Чита – Харбин

Три женщины в юрте Бурядая: мать, жена и сестра тоже не сидели без дела. Стригли шерсть и катали из нее войлок. На что мать Бурядая была большой мастерицей в этом деле, но Сайнжаргал творила проворными руками просто чудеса, выкладывая белой шерстью на черной и звезды, и диковинных птиц, и чаще всего реющего беркута – тотем хоринского рода харгана.

Катанный войлок пользовался большим спросом – потник под верховое седло, чепрак для коня, попонана спину верблюда, везущего громоздкую поклажу, незаменим он и в зимней юрте кочевника, согревая в лютые морозы.

Сбытом войлока занимался Марк. Так, между делом. Как вернулся он со службы, так пошли у него дела резко в гору. Всему селу на удивление выстроил Марк на Центральной улице, так назвалась главная улица в поселке, дом под красной железной крышей с изукрашенным резьбой мезонином, смотрящий голубыми окнами с резными ставнями на станичное правление и Михайло-Архангельскую церковь, возле которой располагались два здания станичного училища, возведенные казаками методом народной стройками в 1898 и 1910 годах. В те годы Могойтуйская станица являлась одним из самых крупных поселений Акшинского уезда. По переписи 1897 года в Могойтуе насчитывалось 229 дворов и жило 1395 человек.

Названия других улиц в Могойтуе носили в числе прочих названия Акатуй и Америка. Как видим фантазии могойтуйцам было не занимать. Ну ладно, Акатуй печально прославился до революции своей каторжной тюрьмой, а Америка-то чем? Она до сих пор дурака валяет, ваньку-встаньку уронить пытается.

Или же ларчик открывался проще, и виноват во всем был все тот же Марк Нижегородцев, открывшей в одной половине дома лавку, где в числе прочего можно было заказать отличную американскую жнейку Маккормик. Так и просится на язык «Купи жнейку Маккормик, получишь серп в придачу!».

Марк Нижегородцев человек был серьезный и такой ерундой конечно не занимался. Кряжистый бородач в черной сатиновой рубахе, темно-синего крепа жилетке, из карманчика которой свешивалась небрежно цепочка серебряных часов Павел Буре, серебряной же серьгой в левом ухе, и в черного сукна шароварах с желтыми лампасами, заправленных с напуском в начищенные до блеска лакированные сапоги, прохаживался он степенной походкой вдоль массивного прилавка, поглядывая снисходительно из-под разлатых бровей на входящих покупателей. Иной раз в лавку заглядывала, заходя с заднего хода его жена, которую Марк уважительно величал не иначе как Никитичной, бывшей под стать супругу, из староверов.

За спиной Марка на сработанных из гладко отесанных кедровых плах полках громоздились, радуя глаз товары. Чего там только не было: рулоны цветастых сатинов и молескинов, какого угодно расцветки русского ситца и синей китайской далембы, горящих жаром кашемиров и ласкающих взгляд шелков, сапоги хромовые и юфтевые, кашемировые шали и пуховые платки, чай зеленый кирпичный и сахар головами, табак маньчжурский и турецкий, блестящие зеркалом самовары и швейные машинки Зингеръ, и на заказ, как уже было сказано выше, привозил Марк из пограничного города Манчжурии и даже самого Харбина – жнейки Маккормик, веялки и конные грабли. А про потники вот совсем забыли. И их продавал Марк с большей выгодой, не забывая делиться с доходами от их продажи со своим другом Бурядаем.

Знал Бурядай отчего так поперло у Марка, знал и помалкивал. Чего воду недругам Марка на мельницу лить?

А завистников у Марка хватало. Как же без них? Там, где удача, они тут как тут. Судачили за спиной Марка, гадая, сколько у него денег. 3адырное^[29] ремесло у Нижегородцева, но доходное. Деньжат поди накопил, что черт на крышу не забросит.

Бурядаю не было до того никакого дела. Месяцами пропадал он в степи, забывая, да и не желая, наведываться в село. Что там делать, сплетни да пересуды одни. И в этом был он прав.

Марк тоже крутился как белка в колесе, лишь изредка, мог он вырваться и заранее радуясь, приехать на день к другу.

