Чита – Харбин

Не стало в крестьянском хозяйстве сильных рабочих рук, меньше стали сеять хлеба, меньше накашивать сена, но жизнь, как река, текла неумолимой чередой заполненных заботами дней дальше и дальше, рождались дети, умирали старики, и иногда, гулялись и свадьбы.

Каждый год, перед Петровым днем^[109], оживало село, гудя растревоженным ульем. Выбранная на сходе комиссия приступала к дележке покосов. Происходило это следующим образом. Атаман, писарь и три понятых объезжали окрестные луга, определяя качество травостоя, прикидывая на глазок, сколько можно будет накосить сена с того или иного участка. Если травостой был отменным, ложили большее число паев, при низкорослой и редкой траве – естественно меньше. При объезде сенокосных участков производилось измерение площади в оборотах заднего тележного колеса (имеет больший диаметр, чем переднее), на которое прикреплялась метка (привязанная тряпица). После чего измененный участок делился между хозяевами вытянувшими жребий на этот сенокос. Кажущаяся справедливость была мнимой. Сенокосы делились по количеству скота, что было естественно на руку зажиточным казакам.

Кроме того, на отдаленных от села покосах могли косить все желающие. Доставка сена с них была очень трудоемкой, так как она проводилась исключительно в зимнее время. Бить в глубоких снегах дорогу-зимник, переметаемую вьюгой, короткий световой день и крещенские морозы, являлись плохими союзниками в этом деле. Имеющие много скота казаки нашли и здесь выход. Выкашивая дальние сенокосы, они оставляли сено на месте, строя в таких местах заимки, куда перегоняли осенью часть скота (обыкновенно молодняк) на зимовку. Переиначив известную поговорку, можно было бы сказать – если зарод (сено) не идет к корове, то корова идет к зароду (сену). Нанятые работники, обычно пожилые люди и подростки, подвозили сено, чистили навоз, живя по несколько месяцев в зимовьях. Такие заимки основывались казаками и на китайской стороне Аргуни, в Трехречье, но об этом позже.

Нижегородцевы относились к числу зажиточных старожилов Могойтуя и в числе немногих имели собственную заимку в Рысьей пади. Просторное, рубленное из толстых бревен зимовье, служило в студеные зимы прибежищем наемных работников старика Андрона Волохина, скотницы и по совместительству стряпухи Дарьи, и одного из сынов хозяина Сергея Нижегородцева, Мишки или Степы, живших переменке с добродушным дедом и хлопотливой Дарьей.

Бывший бобылем Андрон жил безвылазно зиму на заимке Нижегородцевых, приглядывая за скотом и пацанами. Летом, перебивался с воды на квас в своей зиявшей дырами, полусгнившей деревенской избушке, ковыряясь на огороде и глядя с тоской в слезящихся глазах на вековую тайгу, где за увалами скрывалась заимка, влекущая его сметаной и крупяными шаньгами стряпухи Дарьи.

Чистое и ухоженное зимовье, с двумя выходящими на южную сторону окнами, земляным полом, застланным свежей хрустящей ржаной соломой, свежо побеленной кутней стеной и дышащей жаром русской печкой, откуда пахнет приятно напревшими щами с жирным мясом, просторные нары, застеленные шубами, со свертками потников в изголовьях, до желта выскобленные дощатый стол и лавки, на полках аккуратно расставленная посуда: глиняные миски и деревянные ложки, рядами чумашки и туески из бересты – такой представлял себе дед Андрон зажиточную жизнь, о которой мечтал он и не смог достичь.

Поздней осенью, еще до Покрова, привозил Сергей Нижегородцев деда Андрона на заимку. Как хороший управляющий, рачительный хозяин, обходил дед все обширное хозяйство, заглядывая в каждый уголок, проверяя, все ли в должном порядке, приготовил ли ему Сергей заделье на долгую зиму. Дед Андрон мял коноплю, суча из нее постегонку^[110], валял из овечьей шерсти катанки, плел из бересты чумашки и корзинки. Одним словом – на все руки мастер.

Каждое утро вставал дед в потемках и растапливал первым делом печь, после чего шел в стайки, проверить скотину.

