200 лет Екатерининскому Мытищинскому водопроводу

Воспоминания о Мытищинском крае

Троицкая дорога

Троицкая (Ярославская) дорога и река Яуза у села Большие Мытищи пересекаются на своем пути, образуя своеобразный Крест судьбы Мытищинской земли. И нам нести этот судьбоносный крест всем нашим образом жизни, воскрешая в памяти тех, кто оставил нам литературно-художественное наследие и свои воспоминания о Мытищинском крае.

Очарование Мытищинских лесов, болот и рек влекло сюда художников и писателей, артистов и музыкантов, историков и простых людей – любознательных странников.

Наиболее яркие литературные очерки о Мытищинской земле, Троицкой дороге, селе Большие Мытищи оставили П. П. Кончаловский, К. А. Коровин, И. С. Шмелев.

Отрывки из их литературного наследия дают нам пищу для размышления над нашей собственной судьбой. Итак…

Глава из книги П. П. Кончаловского «По Московско-Ярославско-Архангельской дороге» – Троицкая дорога:

«До устройства шоссе здесь проходила так называемая Троицкая дорога или Ярославка, известная более пятисот лет, как путь к одной из самых знаменитых обитателей северной России – к Сергиевской Лавре. В продолжение пяти веков по этой дороге проходили русские князья, патриархи и целыя поколения верующих на поклонение святому Сергию. И несмотря на то, что еще в прошлом столетии Троицкая дорога, направляясь среди дремучих лесов, окружавших в то время окрестности Москвы, была глиниста, покрыта ухабами и почти непроходима, усердные паломники из года в год двигались по ней, прибывал сюда из самых дальних уголков России, так как продолжительный и трудный пуп», пост, молитва и милостыня составляют скромный подвиг русского богомольца, который и до сих пор по большей части идет в Лавру Христовым именем. В подражание свитому Сергию, который никогда не ездил на коне, некоторые цари и патриархи ходили часто в Лавру пешком и эти путешествия служили примером благочестия для всего русского народа.

Почти в одно время с основанием Троице-Сергиевской обители, она стала предметом таких частых богомольных путешествований русских князей и царей, которые, сделавшись священным обычаем, непрерывно продолжались до начала XVIII столетия и носили название Троице-Сергиевских или Сергиевских походов. Троицкие походы предпринимались каждый год, а иногда по два и по три раза в год. Путешествовали туда иногда пешком, по обещанию, иногда говели там, нередко путешествовали весною, летом, осенью и зимою, но чаще всего на память святого Сергия, 25 сентября.

Первое такое путешествие в Троицкий монастырь совершил великий князь Дмитрий Иоанович Донской в то время, когда многочисленные толпы татар шли к Москве под предводительством Мамая наказать непокорного князя. Узнав о приближавшейся грозе, Дмитрий отправился к преподобному Сергию просить совета и благословения на брань решительную, ужасную. Сергий ласково принял его, благословил, ободрил предсказанием верной победы, и в знак Божьего благословения дал ему своих извольников, двух иноков вооружителей. Потом на место самой битвы прислал своего старца посланника с образом Пречистыя Богоматери и с писанием, которыми великий князь, аки некими бронями твердыми укрепился, что еще более воодушевило его на подвиг трудный и славный.

Такое деятельное участие Святого в делах государственных, вероятно, было главнейшей причиною и того, что Троицкая обитель обогащенная многими вотчинами и особенными преимуществами, дарованными ей Донским, стала увеличиваться и сделалась известнее и знаменитее, так что впоследствии она занимала очень важное место в составе всего Московского государства.

Все государи московские ходили на поклонение «в дом Пресвятой и Живоначальной Троице к Великому Отцу и Чудотворцу Сергию, заступнику и крепкому Молитвеннику и скорому помощнику и Кормителю всех царей Российских», как называл эту обитель царь Алексей Михайлович в своей молебной грамоте на имя преподобного Сергия и Никона. Они не начинали ни войны, никакого государственнаго или семейнаго дела без того, чтобы не побывать сначала у Троицы. Они посещали эту обитель после всякой государевой радости, после всякого счастливого события.