Одним знойным летним днем, когда с самого раннего утра стоит невыносимая жара, а палящее солнце, словно раскаленное пушечное ядро, брошенное рукой Дайчин-тэнгри^[30], прочертив безоблачное небо, осыпает ржавой помхой^[31]-окалиной высохшую на корню траву, Марк отправился в гости к сердечному другу Бурядаю. Замерло все живое в степи, и сама степь, раскаленная как огромная сковорода, пышет сухим нестерпимым жаром, захватывая дыхание, словно с добела нагретой каменки русской бани, но настоящему гурану Марку Нижегородцеву, была такая несусветная жарища, нипочем. Что в седле ехать, что без седла, все равно на коне, ни пеши идти. Подняв голову, он поглядел на скрытое в душном матовом мареве солнце, и улыбнулся во все лицо.

– Печет ноне!

Марк пребывал со вчерашнего дня в превосходном состоянии духа. У была на то причина, и какая! Первенец родился!

Неделей раньше ездил Марк в Читу, вернувшись оттуда в приподнятом настроении, заключив там крупный контракт с интендантским управлением 2-го отдела на поставку конной амуниции, в том числе и потников под седла. Неказист потник, да дорог. Копеечка к копеечке, глядишь и рублишко.

На радостях решил Марк подарить Бурядаю коня. Нет лучшего подарка для бурята или монгола, чем горячий скакун. Сказано-сделано. Рядом с жеребцом Марка, изящно переступая точеными копытами, рысила серая в яблоках, жеребая кобылица. Марк то и дело оглядывался на нее, довольный выбором. Вот обрадуется-то друг!

Еще издали заметил Бурядай подъезжающего Марка. Запасную лошадь с собой взял, зачем это?

– Мэнде амар нухэр! – взмахнув рукой, на запястье которой висела искусно плетеная плетка, подарок Бурядая.

– Сайн байна найон^[32], – ответствовал с улыбкой Бурядай, поглядывая на роскошные одеяния Марка.

Марк усмехнулся. Найон, не бровь, а в глаз попал дружище мой, и продолжил разговор на бурятском, который был ему знаком с того возраста, когда ходят пешком под стол.

– Хэр байнат^[33]?

– Спасибо, бог по грехам терпит, – ответил уже по-русски расположенный пошутить Бурядай, поглядев при этом выразительно на серьгу в ухе Марка.

– Да да, – спрыгивая с коня, ответствовал тот, – бог, он все видит, да не скоро скажет, – после чего, ничего уже больше не говоря, подвел кобылицу к коновязи у юрты Бурядая, и со знанием дела привязал уздечку к средней бороздке коновязи-сэргэ.

Здесь необходимо небольшое пояснение. Для бурятов столб для коновязи (сэргэ) нес в себе особую символику. Таким образом хозяин показывал – это моя земля, это мои владения. В прежние времена сэргэ стоял у каждой юрты. Не зря старая бурятская пословица гласит «пока стоит сэргэ – жива семья», поэтому никому никогда не могло прийти голову разрушить его. И кроме того, сэргэ был не просто коновязь, которой столбили землевладения, что у бурятов при кочевом образе жизни играло второстепенную роль, он являлся олицетворением «Мирового дерева», «Древа Жизни», соединяющего три мира.

Столб-сэргэ имел три метки-бороздки. Верхняя бороздка указывала место привязывания скакунов небожителей, населяющих Верхний мир, средняя отводилась для простых смертных, нижняя – для лошадей богов Нижнего мира, откуда уже никому нет возврата.

Кроме того сэргэ, в форме каменных или деревянных столбов, устанавливались на бариса – местах, где делалось приношение духам-эжинам, покровителям того или иного места, будь то огромная гора, или же отдельная скала, относящиеся к Срединному миру (земле), одухотворенному как в целом, так и во всех его составных частях.

Вообще бурятская мифология очень богата на богов и духов, населяющих во множестве Верхний, Срединный и Нижний миры.