– Вот непоседа же, – ворчала вслед ему Дарья, – пошто встал, ни зги не видно на дворе то, – после чего поднималась сама, стряпать колоба, да варить чай.

Убирать скотину^[111] начинали когда рассветает. Дарья доила, или как говорят забайкальцы «чилькала» коров, дед Андрон и Степа гнали скот к водопою на озеро, чистили навоз, подстилали солому, накладывали душистое таежное сено в кормушки.

Неспроста поднимался дед каждое утро в такую рань. Заглянув в стайки, дед Андрон брал пешню и шел к озерку, чистить проруби. Чтобы они меньше замерзали сплел он маты из соломы и ивовых веток. Набрал воды себе в ведра, попил скот, положил наверх соломку, и потопал с коромыслом в зимовье завтракать.

В случающиеся оттепели укрытые проруби не замерзали, в Крещенье не помогали и соломенные латки. То не беда, приговаривал дед Андрон, скинув на снег полушубок, долбя усердно лед пешней. Не забывал он и традиций. Кряжистый, как листвяжный сутунок, перекрестившись, окунулся дед Андрон в ледяную воду и выскочив с вытаращенными как у карася глазами, облачившись наскоро в шубенку и валенки на босу ногу, бежал трусцой в скутаную^[112] Дарьей баню. Хлеща себя нещадно пихтовым веником, то и дело приговаривал «Ах моя банёночка, ласкова бабеночка!» Напарившись, пил долго чай с сушеной малиной. Как не уговаривал он искупаться с ним ядреную телом Дарью, не соглашалась она. Ну тебя к лешему, а то еще спину в бане потереть попросишь. Степа попробовал разок, окунулся до пояса и вылетел пробкой. Зашлось сердечко у пацана, зуб на зуб не попадает, кое-как добежал до бани.

Дед Андрон поглядел вслед, прогудел в седую бороду, – худоват ишо, жирка не нагулял, – и шагнул смело в прорубь во второй раз.

– Хо-ро-ша водица, адали парное молоко! – только и успел проговорить Андрон, после чего выскочил наружу, потрусив резвой рысцой следом за Степой. Да дед Андрон, старый конь борозды не испортит, но и глубоко не вспашет.

Каждый день трудились Андрон, Дарья и Степа в поте лица. Эти утром управившись со скотиной дед Андрон и Степа поехали на двух конях за сеном. От широкого проулка, разделявшего крытые соломой вместительные стайки от огороженных березовыми жердями пригонов, куда выгоняли на день скот для кормежки, блестящий зеркалом зимник шел резко в гору. Цокот кованых на полный круг^[113] коней нарушил тишину дремлющего под шапками кухты зимнего леса. Мороз на восходе солнца сделался еще крепче. По правую руку, на востоке, порозовела, наливаясь цветом спеющей малины лысая макушка сопки и вот уже первые лучи, пробив себе дорогу сквозь пушистый куржак на ветвях елей, осыпали искрящимися алмазами припорошенную снегом крышу зимовья, над которой поднимался белым столбом печной дым, растворяясь где-то высоко-высоко в лазури бездонного неба. Чуть поодаль, рядом с пригоном, золотился омет ржаной соломы, к которому тянулись через жерди выпущенные на прогулку бычки и нетели.

Подъехав к начатому зароду, дед Андрон встал на воз, Степа сбрасывал сверху пласты спрессовавшегося сена. Несмотря на солидный возраст, седьмой десяток лонись^[114] разменял, Андрон умело укладывал, перехватывая ловко на лету тяжелые навильники. Зеленое остречное сено, с диким клевером и вязилью, издавало ароматы прошедшего лета, навевая Степе воспоминая о дедушке Бурядае. Зимой отец не пускал его в степь, вон дома работы невпроворот, да и откочевал Бурядай с баранами поближе к монгольской границе, туда, где меньше снега.

