Над кроватью висел портрет мамы Григория Иосифовича, простой женщины, типично еврейской внешности, в платке, с большим носом и добрыми глазами. Такой же портрет, но маленький, стоял в рамке на столе.

Вся обстановка производила двойственное впечатление. Всё старое-старое, запущенное, потолок шелушился, в половиках протёрты чуть ли не дыры, мебель потемневшая, обои у окна отделялись от стены. Но, как ни странно, что-то здесь и привлекало.

В этой квартире ощущался крепкий, неуничтожимый, настоявшийся за долгие годы дух живших здесь людей. Они исчезли, но предметы, которыми они пользовались, будто пропитались их жизнью и продолжали нести её в себе. Старые вещи как бы хранили тончайший запах ушедших, когда-то носивших их, смотревших на них, бравших их в руки людей.

Конечно, запущенность квартиры, очевидная бедность хозяина бросались в глаза. Но Григорий Иосифович привык и не замечал этого. Здесь, в этой комнате, жили и умерли его родители. Здесь он пережил много радостных и горьких минут. Всё здесь было пропитано его молодостью, его жизнью. Каждая мелочь о многом говорила.

Да, порой ему становилось тяжко здесь, как в тюрьме. Хотелось чего-то иного, нового, интересного. Он ведь был когда-то путешественником, изъездил всю страну.

Коммерсанты много раз предлагали Григорию Иосифовичу продать квартиру, давали хорошую цену. Квартира эта идеально подходила для переоборудования в магазин или, допустим, парикмахерскую. Но он всем отказывал.

Это было его место на Земле. Он не променял бы его ни на что другое.

Часа через два Григорий Иосифович проснулся.

Момент пробуждения в последние годы стал для него тяжёлым. Трудно было заставить себя встать. Хотя в общей сложности он спал достаточно. Но всегда хотелось ещё.

Всё-таки он поднялся с кресла и опять пошёл на кухню. Помылся, приходя в себя после сна. В мутное круглое зеркальце, висевшее на стене над раковиной, он старался не смотреть: ему неприятна была своя стариковская внешность.

Он вышел в коридорчик и прикатил тележку на кухню. Бутылки с этикетками, грязные, с остатками жидкости внутри – не принимали. Приходилось их мыть. Той же самой стальной губкой, которой он чистил картошку, он оттирал под краном этикетки, промывал бутылки внутри. Почти час ушёл на это.

Затем он снова загрузил всю дневную добычу в тележку, выкатил её в коридор, надел куртку, открыл дверь и отправился сдавать бутылки.

Приёмный пункт находился на Еврейской улице, во дворе. Идти туда приходилось полчаса. Хотя в молодости он дошёл бы за 10-12 минут.

Склад бутылок занимал бывший шахматный клуб, там же когда-то проходили заседания Одесского общества фотоискусства. Разумеется, эти две советские организации давно приказали долго жить.

К кирпичному зданию со двора было пристроено что-то вроде дощатой веранды. Это и был бывший шахматный клуб. У двери даже сохранилась вывеска.

Во двор вели арочные ворота. Пройдя через них, Григорий Иосифович очутился в тесном пространстве, конфигурацию которого затруднился бы определить любой геометр. Тут были странные острые и тупые углы, узкие переходы, тупики: всё на пространстве нескольких метров. Слева стояла вкопанная в грунт узкая скамеечка. Прямо над ней висело протянутое на веревках мокрое бельё. Одна стена – в два этажа, другая, казалось бы, того же дома, – почему-то в три. По этой стене вилась древняя железная, вся проржавевшая, наружная лестница, узкая и крутая. По ней бегали вверх и вниз замурзанные маленькие дети.

В центре двора росли чахлые кусты роз и были кучей навалены пустые дощатые ящики. Несколько таких же ящиков, составленные друг к другу и друга на друга, представляли нечто вроде стола. За этим столом, тоже на ящике, поставленном стоймя, сидела немолодая полная одуловатая женщина. Волосы у неё были какого-то странного, свинцового, оттенка, а кожа красная, как у индейца. Эта женщина принимала бутылки. По левую руку от неё находилось несколько ящиков, уже наполненных бутылками. Рядом толпились люди: всех их Григорий Иосифович много раз видел и более-менее знал.

Когда он ещё входил в ворота, ему послышалось, что кто-то сказал: «О! Герцог зъявився!» Здесь у всех были прозвища. Приёмщицу, например, за глаза звали «Малка». Коротконогая, низенькая, улыбчивая женщина-бомж с отчаянно-красным носом-картошкой называлась «Ред-Бульба». Другую, всегда раздражённую и злую, называли «Зая». Спутника Ред-Бульбы, высокого, печального и худого, кликали «Тушкой». А у Григория Иосифовича было прозвище «Герцог». Держался он доброжелательно, но отстранённо, да и выглядел в этой среде необычно. Правда, в глаза его так никогда не называли, но он знал об этом прозвище.