Согласно шаманистким представлениям бурятов на небе, в Верхнем мире, обитали божества-небожители – тэнгри, разделявшихся на два враждующих между собой лагеря – на «западных» добрых тэнгри, приносящих человеку счастье, и на злых, опасных для человека «восточных» тэнгри.

Главный тэнгри, носящий звучное имя – Вечное Синее Небо (Хухэ Мунхэ тэнгри), имеет сына (Эссэгэ Малаа тэнгри), являющегося главой добрых «западных» тэнгриев.

Эссэгэ Малаа тэнгри, величественный старец, который живет в прекрасном дворце и имеет множество слуг. Он добрый старейшина, особо не вмешивающийся в человеческую жизнь, выражающий волю Вечного Неба и определяющий судьбу людей.

«Восточные» тэнгрии, во главе с божеством, носящим имя Ата Улаан, жестоки и коварны. Именно они посылают на людей различные бедствия – эпидемии, голод засуху и другие напасти.

Жизнь тэнгриев похожа на жизнь влиятельных людей на земле. Они имеют жен, детей, властвуют над бесчисленными табунами лошадей и стадами скота. Зачастую тэнгрии олицетворяли различные атмосферные явления (Будургу Сагаан тэнгри – божество снега, Хухэрдэй Мэргэн тэнгри – божество грома и молнии, Мэндэри тэнгри – божество града), а также различные проявления человеческой жизни (Багатур тэнгри – божество силы, Ата Улаан тэнгри – покровитель коней)^[34].

Любопытно, что Ата Улан (огненно-красный тэнгри), являющийся предводителем недобрых «восточных» тэнгрий, одновременно является и покровителем лошадей, так уважаемых и почитаемых бурятами и монголами. В этом есть какой-то особый, потаенный смысл, отвечающий представлениям о смысле, понимании жизни этих древних народов. Не случайно буддизм, проповедующий ненасилие, терпимость, идею непостоянства и недолговечности всего сущего, нашел в бескрайних степях Монголии и Забайкалья благодатную почву, постепенно вытеснив, точнее говоря слившись с шаманисткими, дуалистическими представлениями бурятов и монголов о окружающем их мире, где злые божества и духи занимают в повседневной жизни такое же важное место, как и их добрые контрагенты.

После той памятной встречи двух друзей, когда Марк подарил лошадь, миновал год, но как много изменилось в жизни Бурядая. Казалось, достиг он почти всего, о чем он мечтал в юношеские годы, снося безропотно голод, холод и другие житейские невзгоды. Мечтал он о хорошей жизни, в тогдашних его представлениях о счастье – чтобы была у него красавица-жена, ел он каждый день жирное баранье мясо, запивая его искрящимся кумысом.

Сбылись его желания, осталось лишь одно невыполненным – иметь наследника. Но перехватил нить его судьбы злой тэнгри Ата Улан, навеки разрушив хрупкое счастье Бурядая. Умерла при родах его жена Сайнжаргал, следом, ни прошло и полгода, последовала ей и мать Бурядая. Похоронил их троих, жену, младенца и мать Бурядай на открытом всем ветрам степном кургане. Жившую с ним младшую сестру сосватал парень-бурят из рода галзууд харгана. Не век же ей жить с братом, пора вить свое гнездо. В один единственный год остался Бурядай один как перст, как могильный камень на кургане, куда приходил он, глядя безмолвно часами в равнодушное к его страданиям серое небо, в волнующуюся зябь ковыля. Не радовала его взгляд раздольная степь, ставшая ему в одночасье злой мачехой.

Прошли годы, из наивного юноши-пастушка высек ваятель добрый бог Бурхан из бесформенной глыбы гранита непоколебимого, мудрого Бурядая, почтенного, уважаемого всеми седовласого старца, что сидит сейчас у костра, глядя с любовью на двух спящих в обнимку детей, один из которых, Степа, является внуком его верного друга Марка Нижегородцева. Более сорока лет знают они уже друг друга, спаянные навечно нерушимой дружбой, бурят и русский, казак и казак.

Души Бурядай не чаял в этих двух вихрастых пацанах. Второй парнишка, Прошка, был сыном могойтуйского казака Гавриила Рукосуева, которого все звали Гошкой.