По Троицкой дороге были путевые царские дворцы в селах: Алексеевском, Тайнинском, в Братовщине; станы устраивались из шатров возле Больших Мытищ и у Талиц, в Пушкино и Воздвиженском; кроме того, были места, где цари и царицы выходили из своих карет, колымаг и саней для переодевания, такия места назывались слааками<…>. Крестьяне и крестьянки попутных сел и деревень, встречали государя с различными приношениями, они подносили ему хлебы, калачи, пироги, блинки, сыр, квас, пиво, бражку, мед, соты, рему, овощи, ягоды, пряники, все – чем Бог послал. За эти приношения царь оделял их деньгами по несколько алтын, а посадских людей приказывал поить и кормить до воли<…>.

Но помимо своего религиозного значения, Троицкая дорога полна исторических воспоминаний. Так по ней проходили не раз полчища, враждебные России, сперва татары, потом поляки, и, наконец, французы. По ней везли с Белаго моря в Москву мощи митрополита Филиппа; по ней отправляли тело патриарха Никона с Белаго озера в Новый Иерусалим.

<…> В 1606 году из Москвы тихо и скромно двигался поезд из трех царских гробов, сопровождаемый утопавшей в слезах царевной и несколькими боярами и монахами. Это была несчастная семья Годуновых, нашедшая себе общую гробницу в Сергиевой Лавре. Таким образом Троицкая дорога была свидетельницей не только многих радостей, но и горестей, которыя пережил русский народ и его история.

К XVII веку паломничество к Сергию стало традиционным для русских государей и получило название «Троицких походов». Проходили они торжественно, с особой пышностью, должной подчеркнуть могущество и богатство правящей династии, поражали роскошью и великолепием воображение иностранцев. Обычно поход продолжался пять дней, начинаясь с богослужения в Успенском соборе Кремля и благословения патриарха. Вот как повествует об этом Адольф Лизек (секретарь посольства Римского императора Леопольда) в своем «Сказании»:

«…29-го (по Русскому счету 19-го) Сентября 1675 года в 8-м часу утра воевода Янов с 1500 ветеранов пехоты прежде всех отправился приготовлять путь для государя в следующем порядке: впереди везли пушку, по бокам ея шли два канонера, один с копьем, на конце которого был двуглавый орел с фитилем в когтях, другой опоясав мечом и вооружен длинною секирою; за ними два конюха вели превосходного пегого в тигровых пятнах аргамака воеводы; впереди отряда ехал на таком же коне воевода в богатой одежде, <…> по бокам шла фаланга секироносцев в красных суконных одеждах; далее между двумя копейщиками следовал знаменосец; за ними трубачи и барабанщики, гремевшие на своих инструментах; наконец, двадцать рот стрельцов, при мечах, с самопалами в левой руке и с кривыми топорами (бердышами) на правом плече; перед каждою ротою ехала фура; поход двинулся в поле, где в ожидании царя уже было выстроено 14 тысяч войска, и все затихло».

В час дня состоялся выезд самого государя Алексея Михайловича. А. Лизек рассказывает о нем так:

«Народу было такое стечение, что не только на площади и в окошках, но даже на крышах домов и церквей не было праздного места. На одной крыше сидел на ковре Персидский посол со своею свитою. Прежде всего выехал отряд всадников, по середине которого постельничий Иван Демидович сам вел двух любимых царских коней, покрытых тонким красным сукном; за ними потянулся обоз повозок, числом больше тридцати, одна за другою<…>; далее отряд царской стражи, впереди которого шли двести пятьдесят скороходов, без музыки и без барабанного боя, неся в руках поднятые вверх бичи, ярко блестевшие золотом. <…> Следующий поезд привел нас в изумление. Впереди ехал конюший <…>, за ним вели 62 превосходных коня, на которых вся збруя и попоны горели золотом и серебром, 12 лошадей из-под царской кареты, покрытых красным штофом, вели каждую по два конюха под уздцы одну за другою. Наконец, ехала второстепенная карета его величества, ослеплявшая блеском золота и хрусталя. <…> Потом ехали стрелки со стрелами в руках и два оруженосца с мечами его царского величества и наследника престола… Наконец, в карете ехал царь с наследником и главным воеводою <…>, по бокам длинные ряды копейщиков и секироносцев, и у самой кареты множество бояр, стольников и чашников в золоте, серебре и жемчуге. Поезд заключался тремя каретами и толпою слуг.