Но и на заимке было много интересного. Уложив два воза, придавив нагруженное сено бастриками^[115] и увязав веревками, свитыми из конопли дедом Андроном, отправились в обратный путь, сделав остановку в осиновом околке, где Степа насторожил петли на зайцев. Еще дорогой сюда проглядел он себе все глаза, надеясь заметить пойманного косого. Сбегать бы поглядеть, но увы. Такой казалось бы добродушный дед Андрон был строг, делу время потехе час. Вилами шибче шевелить малый будет. Нагрузим сено – тогда иди смотри.

Положа руку на сердце деду Андрону и самому хотелось бы пойти со Степой, проверить ловушки, но лыжи были лишь одни, да и заморился старик, курнуть лучше, глядишь полегчает. Привстав на цыпочках, пытался он разглядеть, что происходит в осиннике, не забывая давать советы.

– Ты голой рукой не трожь, петлю-то, учует ушкан, отвернет.

Степа, несмотря на свой юный возраст, считал себя уже опытным охотником. Сам с усами. Со знанием дела находил он узкие места, где заячье тропа проходила под поваленным деревом или пробиралась сквозь густые заросли, где косому волей-неволей приходилось трусить набитой тропой. В таких местах и ставил свитые их конского волоса петли.

– Поймался деда! – звонкий крик огласил тишину зимнего леса, и улыбающийся Андрон, оттеребив сосульки с бороды довольно забасил, – в меня пошел Степа то, хваткий, ничего с рук не вывалится!

Верно то было. Пошел Степа в своих прадедов, пришедших, когда-то сюда из-за Большого Камня, в деда Марка, отца Сергея, абу Бурядая и деда Андрона, унаследовав, научившись от каждого из них полезному в жизни.

Круглый год радовала таежная заимка Нижегородцевых, зимой держали там скот, весной сеяли на еланях хлеб, пахали залоги, летом косили по логам сено, собирали в лесу грибы и ягоды, осенью жали серпами и жнейкой тугие колосья, не забывая оставить «Никулину бородку», и не только. Берегли и заботились о наследстве, оставленном им пятидесятником Сергеем Нижегородцевым, завещавшим сынам, не рубите лес возле избушки, красоту не губите. С тех пор не упало ни одного дерева возле зимовья рубленного «Первым Сергеем». Уже давно нежилое оно, стоит, просев до земли затянутым берестой оконцем, зеленея мхом прогнившей крыши, доживая свой век.

За дровами ездили в соседний лог. Березы ровные как свечи, дрова колются с них как сахар. Дрова готовили либо весной, когда гнало сок, либо в зимнюю пору. А летом, после Ильи^[116], когда у доброго хозяина сено стояло сметанным в островерхие стога и крутобокие зароды, приезжали Нижегородцевы в березовый лог за груздями. И не было еще такого года, чтобы возвратились они домой пустыми. И не лукошками собирали грибы, а телегами, подвозили к озерку, что возле заимки, где грузди мыли и мочили.

Но нынче было еще далеко до этого дня, покос только начался, и раздававшийся по всему селу мелодичный стук перекликающихся токующими тетеревами молоточков, говорил однозначно о том – завтра все село выезжает на покос. Хотя некоторые, самые нетерпеливые выехали в тот же день, когда разделенные на паи участки забелели свежими кольями, отмечающими границы сенокосных участков.

Сергей Нижегородцев к таким не относился. Поспешишь – людей насмешишь. Выедем завтра утречком по холодку, соорудим балаган, чтобы все было как у добрых людей, и там уж с богом зачнем.

Участок, выпавший в этом году семье Сергея Нижегородцева граничил с одной стороны с деляной казака Петра Короедова, приходившегося Нижегородцевым родственником, как и впрочем и почти все остальные посельщики из Могойтуя.

Петро, невысокий жилистый мужичок, походил на неприхотливую даурскую березу, выросшую всем ветрам назло на скальном утесе Могойтуйского хребта. Его красно-бурое, похожее на переспелую брюквину, побитое оспой лицо говорило однозначно, что его говорливый владелец был не дурак выпить. В детстве из-за уродливых оспин, исказивших истинный облик Петра, бывшего на самом деле добрым малым, дразнили «Короедом». Однако древесно-жуковый псевдоним на даурской березе не прижился, и всему селу, от мала до велика Петр Короедов был известен под кличкой «Значитца». Да вон он и сам, собственной персоной, идет к Сергею Нижегородцеву договариваться насчет покоса.