Так и есть оно в жизни, коли беден ты – кличут, насмехаясь Гошкой, богат – навеличивают Гавриилом, да еще и по батюшке.

Прошка был на два года старше Степы, и работал у Нижегородцевых подпаском, как когда-то давно начинал свою трудовую биографию и сам Бурядай, чертомеля на ононского скотовода-найона.

Может быть поэтому и был для Бурядая особенно близок этот подросток. Глядя на него, вспоминал он невольно свои молодые годы, когда радовался он каждому куску, доставшемуся от щедрот чванливого найона.

Бурядай, как мог, старался облегчить жизнь казачьего сына, подпаска Прошки, не делая никакой разницы между обоими пацанами – внуком его состоятельного друга и сыном извечного батрака-поденщика. С радостью наблюдал он за ними, направляя умело в нужное русло неуемную детскую энергию.

Рецепт был прост. Все они делали сообща. Пасли втроем овец и лошадей, собирали аргал, варили обед, а по вечерам Бурядай рассказывал мальчишкам бурятские сказки, каких он знал великое множество.

Так и вчера, рассевшись после ужина кружком у костра, подогнув по-монгольски под себя ноги, ребятишки приготовились слушать. Бурядай, попыхивая трубкой-ганзой, посмотрел в по-южному черное небо и сузив до щелочек глаза с лукавством спросил.

– Ну что батыры, спать?

Разом, как по команде встрепыхнулись воробышками мальчишки.

– Да ты что аба? – ответил за обоих Прошка, – а сказки?

– Ну хорошо. Знаете почему ушкан^[35] зимой белый, а летом серенький? Нет? Ну слушайте тогда.

Однажды весной, когда солнце стало в обогрев, встретились два друга – снег и заяц. Оба в беленьких шубках, красавцы, жить бы да радоваться. Но не в радость снегу ясное солнышко, с неба, друзьям не разлей вода улыбающееся. Посерел снег под лучами палящими, жалуется зайцу-беляку.

– Что-то у меня голова заболела.

– Наверное, ты таешь, оттого у тебя голова и заболела, – ответил ему заяц. После чего закручинился и заинька, сел на пенек и горько заплакал.

– Жалко, ох как жалко мне тебя, снег. Куда же мне теперь горемыке деваться. Спасал ты меня всю зиму, от лисы хитрой, от волка страшного. От охотника хоронясь я в тебя зарывался, прятался. Как теперь жить без тебя буду? Любая ворона, любая сова меня увидит. Заклюет. Пойду к хозяину леса, попрошу его. Пусть он тебя, снег, сохранит для меня.

А солнце уже высоко ходит, жарко припекает, снег тает. Ручьями бежит с гор.

Затосковал заяц, еще громче заплакал. Услышал зайца хозяин леса, просьбу его выслушал и сказал.

– С солнцем спорить не берусь. Снег сохранить не могу. Шубу твою белую сменю на серенькую, будешь ты летом легко прятаться среди сухих листьев, кустарника и травы. Никто тебя не заметит.

Обрадовался заяц.

С тех пор он всегда меняет зимнюю белую шубу на летнюю – серую.

Притихли дети, размышляют. Первым нарушил молчание Степа, слывший большим почемучкой. Все ему интересно, все надо знать.

– Аба, а почему волк свою шубу не меняет?

Посуровело лицо Бурядая, глубже обозначились морщины, разбежавшиеся лучинками вокруг всегда таких добрых глаз. Вспомнился ему безвременно ушедший из жизни отец Бадмай, загрызенный волками. С тех пор возненавидел Бурядай серых, уничтожал, как только мог. Стрелял из берданки, догоняя на коне ловил арканом, топтал копытами горячего коня.

Степа, насколько хватает, короткого как заячий хвост, детского терпения, ждал, что ответит мудрый аба-дедушка Бурядай. Он все знает, в этом были Степа и Прошка уверены.

– Не от кого им прятаться волкам, разве что от охотника, потому они зимой и летом одним цветом – серые. Расскажу-ка я вам почему волки воют.