С подобною же пышностью из других ворот дворца показался поезд царицы<…>. Потом следовала маленькая, вся испещренная золотом, карета младшего князя <…> в четыре лошадки нигмейской породы; по бокам шли четыре карлика и такой же сзади на крохотном коньке. В другой карете везли царских детей; за ними следовала карета царицы<…>, по бокам шло множество сановников <…>, ехали сестры и родственницы царской фамилии, и 42 лошади везли придворных дам; позади всех отряд конницы». Растягивалось такое шествие на несколько километров.

Не только русские цари, но и простые богомольцы шли по святой дороге в Троицу в надежде на чудо, в ожидании помощи. Этот поток не иссякал. Как считают исследователи, в конце XIX века по Троицкой дороге проходили и проезжали десятки тысяч богомольцев.

В 1892 году в России отмечали 500-летие со дня кончины Преподобного Сергия Радонежского. Торжества сопровождались многотысячным крестным ходом, начавшимся 21 сентября от врат Успенского собора Москвы.

В 5 часов 5 минут вечера крестный ход вступил в село Большие Мытищи. Впереди ехал на коне вице-губернатор Боратынский. Народ встречал процессию. Духовенство храма Владимирской иконы Богоматери с хоругвями, иконами и колокольным звоном вышло встречать Московский крестный ход на границе своего села. Затем процессия дошла до середины села, где совершилась краткая лития с осенением святым крестом на 4 стороны и окроплением снятой водой.

Троицкая дорога, усыпанная песком и можжевельником, ведет к храму Владимирской иконы Богоматери. Здесь в 5 часов 25 минут хоругви, весом каждая от двух до четырех пудов кованого серебра, и святые иконы вносятся в храм. Всех хоругвей, сопровождающих крестный ход, пятьдесят три. Святые иконы поставлены перед алтарем на особо приготовленных местах. В 6 часов вечера в храме началась всенощная.

На ночлег несколько десятков тысяч людей размещались где кто смог. Кто расположился группами на улицах у крестьянских домиков, некоторые приютились в домах, где с них брали по 50 копеек за ночлег. Многие легли во дворах на соломе. Кто не нашел себе места в Мытищах, пошли в село Тарасовку, находящееся в 6 верстах. Были и такие, которые поздно ночью дошли до села Пушкино. А Мытищи напоминали муравейник.

Вереницы телег разместились вдоль дороги, наполненные белыми хлебами, ситными и баранками. То там, то тут видны пожаловавшие из Москвы разносчики с балыками и другой провизией. Трактиры и чайная переполнены посетителями, во всех домах пьют прославленный мытищинский чай из мирно шумевших самоваров. Здесь и богомольцы, и московские дамы со своими спутниками…»

Мытищинские крестьяне по-прежнему привечали гостей на отдых и чаепитие, занимались извозом по ближним и дальним городам губернии, а также возили в Москву молоко, творог, сметану, свежие овощи, крыжовник, вишню, яблоки – для знакомых москвичей постоянных клиентов.

Традиционное чаепитие стало своеобразной визитной карточкой мытищинской округи. Известный русский поэт Н. М. Языков проезжал дилижансом с друзьями через село Большие Мытищи по пути в Троице-Сергиеву Лавру. И было, конечно же, чаепитие в Мытищах. Здесь и родился его экспромт – гимн знаменитой живительной мытищинской воде.

 
Отобедав сытной пищей,
Град Москва, водою нищий,
Знойной жаждой был томим;
Боги сжалились над ним.
 
 
Над долиной, где Мытищи,
Смеркла неба синева…
Вдруг удар громовой тучи
Грянул в дол – и ключ кипучий
 

Покатился… Пей. Москва!

1830 год

* * *

В 1870-х годах в селе Большие Мытищи жил Костя Коровин – будущий известный русский художник, оставивший нам и свои «Воспоминания». Константин Алексеевич Коровин (1861–1939) – живописец многогранного дарования. Известные его пейзажи, портреты современников, эскизы костюмов и декораций к театральным и оперным спектаклям.

