Путешествие юного домового

Домовёнок устало следовал за вокзальным. Всё-таки за один сегодняшний вечер он пережил столько, сколько иному трудяге-домовому за всю жизнь пережить не светит. Сколько новых знакомств, хороших и не очень, ему случилось за сегодня! И он понимал, что ему поневоле придётся общаться с целым семейством, а силы его были на исходе. Он не мог уже всецело контролировать ход своих мыслей и потому опасался ляпнуть что-нибудь невпопад. Ещё он поймал себя на том, что дремлет на ходу, и попытался, широко раскрыв глаза, проморгаться, дабы сбить дремоту, совершенно неуместную при данных обстоятельствах. Выйти из тягучего состояния полусна ему помог вспыхнувший в паре шагов перед ним жёлтый кошачий глаз, а рядом с ним, через пару мгновений другой, но уже зелёный.

– Брысь! Брысь отсюда! Мышелов ленивый! – прикрикнул на кота, серого, как анчуткина печаль, вокзальник.

"Так вот почему я его не увидел в темноте! Потому что он серый. Вся разница между дымчатым котом, что вёз меня на вокзал, и этим разноглазым в том, что дворовый забияка любит выставлять себя напоказ, дабы все его замечали. А этот, напротив, тихушник, любит скрытность!"

Осенённый догадкой, домовёнок с интересом уставился на кота.

– Это – Брысь. Ты не бойся его, – уже обращаясь к домовёнку, произнёс жмых.

– Куда же мне брыснуть? Ведь я здесь ничего не знаю, хоть и не боюсь ничего, – не понял вокзальника Углёнок, борясь с нахлынувшей усталостью.

– Не ты брысь, а кот Брысь, – начал объяснять недогадливому спутнику Жмых, видя, что домовой совсем запутался и он может поразвлечься.

– А я не брысь?

– Ты – нет.

– Это кот должен брыснуть?

– Да, конечно, должен. Ведь он преграждает нам путь. Кроме того, его кличка: Брысь. Папаня так его нарёк. Ибо когда вокзальные коты норовят поживиться чем-либо у пассажиров, те орут на них: "Брысь отседова, котяры облезлые!". Те, естественно, разбегаться не собираются, лишь тихорятся недалече, а этот спокойно подходит и берёт что повкуснее, покудова люди на других котов отвлечены.

Тем временем Брысь неспешно встал, вытянул по полу передние лапы, прогнул спину, потянулся и сладко зевнул, зажмурив от удовольствия разноцветные глаза, оголяя при этом острые, как мелкие гвозди, клыки, отчего Углёнку вновь стало не по себе. Но, наблюдая за спокойно жующим Жмыхом, домовёнок взял себя в руки и спокойно выдержал холодный взгляд вокзального кота, что, перестав тянуться и зевать, подошёл к домовому и заглянул ему прямо в глаза. Они смотрели один на другого несколько секунд, после чего кот сделал вид, будто домовых в природе не существует, и прошествовал на свет зала, как мимо пустого места. Закончив провожать котейку взглядом, Жмых окликнул Углёнка:

– Ну что ж, вот и пришли. Будь добр, заходи в наши покои! – и первым нырнул в самодельную дверцу одной из нижних коробок.

Глава 9.

Углёнок со вспыхнувшей внезапно искрой любопытства в усталом взгляде вступил за порог домика вокзальных и неожиданно для себя очутился в просторном и слабо освещённом помещении. Свет исходил от большого телефона, лежащего экраном вверх на поставленных стопкой спичечных коробках. У противоположной стены была сложена лестница из таких же коробков, которая вела на верхний этаж, то есть в коробку, стоящую сверху той, в которой сейчас Углёнок находился. А в левой стене от входа имелась прорезанное прямоугольное отверстие в рост домового, но его закрывали плотные бардовые шторы.

"Ничего себе обстановочка! Настоящие покои! Я бы даже сказал – хоромы! – с восхищением оглядываясь по сторонам, подумал домовёнок. – Умеют же вокзальные устроиться в жизни!".