Было это в давние времена. Поехал молодец к тестю в гости. За третьим перевалом увидал он семерых стариков. Сидят они чинно у костра, длинными трубками попыхивают, ждут, когда мясо сварится.

Подъехал молодец к костру, молчком с коня слез, молчком трубку прикурил, в стремя ногу вставил – собрался дальше ехать. Тогда говорит ему один из стариков:

– Не велика честь молодому батору, который не поздоровавшись со старшими, прикурил трубку от их огня и заспешил в путь, забыв нашу пословицу: сваренное откушай, стариков послушай.

Смиренно выслушал молодец старика и говорит:

– Правда ваша – допустил я большую оплошность, но не от гордости и самомнения, а по неопытности своей и беспечности, за что прошу у вас прощения.

Присел юноша к костру, отведал сваренного мяса, выслушал стариковские советы и отправился дальше.

И так легко у него на душе стало, что захотелось песню спеть. Но только затянул он раздольную песню, как подхватили ее и глаза, и уши, и ноздри!

Испугался молодец, примолк и до самого конца пути рта не открывал.

Доехав до юрты своего тестя, молодец молчком переступил порог, молчком напился чаю и – к великому изумлению тестя – молчком отъехал со двора.

Дома вышла его встречать молодая жена. Но ни слова не сказал ей молодец, переменил коня и зарысил в степь – пасти свой табун.

Пасет день, пасет другой, неделю пасет, домой носа не кажет. Пригорюнилась жена. «Что бы это значило? – думает. – Мой муж никогда молчуном не был, а тут приехал из гостей – не поздоровался, уехал табун пасти – не попрощался и, похоже, не думает домой возвращаться».

Велела она оседлать себе коня и отправилась мужа разыскивать. А как нашла – пенять стала:

– Разве так настоящие мужья поступают? Возвратился из гостей и слова ласкового не промолвил, отправился табун пасти и весточки о себе не подал!

Дольше терпеть у молодца сил не хватило. Открыл он рот и тотчас же заговорил не только языком, но и ноздрями, и глазами, и ушами.

Узнав, в чем дело, жена побранила молодца за скрытность и говорит:

– Завтра на рассвете, когда наш пастушонок нагнется и примется раздувать угли, ты перешагни через него.

Так и сделал молодец. Перекинулась напасть на пастушонка. Бросился тот с перепугу на улицу, перепрыгнул через черного барана. Заблеял баран не своим голосом. Услыхали его семеро волков, пришли и съели, даже шкуры не оставили. Перекинулась напасть на семерых волков. С тех пор они и воют на семь голосов.

Сказка- ложь, давней намек, добрым молодцам урок. Уставились казачата на абу Бурядая. У него тоже ведь такая же длинная трубка, как у тех семи дедушек, которые угостили того молодца мясом и надавали ему советов. А мы вот чуть не каждый раз, когда приезжаем в степь, кушаем с абой Бурядаем и баранов, и сусликов, и ничего. Да кого ничего, вкуснятина! Что-то тут не так. Но волки то воют!

В случае чего, через барана прыгать надо, вон их сколько пасется. Сожрут еще одного, невелика беда.

А что, верно ведь рассуждают, казачата-то. Сметливые.

Следующий вопрос любознательного Прошки поставил Бурядая впросак.

– Аба, а почему тебя Бурядаем зовут? Вон сколько других имен имеется. Софрон, Иван или Архип.

– Нет таких имен у бурят. А назвал меня отец мой, который звалсяБадмаем, в честь Цаган Бурядая, от которого пошли все буряты. Слушайте вот.

На реке Лене в далекие времена поселился один бурят по имени Бурядай. И звали его Цаган Бурядай, это значит Великий Бурядай, от которого началось племя бурят. У Бурядая было двенадцать сыновей и шестьдесят внуков. Харасын был самым младшим внуком Бурядая от старшего сына Хоридоя. Как младшего внука, его все баловали, а он никого не признавал и делал что хотел. Бурядай и Хоридой сильно беспокоились за Харасына, так как день ото дня он становился все непослушнее. Когда Харасын подрос и стал совсем большим, племя бурят не знало, что с ним делать, как его укротить. Вот однажды Бурядай сказал:

– На истоке Ангары посреди реки лежит большой Шаманский камень. Каждое утро у того камня собираются самые красивые шаманки со всего берега Байкала. Надо отвести Харасына туда, и, может быть, шаманки помогут ему.