К. А. Коровин соединял в себе блестящий пример двойного дарования – как живописец и писатель. Его детские впечатления о жизни в Мытищах читаются с такой подкупающей чистотой и естественностью, что оторваться jn текста невозможно. По его воспоминаниям, он с ранних лет «зачитывался книгами». Не прошло бесследно для К. А. Коровина и его личное знакомство и общение с Мельниковым-Печерским, Чеховым, Горьким, Буниным, Куприным и другим известным писателями.

Художник Сергей Щербатов так отзывался о Константине Коровине: «Трем предметам глубокой искренней своей любви Коровин оставался верен всю свою жизнь… а именно – России, искусству и природе». Это питало творческую суть его натуры и доставляло радость почитателям его таланта. Итак, «Константин Коровин вспоминает»:

«Уже прошла Николаевская железная дорога и окончена была до Троице-Сергия, а также построена была дорога и до Нижнего Новгорода. Так что ямщина была закончена. По этим дорогам уже редко кто ездил на лошадях: ямщина была не нужна… Значит, отец сказал: «Я разорен», потому что дело кончилось. Троицкую железную дорогу провели Мамонтов, и Чижов, друзья моего деда. Вскоре я с матерью переехал к бабушке, а потом оттуда переехали мы на Долгоруковскую улицу, в особняк фабриканта Збука^[40] Кажется, хорошо не помню, отец мой был мировой судья. Большой двор был у дома Збука и большой сад с заборами, а дальше шли полянки. Еще не отстроена была хорошо Москва, Сущево. Вдали были видны фабричные трубы, и помню я, как на праздниках на эти полянки выходили рабочие, сначала молодые, потом постарше, друг перед другом кричали: «выходи», «отдай наше» и дрались друг с другом. Это называлось «стенка». До самого вечера слышался крик: то были игры-драки. Я много раз видел эти драки.

Мебель в особняк Збука была перевезена из нашего рогожского дома, который уже был продан. Но и эта жизнь в Москве была недолгой.

Летом с отцом, матерью я довольно часто ездил под Москву, в Петровский парк, на дачу к тетке Алексеевой. Это была толстая женщина с красным лицом и темными глазами. Дача была нарядная, выкрашенная желтой краской, загородка тоже. Дача была в резных финтифлюшках; перед террасой была куртина цветов, а посередке железный крашеный журавль: подняв нос кверху, пускал фонтан. И какие-то на столбах два ярких, ярких серебряных шара, в которых отражался сад. Дорожки, покрытые желтым песком, с бордюром, – все это было похоже на бисквитный пирог. Хорошо было на даче у тетки, нарядно, но мне почему-то не нравилось. Когда надо было сворачивать с Петровского шоссе в аллею парка, то шоссе казалось далекой синей далью, и мне хотелось ехать не на дачу к тетке, а туда, в эту дальнюю синюю даль. И я думал: там, должно быть, мыс Доброй Надежды…

А у тетки на даче все раскрашено, даже пожарная бочка тоже желтая. Мне хотелось совсем другое видеть: там где-то есть леса, таинственные долины… И там, в лесу, стоит избушка – я бы ушел туда и стал бы один жить в избушке этой. Туда бы взял с собой собаку Дружка, жил бы с ним; там маленькое окошко, дремучий лес – я поймал бы оленя, его бы доил, еще корову дикую… Только вот одно: наверно, она бодается. Я бы ей отпилил рога, жили бы вместе. У отца есть удочка – я взял бы с собой, на крючок насадил бы мяса и бросил бы ночью из окна. Там ведь волки, пришел бы волк – цап мясо – попался. Я б его к окну-то и притащил и сказал бы: «Что, попался? Теперь не уйдешь… Нечего зубы скалить, сдавайся, живи со мной». Он ведь не дурак: понял бы – жили бы вместе. А что у тетки… ну мороженое, ну дача – ведь это ерунда, куда ни пойдешь загородка, дорожки желтые, чушь. А мне бы в дремучий лес, в избушку… Вот что хотелось мне.

