой. Она говорила о партийном долге, о преданности делу коммунизма, что на смену Леночке придут новые борцы за светлое будущее. Тоже говорили другие начальники из Наркомпроса, редакторы газет «Известия», «Труд», «Гудок», куда Леночка писала статьи о воспитании подрастающего поколения. Все говорили о Лебедевой как о герое, но никто не сказал о ней, как о человеке: любившим, любимом, преданном. Потом гроб закрыли крышкой, и он уплыл вниз, в подвал, где его ждала печь с всепоглощающим пламенем.

– Товарищ Лебедев, распишитесь, пожалуйста! – протянули Коле какую-то бумагу и карандаш. – Наркомпрос взял все расходы на себя. Вы можете спуститься вниз и лично проконтролировать процесс кремации.

Николай подписал бумажку, смахнул слезу, глянул на место, где только что лежала его Леночка. Там уже стоял гроб с другим человеком.