Хоридой послушался совета старого и мудрого Бурядая и уговорил Харасына поехать на Байкал, чтобы добыть рыбы. За три дня Хоридой и Харасын доскакали до Байкала и остановились на берегу, напротив Шаманского камня. И вот однажды на рассвете шаманки собрались и начали молиться солнцу.

Среди шаманок была одна молодая. Она выделялась своей красотой и стройностью. Увидев на берегу молодого парня, эта шаманка больше смотрела на него, чем на солнце. Харасын заметил это и, недолго думая, вскочил на коня и вплавь кинулся к камню.

Шаманок как ветром сдуло с камня, а та, молодая, – осталась. Он подъехал к ней, посадил ее на коня и привез к отцу. Вскоре они вернулись домой.

В улусах Бурядая все начали смеяться над Харасыном, что, дескать, никто не мог укротить его, а вот шаманка одна сделала мужчину теленком. Гордый Харасын сказал своим, что это не простая шаманка, а цаган шаманка, то есть великая шаманка. Никто тому не поверил, и люди продолжали над ним смеяться. Видя такое горе своего мужа, великая шаманка сказала ему:

– Здесь нам не будет житья, уйдем отсюда туда, где нет людей. Там мы заживем спокойно. Харасын в ту же ночь вышел с великой шаманкой на берег Лены, связал два бревна, и поплыли они по реке. Дорогой они добывали себе пищу, били зверей, птиц, ловили рыбу. Плыли они много дней и вот увидели перед собой самый красивый берег Лены. Тут они остановились, построили себе юрту и занялись охотой.

Однажды Харасын пришел в юрту с пустыми руками и сказал великой шаманке:

– Одной охотой здесь не проживем, я даже мышки не встретил. Харасын и великая шаманка решили заняться скотом. Жить им стало легче, у них пошли дети. Харасын научил своих сыновей охотиться, приучил их к скоту, и начали они заниматься большим хозяйством. Сыновья подросли. В одном доме стало тесно. Харасын начал отделять своих сыновей и поселять их недалеко от Лены. Там, где поселялись сыновья Харасына, то место прозвалось Якутским, а по имени сыновей их потомки стали называть свои роды.

Внук Харасына Бэртахара удался в дедушку, он был сначала неуживчивым, но отличался огромной силой, и его боялись все потомки Харасына. Этот Бэртахара был отделен от всех якутов, и его поселили на самом севере, у устья Лены. Тут от Бэртахара народилось много поколений, и все они разбрелись по самым дальним углам страны. Вот так-то от Харасына пошел якутский народ, а от него – другие племена появились^[36].

– Хорошее имя у тебя аба Бурядай. Можно и меня будут так звать, – спросил Степа.

– А зачем тебе? Тебя вот в честь твоего прадеда назвали Степаном. Подрастешь, поймешь, что к чему. А теперь давайте-ка спать, утра вечера мудренее, завтра с утра юрту разбирать будем, дальше кочевать будем.

– Сыграй нам еще на хууре аба.

– Ладно, ладно, уговорили.

Хотя сказал он это так. После смерти жены и матери пристрастился Бурядай к игре на хууре и пению бурятских песен. Часами мог он наигрывать по памяти знакомые ему с детства мелодии и песни, которые, то чуть слышно струились нежным ручейком, то взлетали до небес вольным кречетом, символом рода харгана.

Не мешкая Бурядай сходил в юрту, прихватив с собой оттуда и потник-двоесгибник^[37].

– Ложитесь на него, а то от земли тянет.

Плюхнувшись на животы, мальчишки приготовились слушать, ничуть не замечая густого запаха лошадиного пота, исходящего от потника.

Бурядай примерившись, взял первый аккорд, и зажмурив глаза начал играть. Чарующие душу звуки хуура потекли над засыпающей степью, как и тысячу лет тому назад.