– Сергей Маркыч, живого видеть! Значитца суседями на покосе будем, – зачастил он скороговоркой, не давая Сергею вымолвить и слова, – балаган-то где нонче ставить решил?

– У Шаманки, возле Николиного ручья думал.

– Вот и я говорю, у Шаманки, значитца. Сундалой-то оно ловчее. Как думаешь?

– Да по мне что ни поп, то батька, вместе плешничать^[117] будем, – поддержал шутливый тон Сергей, не особенно радуясь болтливому соседу.

– Ну и ладушки, значитца завтрось утрось выезжаем.

Ну почему прозвали так Петра Короедова, вы «энто значитца» надеюсь поняли.

Степа, присутствовавший при разговоре отца с дядей Петей Значитца, ликовал в предвкушении сенокосной страды. Другим соседом Нижегородцевых по покосу была семья закадычного Степкиного друга Прошки Рукосуева. Степа, шестнадцатилетний парень, мало напоминал того вихрастого пацана, каким он был пять лет тому назад. Коренастый крепыш, старался держать себя солидно, подражая отцу, не соря без нужды словами. Лишь только чуб, лихо зачесанный на козырек сбитой набекрень фуражки, остался прежним, непослушным вихром-казачонком.

Вчера, напросился Степа с отцом, выбранным понятым на обмер и разбивку покосов. Возьми меня с собой, интересно. Сергей не хотел поначалу, непорядок то, лишь члены комиссии во главе с атаманом могли присутствовать при столь важном деле. Станичный атаман Потап Потехин, приходящийся Степе дядей, был не против. Пусть едет, подрастет ему булаву^[118] таскать. Станичных атаманов в Могойтуе выбирали согласно укоренившихся веками традиций из Поповых, Потехиных и Нижегородцевых, самых многочисленных и влиятельных семейств, основавших Могойтуйский караул.

Избоченясь в седле, безмерно гордясь оказанной ему ролью, Степа ехал на бегунце среди бывалых казаков кричавших не раз «Руби их в песи, круши в хузары!», обрушивая острые клинки на головы врагов Царя и Отечества. Густые травы доходили коням по брюхо, местами касаясь стремени. Воздух был напоен умопомрачительным ароматом множества ярких цветов; красных маков, синих и бордовых колокольчиков, желтых лилий, зовущихся грамофончиками, дикого клевера, и над всем этим бушующим разноцветьем порхают и кружатся бесчисленные мотыльки и бабочки, и неумолчный стрекот кузнечиков звенит в ушах чарующей мелодией лета, песнью нескончаемой жизни.

Поодаль, по широким зеленым еланям пестрят чуть заметные глазу полоски хлебов. К концу сенокоса обозначатся четко границы пашни, отделятся от леса наливающимся желтеющим колосом поля пшеницы и ярицы, зашумит, заволнуется темнеющими волнами забруневший^[119] овес и от розовеющих нежным цветом гречишных полей нанесет на покосы ветерком запах меда.

– Копен тридцать с десятины смело будет, – осмелился сказать Степа, прикинув на глазок травостой.

– Через край хватил малый, – осадил его рябой писарь, недовольный присутствующим «посторонним». Проели мне всю плешь эти Нижегородцевы, особливо дед евоный, Марк, лавочник. Ух и жила!

Атаман глянул гневно на являвшегося аховым наездником писаришку, и не особо церемонясь рявкнул рассерженным гураном.

– Чево вертишься, как сыч на колу? Ты мне лайку не распускай! Пиши вон, и помалкивай!

Писарь заткнулся наказанной хозяином собачонкой, строча обслюнявленным карандашом в разлохмаченной тетрадке, затаив злобу. Ну погодите у меня, будет еще и на моей улице праздник.

В день выезда на покос, уже после первых петухов задымились в Могойтуе первые бани. Раноставы спешили провести обязательную процедуру помывки в бане и моления в горнице при горящих свечах. Всегда так было у православного люда, так должно и остаться. Весь поселок наполнился скрипом дверей, мычанием буренок, радостного говора людей. Севодни на покос!