Возвращаясь от тетки, я говорил отцу:

– Как бы мне хотелось уйти в дремучий лес. Только ружье у меня, конечно, не настоящее, горохом стреляет, ерунда. Купи мне, пожалуйста, настоящее ружье, я буду охотничать.

Отец слушал меня, и вот однажды утром я вижу на столике около меня лежит настоящее ружье. Небольшая одностволка. Курок новый. Я схватил – как оно пахнет, какие замки, стволы какие то в полосках. Я бросился отцу на шею благодарить, а он говорит:

– Костя, это – настоящее ружье. И вот коробочка пистонов. Только пороху не дам тебе – еще рано. Смотри ка, ствол-то дамасский.

Целый день я ходил по двору с ружьем. На дворе растет бузина у забора, забор старый, в щелях. А по ту сторону живет приятель – мальчик Левушка. Я ему показывал ружье, он ничего не понял. У него тачка, он возит песок, большое тяжелое колесо, словом, ерунда. Нет, ружье это совсем другое.

Я уже видел, как я застрелил, бегая с Дружком, и уток, и гусей, и павлина, и волка… Эх, как бы уехать в дремучий лес. А здесь – этот пыльный двор, погреба, желтые конюшни, купола церкви – что делать?

Я сплю с ружьем и двадцать рал в день его чищу. Отец поставил на стол свечу и зажег, посадил пистон, курок поднял, стрельнул в свечу на пить шагов – свеча потухла. Я расстрелял три коробки пистонов, тушил свечку без промаха – все не то. Надо же порох и пулю.

– Погоди, – сказал отец, – скоро мы поедем в деревню Мытищи, там будем жить. Вот там я тебе дам пороху и дробь, ты будешь стрелять дичь.

Долго ждал я этого счастья. Прошло лето, зима, и вот в один прекрасный день, когда только распустились березки, отец поехал со мной по железной дороге. Какая красота. Что видно в окно – леса, поля – все в весне. И приехали в Большие Мытищи. С краю был дом – изба большая. Нам ее показала какая-то женщина и с ней мальчик Игнашка. До чего хорошо в избе: две деревянные комнаты, потом печка, двор, на дворе стоят две коровы и лошадь, маленькая собачка, замечательная – все время лает. А как вышел на крыльцо, видишь большой синий лес. Блестят на солнце луга. Лес – Лосиный остров, огромный. То есть так хорошо, как я никогда не видел. Вся Москва никуда не годится, такая красота…

Через неделю мы переехали туда. Отец где то получил службу на фабрике недалеко. Но что это такое за Мытищи? Там есть речка – Яуза, и идет она из большого леса до Лосиного острова.

Я сейчас же подружился с мальчиками. Дружок ходил со мной. Сначала и побаивался ходить далеко, а за речкой был виден лес и синяя даль. Нот туда то я и пойду… И пошел. Со мной Игнашка. Сенька и Сережка – замечательные люди, сразу приятели. Пошли на охоту. Отец мне показал, как заряжается ружье: очень мало пороху клал, я вешал какую-то газету, делал круг и стрелял, и дробь попадала в круг. То есть это не жизнь, а рай. Берег речки, трава, кусты ольхи. То она очень маленькая, мелкая, то переходит в широкие бочаги темные, невероятной глубины. На поверхности плещется рыба. Дальше и дальше идем мы с приятелями.

– Смотри, – говорит Игнашка. – вон, видишь, за кустами утки плавают. Это дикие.