В древности хуур, точнее говоря морин хуур являлся обязательным атрибутом в юртах кочевников. По преданию, был свой морин-хуур и у Чингисхана.

Морин хуур (буквально «инструмент с лошадиной головой») – двухструнный смычковый музыкальный инструмент монгольского происхождения, имеющий распространение в Монголии, в Бурятии, Туве, и Забайкальском крае.

По мнению некоторых исследователей морин хуур является «прадедом» современных европейских смычковых инструментов, появившихся в Европе лишь в позднем средневековье. В Европу морин хуур первым привез Марко Поло, получив его в подарок в 1275 во время посещения Шанду – «летней столицы» династии Юань.

Китайцы же, как известно народ с долгой памятью, считают, что все их смычковые инструменты пришли от кочевников. Смычковые инструменты в целом очень поздно вошли в быт оседлых народов, и поскольку использование конского волоса (как и шкуры) предполагало, что иметь такой инструмент мог позволить себе только тот, у кого была лошадь, что, опять-таки, в пору средневековья было возможно лишь у кочевых народов.

Точная дата создания морин хуура неизвестна. По некоторым оценкам две-три тысячи лет назад. С традиционной головкой грифа в виде вырезанной из дерева головы лошади он появился около тысячи лет назад.

Первоначально четырехугольный трапециевидный корпус инструмента был обтянут сверху и снизу кожей лошади (или верблюда), а фигурные резонаторные отверстия находились по бокам. Считается, что такой вид обработки резонаторного ящика лучше сочетается по звучанию с горловым пением, исполнением протяжных песен, героико-эпических поэм, так характерных для монгольского и бурятского эпоса.

Две струны из конского волоса, символизировали мужское и женское начало. «Мужская», изготавливалась из 130 волосков из хвоста жеребца и «женская» из 105 волосков из хвоста кобылы.

Хотя в некоторых других источниках имеются данные, что общее количество волосков от скакунов и кобылиц должно было равняться триста шестидесяти пяти, что соответствовало длине календарного года, что опять же опровергается тем, что некоторые мастера использовали при изготовлении струн лишь конский волос от белых жеребцов.

Игра на морин хууре требует от играющего недюжинного умения и точности, так как инструмент не имеет никаких отметок, показывающих, где брать, какие ноты. Деревянный дугообразный смычок держат в правой руке, при этом свободно висящий пучок конского волоса на смычке зажимается ладонью, что позволяет регулировать силу его натяжения во время игры и, таким образом, варьировать тембр инструмента.

Так как лошадь считается у монголоязычных народов священным животным, то морин хуур создавался, чтобы воздать хвалу отношениям человека и лошади и подчеркнуть единство их духа. Поэтому звук инструмента сравнивается с лошадиным ржанием или с дуновением вольного, не знающего границ ветра в степи.

Имеется несколько легенд о происхождении овеянного мифами морин хуура, одного из символов монгольского культурного единства, получившего в 2005 году по решению ЮНЕСКО сертификат об утверждении монгольского национального инструмента морин хуур в качестве сокровищницы культурного наследия человечества.

Одна из них приписывает изобретение морин хуура мальчику по имени Сухэ. После того, как злой хан подло убил любимую белую лошадь Сухэ, доставшуюся ему в качестве приза, дух лошади явился к мальчику во сне, и велел ему сделать из ее тела музыкальный инструмент, чтобы Сухэ и его любимица смогли снова соединиться. Мальчик выполнил это пожелание, создав из останков любимого коня первый морин хуур. С тех пор эти двое больше никогда не разлучались и не были одиноки.

Другая легенда гласит, что некий пастух по имени Намджил, живший в восточной Монголии, перебрался в западную ее часть в связи с призывом на военную службу. Его голос был таким звонким и так проникал в душу, что местные жители любили слушать его пение и прозвали его Намджил-кукушка.

Намджил влюбился в красавицу-принцессу и по окончании службы получил от нее в подарок летающего коня, дабы встречаться с ней по ночам. Вернувшись после окончания службы к родителям, он три года летал к принцессе, чтобы повидаться с возлюбленной.