Семья казака Сергея Нижегородцева не являлась исключением. Проводив коров в стадо, она в полном составе: отец, мать и пять сынов выехали на трех повозках на покос. Да, вы не ослышались, пять сынов. Три года тому назад, в 1913 подарила Анисья Сергею пятого сына, названного Петром. Уж так хотелось ей дочку, хватит уже мужиков, с Сергеем их пять, но на свет появился Петя. Сидят сыночки на телеге в рядок, словно славные грибочки, один одного ростом догоняет. Михаилу девятнадцать, Степе шестнадцать, Сергей Сергеевичу одиннадцать, тезке Пушкина шесть и Пете-петушку три. Вон сколько помощников у отца и матери.

На телегах находился сенокосный инвентарь: косы, деревянные и железные вилы, ручные грабли, оселки, козелок и молоточек для отбивания^[120] литовок, запасные зубья к граблям. Кроме того, топоры и двуручная пила, потники и два старых полушубка, пайвы и чуманы^[121] с собранной на покос едой, лагушок^[122] для питьевой воды, таган, ложки-поварешки и другая хозяйственная мелочь, отсутствие которой обыкновенно замечают при прибытии на место, вспоминая невольно поговорку «мал золотник, да дорог».

С раннего утра потянулись из поселка многочисленные тарахтящие по ухабам подводы с людьми, инвентарем, провиантом. Словно пчелы из улья тянулись они, направляемые незримой рукой, к благоухающим цветами сенокосам. Кто-то ехал налегке, старясь попасть первым, другие, не торопясь, делая все солидно. К ним относились и Нижегородцевы. Покос от нас никуда не убежит, вон они стоят колышки, отметившие наш пай.

Приехав на место, взялись первым делом за обустройство стана. Сыны, впятех^[123], молодцы, один одного краше, схватив три топора и две свистульки отправились рубить березки. Сам Сергей принялся скашивать траву на месте облюбованным им для устройства балагана. Этим он убивал двух зайцев сразу. В траве гнездятся полчища комаров, и скошенная трава была необходима для сенокосного жилища. Анисья приехала на покос всего лишь на один день. Помочь своим мужикам устроиться на месте, и самое главное – сделать зачин.

А пока она сгребала скошенную мужем траву в кучу, поглядывая украдкой на Сергея. Машет-то косой, как оглашенный, муженек мой, сокол ненаглядный. Заметив взгляд жены, Сергей еще шире расставил ноги, стараясь захватить пошире полоску скашиваемой травы. Вжик-вжик, свистит остро отточенная коса, ложатся, поникая колокольчики и ромашки, сбиваясь в тугой, ершащийся цветами валок, так напоминающий девичий венок. Словно прочла эти мысли Анисья, выбрала из валка цветы, сплела венок, сняв бабий платок, возложила на голову. Никто меня здесь не видит, кроме Сергея, для него это. Берег он свою Анисью, шутя говоря, на другую жену денег у меня не хватит, да к тому же неизвестно, будет ли новая лучше.

Отбросив косу, Сергей сделал лишь пару шагов, намереваясь обнять Анисью за стройный стан, как от околка раздался звонкий голос Сергуньки.

– Тятя, тащить березки?

Остановившись на полдороги, Сергей с сожалением вздохнул, и прокричал в ответ.

– Неси сына, у нас готово!

Очищенные с одной стороны березки, установив шатром, связали макушками, и закидали сначала срубленными ветками, а затем толстым слоем травы. Несрубленные снаружи балагана ветви служили упором и не давали «зеленой крыше» сползти вниз. В балаган натаскали травы на постель, наверх кинули войлочные потники и шубенки, сложили пайвы и чумашки. Прихваченную из дома дерюжку – на вход, готово!

Осталось за малым. Перед сном развести внутри костерок-дымокур, чтобы выгнать зануд-комаров, и вот оно походное жилище сенокосчиков. Сметану в глиняной корчажке поставили в холодную воду ручья. Там она не закиснет, простояв несколько дней, пока Анисья не привезет из деревни свежей.