Тихонько крадемся мы в кустах. Полото. И близко я подошел куткам. Прицелился и выстрелил в тех, которые ближе. Взвились с криком утки, целая стая, а утка, в которую я стрелял, лежала на поверхности и била крыльями. Живо разделся Игнашка и бросился в воду, саженками поплыл к утке. Дружок лаял на берегу. Игнашка схватил зубами за крыло и возвратился с уткой. Вылез на берег – большая утка. Голова синяя с розовым, с отливом. Это было торжество. Я ходил от восторга на цыпочках. И пошли дальше. Место становилось более болотным, трудно было идти, качалась земля. Но в реке видно все дно, и я увидел у кустов, в глубине, шли большие рыбы и дышали ртом. Боже, какие рыбы. Вот их надо поймать. Но очень глубоко. Сбоку был огромный сосновый лес, в который мы пришли. Это – мыс Доброй Надежды. Мох зеленый. Игнашка и Серега собрали хворост и развели костер. Мокрые, мы грелись около костра. Утка лежала около. Что скажет отец! А за заворотом реки, через сосны, синела даль, и там большой был плес реки. Нет, не это мыс Доброй Надежды, а он там, где синяя даль. Поэтому я пойду непременно туда… там есть избушка, там буду жить. Ну и что Москва, что дом наш рогожский с колоннами, что он стоит перед этими бочагами воды, перед этими цветами – лиловыми султанами, которые стоят у ольхи… И эти ольхи зеленые отражаются в воде, как в зеркале, и там синее небо, а наверху, вдали, синеют далекие леса.

Надо возвращаться домой. Отец сказал мне: «Ступай на охоту», а мать чуть не плакала, говоря: «Разве можно это, он еще мальчик». Это я то. Я утку застрелил. Да я сейчас эту реку переплыву, когда хотите. Чего она боится. Говорит: «Зайдет в чащуру». Да я вылезу, я охотник, я утку застрелил.

И я шел домой гордо. А через плечо я нес перевешенную утку. Когда пришел домой, было торжество. Отец сказал: «Молодец» – и поцеловал меня, а мать сказала: «Доведет этот вздор до того, что он заблудится и пропадет…»

– Ты разве не видишь, говорила мать отцу, – что он ищет мыс Доброй Надежды. Эх, – сказала она, – где мыс этот… Ты разве не видишь, что Костя всегда будет искать этот мыс. Это же нельзя. Он не понимает жизнь, как есть, он все хочет идти туда, туда. Разве это можно. Смотри, он ничему не учится.

Каждый день я ходил с приятелями на охоту. Главным-то образом все, чтоб подальше, увидать новые места, все новые и новые. И вот как то раз далеко мы ушли краем большого леса. Товарищи мои взяли с собой плетеную корзинку, залезали в реку, подставляли ее к прибрежным кустам в воде, хлопали ногой, как бы выгоняя рыбу из кустов, поднимали корзинку, и туда попадались маленькие рыбешки. Но раз всплеснулась большая рыба, и в корзинке лежали два темных больших налима. Это было удивленье. Мы взяли котелок, который был для чая, сделали костер и сварили налимов. Была уха. «Вот как жить-то надо», – подумал я. А Игнашка говорит мне:

– Насмотри-ка, вон видишь, с краю леса стоит маленькая избушка. Действительно, когда мы подошли, была маленькая, пустая избушка с дверью и маленькое сбоку окно – со стеклом. Мы ходили у избушки и потом толкнули дверь. Дверь отворилась. Там никого не было. Земляной пол. Избушка низенькая, так что человек взрослый достанет до потолка головой. А нам – в самый раз. Ну что это за избушка, красота. Наверху солома, маленькая печка кирпичная. Сейчас же зажгли хворост. Замечательно. Тепло. Вот мыс Доброй Надежды. Сюда я перееду жить… И до того мы топили печку, что в избушке было невыносимо жарко. Отворили дверь, время было осеннее. Уже смеркалось. Снаружи все посинело.

Были сумерки. Лес, стоящий около, был огромный. Тишина…

И вдруг сделалось страшно. Как-то одиноко, сиротливо. В избушке темно, и круглый месяц вышел сбоку над лесом… Думаю: «Моя мать уехала в Москву, не будет беспокоиться. Чуть свет уйдем отсюда». Очень уж хорошо здесь в избушке. Ну прямо замечательно. Ник трещат кузнечики, кругом тишина, высокие травы и темный лес. Огромные сосны дремлют в синем небе, на котором звук вдали у реки, как будто кто то дует в бутылку: ву-у, ву-у…

Игнашка говорит:

– Это лесовик. Ничего, мы ему покажем.