– Проходи, малец, не тушуйся, – ласковый и вкрадчивый голос раздался из полумрака, куда не распространялся свет от телефона, но где домовёнок, умеющий, как весь кутный народец, неплохо видеть в темноте, без труда определил говорившего. Это был прилично одетый господинчик, обладающей важностью павлина и хитрыми глазками лукавого. Зато рядом с ним седела статная хозяйка. Расслабленная поза и грациозность её давали понять, что она не из этих мест. А манера говорить, когда она следующей обратилась к Углёнку, лишь подтвердила это предположение:

– Гостям мы всегда рады. Ступай к нам. Какой интересный молодой лютэн, ты не находишь, милый?

Милый только крякнул в кулак, а вместо ответа своей половине обратился вновь к домовёнку:

– Только гляди в оба, о провод не споткнись, что к этому телефону подведён. Гнездо у него слабое, мы его едва подключить сумели. Шпиндель, мой старшой отпрыск, почитай, два дня с ним разбирался, покуда не настроил всё как у людей.

– А ну-ка сынок, – обратилась хозяйка к Жмыху, – пододвинь-ка этот аппарат к нам, да поближе. Негоже хозяйское гостеприимство из потёмок оказывать.

Свет дисплея тем временем стал ярко-жёлтым, и на нём образовалась картина осеннего леса, сменившая насыщенный жизнью зелёный цвет горных склонов. Так и настроение домовёнка стало по осеннему грустным, когда он получше разглядел довольные жизнью лица, принадлежавшие хозяйке и самому Кошкану. Ведь ему самому написано на роду собственную семью долго не увидеть.

Хозяева вокзала очень напоминали сытых домашних котов как внешне, так и своими ленивыми, но точно выверенными движениями. Они подливали чай в кукольные детские кружечки и со смаком прихлёбывали из них. Перед вокзальными стояла стеклянная банка с заваркой, в которой болтались два связанных между собой лезвия для бритья, изолированные друг от друга спичками. От лезвий отходили два тонких белых провода и скрывались за спинками уютных самодельных креслиц. Жмых жестом указал Углёнку на пустующий рядом мешочек и пригласил присесть на него. Мешок оказался обшитым весьма приятной на ощупь тканью и наполнен какими-то крохотными шариками, отчего без труда обволок тело Углёнка, позволив в себя погрузиться, оказавшись на удивление очень уютным сидением. Сам Жмых скромно присел на неброский, но добротно сколоченный табурет.

– Меня Кошканом прозывают, – подражая мурлыканью кота, представился молодому гостю хозяин. – Я за всем на вокзале приглядываю, стало быть, во всём за главного и без меня здесь никуда.

Кошкан выдержал паузу, оценивающе оглядев гостя, и продолжил вещать:

– А это хозяйка здешняя, супружница моя, Незабудка. Покуда я с ней не познакомился, то за милицейской будкой на этом же самом вокзале жил. Но вот она – ни в какую. "Не буду, говорит, за будкой жить, и всё тут!". Так что до тех самых пор, пока я в этих коробках не обосновался, она на свадьбу не соглашалась. А как хоромы сии отгрохал да обжился в них, так и детки пошли: Шпиндель, Чулан, Перинка да Жмых. Для них второй этаж построил, а потом и нижний этаж расширил. Приспособлений, опять же, в хозяйстве полезных понаставил. А теперича оцени обстановку!

Он широким жестом провёл перед собой рукой, величественно раскинувшись в кресле и закинув ногу на ногу.

– Всё это благодаря моей трудолюбивой хозяюшке, что меня сподвигла этот уют навести!

Таким вот образом, непринуждённо хвастаясь всем, до чего хватало взора, Кошкан обстоятельно объяснил свою значимость в округе, попутно представив свою семью, без стеснения пыжась перед Углёнком. Незабудка между тем, молча наливала гостю чай, поглядывая на него с любопытством, которое, как отметил про себя Углёнок, она тщательно пыталась скрыть. На миловидном лице хозяйки виднелись небольшие морщинки в уголках губ, что придавало ему серьёзное выражение, но зелёные большие глаза весело поблёскивали в свете телефона. Незабудка протянула Углёнку маленькую пластмассовую кружечку, наполненную до краёв, и поинтересовалась:

– Ну а ты, мон ами, что про себя сказать можешь? Рекомендации Покатуньи для нас много значат, но о тебе ничего нам не говорят.