К полудню на стане Нижегородцевых выросли четыре пузача-балагана. Семьи Сергея Нижегородцева, Георгия Рукосуева, отца Прошки, и двух других могойтуевских казаков, приходившего вчера говоруна Значитца и навязавшегося в кампанию Поршня, громогласно заявившего «Одним сугланом веселей будет!»

Сергей покачал лишь головой, зная по опыту, чем кончались встречи Значитца и Поршня. Подвыпив, начинали они выяснять, как это среди дальних родственников водится, степень родства. Приходились они друг другу, то ли троюродными братьями, то ли бог весть кем, величая однако себя кумовьями. После третьей рюмки дрались, после шестой мирились, чтобы затем подравшись во второй раз, заснуть на столе или под столом крепко обнявшись неразлучными кумами.

Четвертый из посельщиков, Георгий Рукосуев, Прошкин отец, был сослуживцем Сергея Нижегородцева и происходил из разорившейся казачьей семьи, что было среди забайкальских казаков далеко не единичным явлением. Почему, об этом чуть позже.

Биография семьи Рукосуевых началась многообещающе во здравие, и закончилась за упокой. Отец Георгия богатырь Софрон, родом из Зоргольской станицы, женился на могойтуйской казачке из зажиточной семьи Поповых. А что Поповы, что Потехины, что Нижегородцевы – один суглан, переженились, перекумились, сам черт ногу сломит. После шумно отпразднованной свадьбы построили всем гуртом в Могойтуе дом, дав на новоселье наказ – живите, трудитесь, плодитесь!

Домовитая Акулина и жадный на работу Софрон трудились в поте лице своего, вставая до зари, ложились, когда другие уже шестой сон видели, не забывая однако третьего пункта наставления. Неполную дюжину подарила Акулина Софрону, из которых шесть детей выжило – три мальчика, и три девочки. В ежедневных трудах и заботах, стайкой голубей незаметно пролетели годы. Вырастили, подняли на ноги всех шестерых, собрали девчатам приданое, выдали их замуж. Но раскошелиться, три свадьбы справить, все село пригласив, было полбеды. Пришло времечко собирать сынов-казаков на службу, вот тут-то и началось то, что переломило хребет Рукосуевым.

Дело было в том, что призывающийся на службу казак должен был приобрести снаряжение, обмундирование, оружие (за исключением огнестрельного), коня, за свой счет из личных доходов своего хозяйства. От кавалерийского седла^[124], являвшегося самой дорогостоящей частью снаряжения, до флажка на пику и запасных подков, все должен предъявить казак явившийся на смотр, чтобы не пришлось краснеть его отцу перед всем селом. И все это удовольствие стоило 250–300 рубликов, вынь да положь.

Собрал Софрон двух сынов-погодков на службу, разорился до нитки, хоть по миру иди, милостыню собирай. А тут еще третий, Гоша на подходе. Как говорится, хоть яловый, но телись.

Надеялся Софрон, вернутся сыны со службы, наверстают, поднимут пришедшее в упадок хозяйство. Но увы. Большак Тихон, звавшийся дружками Тихоней, учудил, лучше не придумаешь. Втюрился, как тарбаган в петлю в китаянку, женился на ней без благословления родителей и не казав глаз в Могойтуе, остался с ней в китайском городе Хайларе, где русских было пруд пруди.

Средний сын, Иван – того хуже. В 1906 году разгонял, служа у генерала Ренненкампфа, бастующих железнодорожников на станциях Борзя и Чита-1, где и познакомился с некоторыми из них поближе без казачьей нагайки. Вернувшись со службы, переночевав одну ночь под крышей отцовского дома, уехал в Читу, где устроился на работу в железнодорожные мастерские слесарем. Провались она в тартары слава казачья, да жизнь собачья.

Решение сына подкосило трудолюбца Софрона под корень. Деповщина – хуже мужика сиволапого, такой позор отцу на старости лет.