Увидев «Герцога», Ред-Бульба часто-часто закивала головой, широко улыбаясь при этом. Она, единственная здесь, была доброй, приветливой и открытой, и даже на прозвище не обижалась. Григорий Иосифович вежливо поздоровался, продемонстрировав свою обаятельную улыбку: ему всегда нравилась эта женщина, хотя он ни разу с ней не разговаривал.

Бутылки сдавал бомж Саня, по кличке «Чукча». На самом деле русский, по фамилии Ларионов. Этот человек казался древним стариком: плешивый, сгорбленный, с глубокими, как разрезы, морщинами, с дрожью в руках – а было ему чуть больше 50-ти лет.

Рядом стоял Миша, или Мойша-Вструнку, безобразно толстый, как кисель. От него всегда ужасно пахло. Изо рта у Мойши торчал чёрный гнилой зуб. Этого человека Григорий Иосифович не любил и никогда с ним не здоровался.

Остальным он слегка кивнул головой и довольно громко и приветливо сказал: «Добрый день!»

Вокруг Мойши кучковалось несколько человек, без энтузиазма что-то обсуждавших. Говорили они громко и возбуждённо, и Григорий Иосифович невольно прислушался к разговору, хотя слышал плохо.

– Ты чуешь чи не бачишь? Це ромы** з Азии, – сказал кто-то.

– И шо? Как вони до нас достигли?

– Хто их знае. У них там война, воны сдристнули до нас.

– И шо?

– А то, што они чистят наш район.

Кто-то громко выругался, но заметив, что рядом стоит «Герцог», запнулся.

Григорий Иосифович редко вступал в разговоры с этими людьми, хотя они его очень интересовали и он их жалел. Разговора этого он толком не понял, хотя знал, конечно, что «ромами» в Украине называют цыган.

Но тут Мойша сказал:

– Разфасовать их, выродкив!

– Ну и расфасуй. Сядешь как тёпленький.

– Я сяду, но цих гадов уйму.

– Шо ты такой нетерплячий? Можно с ними побалакать.

– Не, це безглуздо. Наехать – то да.

– И кто наедет? Ты?

– Все разом.

Голоса становились всё громче. С трудом, но всё-таки Григорий Иосифович понял, о чём они говорят.

Конечно, только очень наивный человек может думать, что каждый собирает бутылки, где хочет. Может, где-то это и так, но не в Одессе. Одесса вся поделена на районы и участки. Каждый район контролирует определённая шобла (группа, компания). У каждого из этой шоблы – свой участок.

Тот участок, где собирал бутылки «Герцог», он сам себе и присвоил. Потому что был одним из самых старых «чистильщиков» (так называли тех, кто собирал бутылки) во всей Одессе, а остальные, кто сдавал на Еврейской улице, все были салаги по сравнению с ним. Поэтому его участок никогда не обсуждался, тем более, был он небольшим, хоть и довольно хлебным.

Но посторонних в свой район шобла не пускала. Были и инциденты с драками и кровью.

Всё это напоминало диких зверей, которые тоже имеют участки для охоты и не пускают туда особей своего вида. Григорий Иосифович об этом знал, но никогда не вникал, поскольку его это никаким боком не касалось.

К слову, борьба за существование в так называемом «человеческом» обществе бывает наиболее ожесточённой с самого низу и в самом верху. На самом верху крутится столько денег, что тут не до сантиментов. А внизу речь идёт о простом выживании – и тут тоже не церемонятся.

Да и что будет делать бездомный спившийся человек, если лишить его единственного источника существования?

Григорий Иосифович понял, что в их районе появились посторонние. Это, предположительно, были «ромы», то есть цыгане, – приехавшие из Азии. Тут Григорий Иосифович усомнился, потому что цыгане не любят утруждать себя: они только воруют и попрошайничают. Собирать же бутылки – довольно тяжёлая работа. Может, эти люди просто похожи на цыган.

Мойша предложил их убить (расфасовать), но, конечно, никто серьёзно к его словам не отнёсся. А «наехать» – значило напугать, прогнать.

Всё это Григорий Иосифович слышал краем уха. Он просто ждал своей очереди. За Чукчей сдавал Тушка, потом Мойша, а за Мойшей уже он.

Но тут высокая женщина с ярко-жёлтыми, как подсолнух, волосами, по кличке Химера, обратилась непосредственно к нему:

– А вы, если те до вашего участка дотянутся, то нам скажите. Мы их турнём.