В то время по соседству жила одна ревнивая женщина, которая могла разлучать пары и легко заставить людей поссориться. Она заметила необычные свойства коня Намджила и захотела причинить вред юноше.

Ревнивица обрезала скакуну крылья, и он умер. Горюющий пастух смастерил себе скрипку из останков мертвого друга, чтобы играть трогающие душу и полные тоски песни о своем коне.

С тех давних пор и звучит морин хуур над бескрайними просторами монгольских и бурятских степей, полон тоски и вольнолюбия.

Когда прозвучал прощальный аккорд и Бурядай отложил хуур в сторону, дети, дружно посапывая носами, уже крепко спали, прижавшись тесно друг к другу как родные братья.

Степе снился аба Бурядай. Он сидел на камне, рядом с прелестной шаманкой по имени Сайнжаргал и играл ей на хууре, не спуская с нее глаз. Смычок плавно скользил по струнам и божественные по красоте звуки, струились, мешаясь с животворной водой аршана, забившего из-под камня на котором сидели влюбленные – оставшаяся вечно молодой Сайнжаргал и ее верный Бурядай, почтенный седобородый старец.

Проснувшись, Степа пытался вспомнить такой прекрасный, похожий на легенду сон, чтобы поведать его абе Бурядаю, но увы, он исчез с первыми лучами утреннего солнца, испарившись росой с божественного цветка, растворившись в напоенном ароматами трав воздухе.

С раннего утра Бурядай и его помощники принялись разбирать юрту, собираясь переезжать на новое пастбище. Каждый раз, когда дети заходили в юрту, их взгляд притягивали магически две вещи – скульптура вечного Будды и лежащий у ее ног кавказский кинжал в ножнах. Проникающий взгляд и магическое спокойствие, исходящее от Бурхана-Будды, и тусклый блеск изукрашенных серебряной чеканкой ножен и холодная гладь костяной ручки кинжала, казались им пришельцами из неведомого им мира, из далекой страны за семью горами. И сегодня, войдя, они остановились как вкопанные, не спуская глаз.

– Аба, – в который уже раз задал один и тот же вопрос Степа, – а тебе не страшно было, когда ты с хунхузом дрался? Вон у него ножик какой большой был.

– Нет, нет. Казак никого не боится. Вот вы вырастите с Прошей, тоже казаками будете.

Прошка надул важно щеки.

– А мы уже казаки!

– Ладно ладно казаки-разбойники, давайте юрту разбирать будем.

Солнце не взобралось еще горб тэмээна^[38], как юрта перекочевала со всем ее содержимым к ключу, бившему из-под поросшего мхом камня. Степа остановился. Что-то напоминал ему этот камень, но что, он так и не смог вспомнить.

– Аба, а ключ уже давно здесь бьет? – спросил он.

– Аршан-то. Да сколь я себя помню. А чего спросил то?

– Да так.

На том этот разговор и закончился.

Аршан, в переводе с бурятского языка означает «целебный источник» и ведет свою родословную от санскритского «рашиани» – нектар, напиток богов. В исконном смысле, аршан это минеральный или теплый источник, имеющий целебное значение. Позже стали так называть и другие ключи с холодной, чистой водой, приписывая им целительные свойства.

Такое отношение к источникам живительной влаги имеет распространение в Забайкалье, Монголии, Китае, Алтае и Восточной Сибири.

Местоположение аршана, выхода целебных вод на поверхность, нетрудно определить по местам жертвоприношений «обо», представляющих из себя стволы деревьев с привязанными на них разноцветными ленточками. Чем больше ленточек развевается на ветру, тем больше людей нашли исцеление, испив «напиток богов».

Обыкновенно ленточки привязываются дважды: по случаю приезда – с просьбой дать здоровье, освободиться от недуга, и при отъезде – в знак благодарности, исцеления от хвори.

Кроме того, имеет место угощение хозяина аршана, эжина, алкогольсодержащими напитками, как это делает сейчас Бурядай, плеснув из стаканчика бурятской водки-тарасун и выпив оставшуюся за удачу на новом месте, чтобы скот не болел, да и себе чуток здоровья не помешает.