"Когда это Жмых успел нашептать мамке про Покатунью? – подумал с удивлением домовёнок. – Шустрый малый, однако! И вообще, вся семейка довольно своеобразная. С ней, кажись, надобно ухо держать в остро!"

– Так кто же ты? Куда путь держишь? – вторил супруге Кошкан.

– Звать меня Углёнок. Из справных домовых буду, что с людьми на одной жилплощади обретаются, да хозяйство в порядке содержат, – сделал попытку блеснуть красным словцом домовёнок, но вокзальники и ухом не повели, ожидая более детальной информации. – Живу я в этом городе столько, сколь себя помню, да только тесно мне здесь стало.

Углёнок запнулся на полуслове, невольно осознав всю нелепость сказанного. Как такому маленькому существу может стать тесно в большом городе, истинных размеров которого он даже не представляет? Да ладно, пусть понимают, как хотят. Это уже их дело.

– Понял, что мир вокруг желаю посмотреть, – продолжил он. – Жизнь везде красивая, и много есть мест интересных на земле, фотоснимки которых я с любопытством рассматривал в одном познавательном журнале. А теперь воочию увидеть хоть что-то должен, иначе покоя мне не будет.

– Так ты читал журнал? – ласково поинтересовалась Незабудка.

– Не то, чтобы читал, – поняв, что его подловили на слове и теперь могут заподозрить в уходе от старых традиций, в которых нет места всему, что может смутить чистый разум кутника, вовлекая его в водоворот человеческих страстей и отвлекая тем самым от мирного и спокойного существования согласно древнему уставу. А все эти вокзальные, вагонные и прочие, отошедшие от завета предков, нарушив тот самый устав, пусть и хорошие в душе, но в среде домовых считались ниже сословием, хотя сами себя низшими вовсе и не считали. Вот и маманя с братцем своим по той же самой причине не общалась, но в душе любила его, иначе бы не отправила к нему своего отпрыска.

– Картинки там просто смотрел всякие, странички перелистывал…

– Тогда откуда же ты узнал, что на этих картинках и где это расположено? В ином случае тебе не додуматься никогда до этого, не прочитав прежде подписи к иллюстрациям, – мягко наседая своими вопросами, Незабудка вынудила домовёнка признаться в грамоте. А домовёнок, в свою очередь, успел понять, насколько тётушка Незабудка непроста и что её речь совершенно не такая, как у остальных вокзальных и у его семейства. Хотя тётушкой назвать её язык не поворачивался. Никак она не тянула на почтенную мать семейства. Моложавая и изящная, с проницательным взглядом. Скорее к ней, а не к Кошкану, так любила захаживать Покатунья. И кто в этом семействе главный, так же более не вопрос.

– Ты, молодой домовой, прочти-ка, что на сей обложке начертано, – подал голос Кошкан, протягивая тоненькую книжицу, имевшую некогда золотое тиснение на красной, теперь весьма потёртой обложке, изображавшее круг в сеточке пересекающихся линий с молотком и ножом странной изогнутой формы по центру в обрамлении колосьев, перетянутых лентой.

– Паспорт СССР, – бегло прочёл Углёнок и открыл первую страницу, на которой надпись дублировалась. А вот вторая страница была уже интересней. С чёрно-белой фотографии смотрело лицо молодого человека без бороды, но с длинной шевелюрой. Углёнок продолжил читать уставшим голосом:

– Фамилия – Потцман, имя – Абрам, отчество – Самуилович

– Достаточно. Вряд ли нам интересна личность того путника, Абрама Потцмана, обронившего в суматохе паспорт на перроне много лет тому назад и проведшего несколько незабываемых дней в милицейском участке на этом вокзале. У нас целая коробка таких вот документов хранится. Но вот о твоей личности мы ровным счётом ничего покуда не узнали. Негоже от добрых хозяев таиться, которые к тебе со всей душой и гостеприимством. Ещё чайку подлить? Сухарики бери, да сахарок вприкусочку не забывай.

Незабудка наполнила маленьким половником чашку домовёнка до самых краёв.