Разумеется, Григорий Иосифович отлично понял, что сказано это из самых добрых чувств. Одесситы – вообще добрые и отзывчивые люди. Понимая, что старик сам себя не защитит, Химера предложила ему помощь всей шоблы.

Но именно это «Герцогу» не понравилось.

Он слегка поморщился и после паузы недовольно сказал:

– О чём говорить? Они тоже люди.

– И што? Пусть берут ваши пляшки, а вы будете мереть с голоду? – спросил кто-то сзади.

Григорий Иосифович засмеялся.

– А если нет, я буду жить вечно? Мне 90 лет.

– Ого! – сказал тот же голос сзади. – Красивый возраст!

– А если те ромы на вас насядут?

– Ну, убьют и закопают! – и он отвернулся, показывая, что не хочет говорить об этом.

Ответы старика не понравились Мойше-Вструнку. Он искоса злобно поглядел на Герцога и сказал:

– Так мы тут все заедино или каждый на себе?

Григорий Иосифович ничего не ответил.

Не дождавшись ответа, Мойша отвернулся и сказал, как бы про себя:

– А тогда лучше те пляшки нам подчистить, раз оцей Херцог не з нами, а сам соби.

Но Григорий Иосифович его уже не слушал. Он сдал свой груз, получил деньги, попрощался с Ред-Бульбой и ещё двумя-тремя и с пустой тележкой вышел за ворота.

По дороге домой он зашёл в магазин. Это был, между прочим, тот самый магазин, где ему в своё время подарили тележку, который он и пользовался до сих пор.

Поставив тележку в предбаннике, он прошёл в торговый зал. Взял корзинку и пошёл по рядам. Оказалось, что морковка подорожала на целую гривну. Он остановился, чтобы посчитать, хватит ли ему денег и на хлеб, и на морковку, которая у него кончалась.

Посчитав деньги и решив пока никаких овощей не покупать, а подождать, пока привезут товар похуже и подешевле, он подошёл к стеллажу с хлебом и крупами. И тут обратил внимание не интересную сцену.

Возле круп стоял небольшой мальчик и силился дотянуться до пакетов овсяных хлопьев под названием «Ранок». Но они находились на самой верхотуре. Мальчик встал на цыпочки, даже подпрыгивал и пыхтел от старания, но не мог достать хлопья. В торговом зале супермаркета в этот час было полно народу, но никто, конечно, ничего не заметил. Никто, кроме полуслепого старика.

Гр игорий Иосифович направился к мальчику, который в этот самый момент неловко задел локтем какие-то коробки и две-три полетели на пол. Он торопливо подобрал их и тут увидел рядом высокого строгого старика, смотревшего прямо на него. Мальчик испугался, но старик улыбнулся и сказал:

– Тебе помочь?

Мальчишка смутился, но ответил:

– Да, пожалуйста.

Григорий Иосифович снял с полки хлопья: они были лишь чуть выше его головы – и отдал мальчишке.

– Хватит?

– Да! Спасибо.

Старик снова улыбнулся, потом подошёл к строгой даме, видимо, товароведу, стоявшей у того же стеллажа и что-то быстро записывавшей в толстую тетрадь.

– Извините, я могу вам помешать?

– Хорошо, мешайте!

– И как это может достать ребёнок? – спросил старик, показывая на верхние полки.

Дама воззрилась на него с недоумением.

– У вас есть дети?

– Ну, допустим, и что?

– Вот вы послали сына или, скажем, дочь за покупками. И как они это могут снять?

– Так что вы предлагаете? – спросила дама уже сердито.

– Поставьте здесь лесенку. Дети тоже люди.

Григорий Иосифович улыбнулся строгой даме, повернулся, взял буханку хлеба и пошёл к кассе.

Такой образ действий всю жизнь был характерен для него. Он всегда всё замечал и во всё вмешивался. Из-за чего в былые годы у него случалось немало неприятностей. А ещё он очень любил детей. Он ведь почти всю жизнь работал с детьми.

Домой он добрался под вечер. Небо уже темнело, наливаясь густым сливовым цветом, и по нему на огромной высоте быстро летели сизо-голубые, гораздо светлее неба, лёгкие облачка. Старик остановился у своей двери: он любил смотреть на небо.

Потом открыл дверь и вошёл, вкатил свою тележку.

Только он снял куртку, за дверью послышались какие-то странные звуки, вроде мышиного писка.

– О! Сегодня рано! – сказал хозяин вроде бы радостно и повернул ключ в двери. В щель проскользнула маленькая собачка. Она вильнула хвостом, посмотрела на человека, кинулась в угол, где между шкафом и стеной лежал свёрнутый вчетверо половичок, и улеглась там. Старик закрыл дверь, подошёл к собачке, потрепал ей ухо и пошёл на кухню: ему пора было ужинать.