Один младший Гоша остался у отца с матерью, последняя надежда в этой жизни. Может хоть он пойдет стопами отца, возродит крестьянское подворье, подарит родителям утешение, внеся успокоение в их исстрадавшиеся души. Но подошло время и Георгию отправляться на ратную службу. Денег в семье не было, оставалась одна дорога – идти в батраки, зарабатывать себе коня и шашку. Но не в родной же станице, стыдно, вот и уехал Гоша Рукосуев в Акшу из Могойтуя, совестно было ему и родителям-старикам перед родственниками – голытьба, с того времени и дала трещину семейная спайка, сторониться стали их посельщики. Но Георгий не сдавался, мечтал, вернусь со службу, раздую кадило, утру нос зазнайкам.

Служил Георгий в одной сотне с посельщиком Сергеем Нижегородцевым, охраняя строящуюся железную дорогу в Маньчжурии, получившую позже название КВЖД. Служба протекала спокойно, если не принимать во внимание редкие стычки с хунхузами и усмирение китайцев, недовольных засильем иностранцев, к которым относились и русские, на их исконной земле. В свободное от караулов время Георгий и Сергей приучались к чужой культуре, поедая в харчевне паровые пампушки и закусывая их вонючим ханшином.

Одна из стычек с хунхузами изменила навсегда течение жизни забайкальского казака Георгия Рукосуева, направив челн его судьбы в пропахшее болотиной тупиковое русло.

Шесть казаков, охранявших станцию Мяндухэ, приняли бой с бандой хунхузов в тридцать человек. Обнаглевшие безнаказанностью хунхузы напали на станцию среди бела дня. Завязалась перестрелка. Уже первым выстрелом сбил Георгий одного из бандитов. Сергей тоже не зевал, выцеливая мелькавших среди вагонов грабителей. Но силы были неравны. Один из казаков уткнулся, упав ничком на негостеприимную землю, и его земляк положил ему на глаза два медных пятака. Смерть товарища разозлила оставшихся казаков. О том, чтобы отступить, оставить станцию на разграбление, не могло быть и речи. Сблизившись, схватились в рукопашную.

Сергей заколол одного хунхуза штыком, Георгий сцепился с другим. Ловкий, как кошка, прыгнул он на него, взмахнув клинком, распорол, словно подопревший куль с зерном. Огляделся, где следующий? Ага, вон, крадется волком к зазевавшемуся казаку. Несдобровать бы ему, если бы не Георгий, отлично владевший ножом. Вытащив из-за голенища, ловко метнул, угодив точняком в горло. Захрипело, забулькало, потекла кровь злодея на халат, расписанный драконами, огонь из пасти мечущими.

Спас Георгий сослуживцу жизнь, да сам угодил нечистому в лапы. Не ожидавшие такого сопротивления хунхузы бросились врассыпную, отстреливаясь на ходу. И надо же было такому случится, угодила шальная пуля в правую руку Георгия, перебив кисть.

После госпиталя рука начала сохнуть, не было в ней прежней силы, культя, да и только. Вот так и случилось, что из бравого казака Георгия Рукосуева получился жалкий инвалид Гошка-пахаручка^[125].

Вековал бы свой век искалеченный Георгий извечным горемыкой-бобылем, если не пожалела бы его казачка из бедной семьи, да богатая и не пошла бы замуж за инвалида. Тяжелую работу, пахать да косить, Георгий выполнять не мог, но приловчился к столярному, бондарному и другому ремеслу. Начал с плетения корзинок да туесков, гнал деготь, но уже скоро перешел на маслобойки, прялки и телеги.

Отец Георгия, Софрон, к тому времени уже умер, так и не дождавшись возрождения порушенного хозяйства. Большие надежды возлагал он на младшего сына, но увы. Унаследовав от отца золотые руки, хоть по дереву, хоть по коже, что хочешь сделает, любо-дорого посмотреть, начал Георгий попивать. Да кого там, пил запоями, по две-три недели, не просыхая. Спустит все до нитки, просит прощения у жены Пелагеи и детей Проши и Глаши, все, больше не буду, да кого там, как попадет шлея под хвост, начинается все сначала.

Жили Рукосуевы бедно, очень бедно, другой раз хлеба не было на столe. Вот и пришлось с малых лет Прошка мантулить на могойтуевских богатеев, на троюродных дядек, кумов да сватов, седьмая вода на киселе.