А что-то жутко… Лес темнеет. Стволы сосен осветились таинственно луной. Печка погасла. Выйти за хворостом боимся. Дверь заперли. Ручку двери завязали поясами от рубашек к костылю, чтоб нельзя было дверь отворить в случае лесовик придет. Баба-Яга еще есть, это такая гадость.

Мы примолкли и смотрим в маленькое окошко. И вдруг мы видим каких-то огромных лошадей с белой грудью, огромными головами, идут… и резко остановились и смотрят. Эти огромные чудовища, с рогами, как ветви деревьев, были освещены луной. Они были так громадны, что мы все замерли в страхе. И молчали… Они ровно ходили на тоненьких ногах. Зад их опущен был книзу. Их – восемь.

– Это лоси… – сказал шепотом Игнашка. Мы, не отрываясь, смотрели на них. И в голову не пришло, чтоб стрельнуть в этих чудовищных зверей. Глаза у них были большие, и один лось близко подошел к окну. Белая грудь его светилась, как снег под луной. Вдруг они сразу бросились и пропали. Мы слышали треск их ног, как будто бы разгрызали орехи. Вот так штука… Всю ночь не спали мы. И чуть забрезжил свет, утром мы пошли домой.

Жизнь в деревне мне, мальчику, была наслаждением. Казалось, что нет и не может быть лучше моей жизни. Целый день я в лесу, в каких-то песчаных оврагах, где высокие травы и огромные ели упали в речке. Там я с товарищами выкопал себе в обрыве дом, за ветвями упавших елей. Какой дом! Желтые стены из песка, потолок мы укрепили палками, постелили ветви елей, сделали, как звери, логовище, печку, провели трубу, ловили рыбу, достали сковородку, жарили эту рыбу вместе с крыжовником, который воровали в саду. Собака была уже не одна, Дружок, а четыре целых. Собаки замечательные. Сторожили нас, и собакам казалось, как и нам, что это самая лучшая жизнь, какая только может быть, за что можно восхвалять и благодарить создателя. Что за жизнь! Купанье в реке; каких зверей видели мы, таких и нет. Пушкин сказал верно: «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…» Был барсук, но мы-то не знали, что барсук: какой то особенный большой поросенок. Собаки гнали его, и мы бежали, хотелось поймать, приучить его, чтоб вместе жил. По не поймали – убежал. Прямо ушел в землю, пропал. Чудесна жизнь…

Прошло лето. Наступили дожди, осень. Опали деревья. Но хорошо было в нашем доме, которого никто не знал. Топили печку – тепло. Но отец пришел как то с учителем, человеком высокого роста, худым, с маленькой бородкой. Такой сухой и строгий. Он показал на меня: завтра идти в школу. Было страшно. Школа – ведь это особенное что то. А что страшно – неизвестно, но страшно неизвестное.

В Мытищах, на шоссе у самой заставы, в большом каменном доме, на котором орел, написано «Волостное правление». В левой половине дома помещалась, в большой комнате, школа.

Парты черные. Ученики все в сборе. Молебен у икон. Пахнет ладаном. Священник читает молитву и кропит водой. Подходим к кресту. Садимся за парты. Учитель нам раздает перья, ручки, карандаши и тетради, и книгу – замечательную книгу: «Родное слово» С картинками. Мы, уже грамотные, помещаемся на одной стороне парт, а младшие – на другой.

Первый урок начинается с чтения. Приходит другой учитель, румяный, низенького роста, веселый и добрый, и велит петь за ним. Поем:

 
Ах ты, воля, моя воля,
Золотая ты моя.
Воля – сокол поднебесный,
Воля – светлая заря…
Не с росой ли ты спустилась,
Не во сне ли вижу я.
Иль горячая молитва
Долетела до царя.
 

Замечательная песня. В первый раз я слышал. Тут никого не ругали.

Второй урок был – арифметика. Надо было выходить к доске и писать цифры, и сколько будет одно с другим. Ошибались.

И так началось учение каждый день. В школе ничего не было страшного, а просто замечательно. И так мне нравилась школа.

Учитель, Сергей Иванович, приходил к моему отцу пить чай, обедать. Был человек серьезный. И с отцом все говорили они хитрые вещи, и казалось мне, что отец ему говорил все не так – не так он говорил.