Степа Нижегородцев любил бывать у Рукосуевых. Мал был еще, не бросалось ему в глаза ни скромное убранство избушки, ни покосившиеся, крытые кое-как камышом повети, ни просевшая крыша стайки, в которой мычала жалобно единственная корова. Лошади у Рукосуевых долгие годы не было. Как ехать на покос, или привезти дров из леса, приходил Георгий к однополчанину Сергею Нижегородцеву. Чаще всего после очередного запоя, заросший щетиной, что дикий кабан. Пряча глаза, стыдно, просил коня с телегой. Сергей ему никогда не отказывал, но все же не мог понять. Ну коня нет, а телегу-то мог бы себе сделать. Вон сколько продал их за бесценок.

Посельщики знали слабое место Гошки-Пахаручки, и пользуясь этим, старались покупать у него, когда тот был во хмелю. Дешевле обойдется.

Пить Георгий пил, но совесть ни пропивал. Возвращал Сергею взятого внаем коня с нагруженными на телегу черенками, ручными граблями или запасными осями и ступицами для телеги. Ходовой товар в деревне. Все сделано добротно, комар носа не подточит.

В этом году Рукосуевы ехали в первый раз на покос на собственном коне, запряженном в свою собственную телегу. Казалось на первый взгляд, услыхал бог молитвы Пелагеи, снизошел с небес, милостиво одарив за труды многолетние праведные. Ан нет. Не от благ всевышнего, ни манна то была небесная. Три последних года чертомелил Прошка на богатого казака-скотовода, зарабатывая себе на коня и обмундировку, как когда-то его отец Георгий. Как была несправедливость, так и осталась. Богатому телята, а бедному ребята. Сколь уж казачьих семей разорила служба царю-батюшке, посеяв среди казаков семена раздора, которые дадут вскоре дружные, кровавые всходы.

Мишка Нижегородцев был одногодком Прошки. И ему надлежало этой осенью, как и всем казакам 1897 года срока службы, явиться при полном снаряжении для отправки в полк. Казачья справа для сына была у Нижегородцевых давно собрана. Не нужно было Мишке пасти три года чужих лошадей, вон своих табун, выбирай любого.

Всегда гордились отцы и деды казацким званием, по первому зову отечества посылая сынов и внуков на службу царю-батюшке. Но нынче не было того задорного огонька, как прежде, когда молодых казаков провожали из станицы. Шли они теперь прямиком в полымя войны, откуда пока вернулись в поселок лишь похоронки.

Если нюхнувшие пороха казаки еще храбрились, защитим от ворога землю русскую, то казачки утирали украдкой слезы, глядя на выношенных под сердцем сыночков.

Так и Анисья, не сводила взгляда с Мишки, отгуливавшего последние денечки. Хоть бы пронесло, молила бога Анисья, целуя оберег, приготовленный ею для уходящего на войну сына.

Зачин Нижегородцевы на этот раз без Степы, отпросившегося у отца помочь Рукосуевым ладить балаган. Сергей кивнул, иди мол, помоги. У забайкальцев помочь завсегда считалось святым делом.

Пока Георгий да сын его Прохор, полтора мужика, рубили и таскали березки, Степа принялся скашивать пятачок травы совсем рядышком с балаганом Нижегородцевых. Сергей обернулся, хотел уже сказать, что места больше не нашлось, но промолчал.

Скошенную Степой траву сгребала сестренка Прохора Глаша. Каких год-два тому назад дергали ее Прошка и Степа за косички, а теперь подтянулась дрыгалка, налились вешним соком волнующие округлости девичьего тела, зарумянилось, зацвело симпатичное лицо, оттеняемое искусно сплетенным венком из белоснежных ромашек и синих как безбрежное небо васильков. Только сейчас заметил Степа, как красива Глаша, встретились их глаза, опустился долу ее смущенный взгляд. Незаметно для себя подобрался Степа, выгнул колесом грудь, держась молодцом, особенно усердно строя балаган, стараясь держаться поближе к Глаше. Неизвестно сколько бы еще крутился Степа возле балагана Рукосуевых, если бы не прибежал братишка Санька, выпалив.

– Где ты там шляешься, тятя велел передать, чтобы косить шел!