Помню, как-то раз захворал отец, лежал в постели. У него был жар и лихорадка. И он мне дал рубль и сказал:

– Сходи, Костя, на станцию и достань мне там лекарство, вот я написал записочку, покажи ее на станции.

Я пошел на станцию и показал записочку жандарму. Он мне сказал, выйдя на крыльцо:

– Вон видишь, мальчик, тот вон маленький домик, с краю у моста. В этом домике живет человек, у которого есть лекарство.

Я пришел в этот дом. Вошел. Грязно в доме. Какие-то стоят меры с овсом, гири, весы, кульки, мешки, сбруя. Потом комната: стол, всюду все навалено, заставлено. Шкафчик, стулья, и за столом, у свечи сальной, сидит старик в очках, и лежит большая книга. Я подошел к нему и дал записку.

– Вот, – говорю, – за лекарством пришел.

Он прочел записку и сказал: «Подожди». Пошел к шкафчику, открыл его, достал маленькие весы и из банки клал белый порошок на весы, а в другую чашку весов положил маленькие плоские медяшки. Отвесил, завернул в бумажку и сказал:

– Двадцать копеек.

Я дал рубль. Он подошел к постели, и тут я увидел, что у него на затылке была надета, маленькая ермолка. Долго oн что-то делал, доставал сдачу, а я смотрел на книгу – не русская книга. Какие-то большие черные знаки подряд. Чудная книга.

Когда он мне отдал сдачи и лекарство, я спросил его, показав пальцем:

– Что здесь написано, что это за книга?

Он мне ответил:

– Мальчик, это книга мудрости. А вот где ты держишь палец, тут написано: «Бойся больше всего злодея-дурака».

«Вот так штука», – подумал я. И дорогой думал: «Что же это за дурак такой?» И когда пришел к отцу, отдал ему лекарство, которое он развел в рюмке с водой, выпил и сморщился – видно, что лекарство горькое, – я рассказал, что я достал лекарство у такого странного старика, который читает книгу, не русскую, особенную, и сказал мне, что в ней написано: «Бойся больше всего разбойника-дурака».

– Кто же, скажи мне, – спросил я отца, – этот дурак и где он живет. В Мытищах есть?

– Костя, – сказал отец. – Он, такой дурак, живет везде… А правду тебе сказал этот старик, самое страшное – дурак.

Очень я задумался над этим. «Кто ж это такой, – все думал я. – Учитель умный, Игнашка умный, Сережка тоже». Так я и не мог узнать – кто этот дурак.

Вспомнив как-то в школе во время перемены, я подошел к учителю и спросил его, рассказав про старика, кто дурак.

– Много будешь знать – скоро состаришься, – сказал мне учитель. И только.

Помню, я учил урок. А учитель был в другой комнате у нас в гостях, с моим отцом. И они все спорили. Я помню – отец говорил:

– Это хорошо – любить народ, желать ему блага. Это похвально – желать сделать ему счастье и благополучие. По это мало. Этого может желать и дурак…

Я тут насторожился.

– И дурак желает блага народу, – продолжал отец, – благими намерениями вымощен ад. Это ничего не стоит – желать. Надо уметь сделать. Вот это есть суть жизни. А у нас и горе от того, что все только желают, и от этого могут пропасть, как можно пропасть от дурака.

Еще страшней мне показалось. Кто же этот дурак. Разбойник, я знаю, он стоит у леса или у дороги, с дубиной и с топором. Пойдешь – он и убьет, как убили извозчика Петра. Я с товарищами – Сережкой и Игнашкой – ходил за село – смотреть. Он лежал под рогожей, зарезанный. Стра-а-ашно. Я всю ночь не спал… И стал бояться ходить вечером за село. В лес, к речке – ничего, он не поймает, я убегу. Да у меня ружье, я его сам ахну. Но дурак страшней. Какой же он.

Я не мог себе представить и опять пристал к отцу, спрашивал: – Он в красной шапке?

– Нет, Костя, – сказал отец, – они разные. Это те, которые хотят хорошего, но сделать этого хорошо не умеют. И все выходит скверно.