– Ты поведай нам вот что, душа непоседливая. Как вокзал найти умудрился, коль дом не покидал с малолетства? – никак не мог унять своё любопытство Кошкан.

Уже более осторожный домовёнок, обдумывая каждое слово, рассказал вокзальным свою историю, опустив ненужное для них, про анчуток и чёрную жемчужину. Рассказ, казалось, удовлетворил любопытство Кошкана и Незабудки, которые, выслушав домового, обещали посадить его в поезд, следующий в нужном направлении, а пока предложили пройти в гостевую, чтобы хорошенько выспаться перед дорогой. К тому же Кошкану подошло время выводить котов на прогулку в поисках еды. Те голодной оравой уже разлеглись неподалёку от входа в коробку, с нетерпением елозя хвостами по полу в ожидании своего кормильца и изредка совершая робкие попытки проникнуть ближе, за некую невидимую черту. Но храбрый Брысь пресекал их поползновения, негромко и угрожающе шипя, между делом дожёвывая стащенную с чьего-то бутерброда колбасу. А когда Кошкан повёл своих подопечных на дело, на добычу пропитания, тогда лишь только шум с наружи постепенно затих.

Глава 10.

Углёнок проснулся от того, что увидел во сне, как он прыгает со шкафа вниз, но вместо мягкой кровати приземляется, а точнее приводняется в холодную воду и, не зная, как удержаться на плаву, начинает медленно идти ко дну. По пути вниз он восторженно озирается по сторонам, кивая в знак приветствия кишащим вокруг него разноцветным рыбкам, что живут в коралловых рифах на странице 38 в его журнале, а коснувшись дна, начинает спокойно ходить по донному песку, распинывая со своего пути ракушки с жемчужинами и перепрыгивая с камня на коралл, с коралла на проплывающую мимо рыбину, а с неё на другой камень, пока не увидел среди водорослей переливающий тёмным перламутром шар размером с вишню. Он подплыл к нему и, нагнувшись, сделал попытку оторвать его от дна, но шар не поддался тщетным усилиям, словно прилип ко дну или имел неимоверно тяжёлый вес. Тут Углёнок вспомнил, что в воде нечем дышать и, пытаясь выпустить из рук неподъёмную жемчужину, стал со всех сил отталкиваться ногами от дна, чтобы всплыть. Но теперь уже жемчужина не хотела отпускать домовёнка, удерживая его, словно приклеенная к ладоням. Воздух заканчивался, и Углёнок открыл глаза. Оглядевшись вокруг шальным взглядом и поняв, что это был всего лишь сон, он вытер со лба холодный липкий пот, уселся на кровати. Пытаясь отдышаться, приходил в себя, словно от забега по стенкам комнаты, когда нужно в бешеном темпе перебирать ногами, чтобы не свалиться на пол.

– С утречком добрым! Как спалось? – высунул свой конопатый нос между бордовых занавесок улыбающийся Жмых.

– Нормально спалось, – буркнул в ответ домовёнок, чувствуя какой-то подвох в вопросе про сон. Наверное, он вёл себя беспокойно и что-то кричал во сне, в чём нет ничего удивительного, учитывая то, что ему приснилось.

– Маманя за тобой послала. Сказала, что пора соню будить, не то на поезд опоздает. А он ещё чаю с плюшками не отведал. Так что, будь добр, умывайся и приходи за стол. Кровать можешь не заправлять, Перинка её сама застелет, она по этому делу знатная мастерица! – и, хитро улыбнувшись на этих словах, довольная рожица Жмыха скрылась из вида.

"Ну как так "можешь не заправлять!" – мысленно продолжил беседу с вокзальником домовёнок. – Они же не люди какие, чтобы их к порядку приучать, а настоящие, уважаемые вокзальные. Да и мы из потомственных домовых будем. Стало быть, порядок у нас в крови!".

И руки сами, по старой привычке, аккуратно взбили подушку на уже натянутой простыне, накрыв всё это ровно уложенным одеяльцем.

Затем Углёнок умылся в кружке с чистой водой, поправил на себе одежду и, взглянув на своё отражение в круглом зеркальце, неодобрительно хмыкнул. Но, намочив в воде пятерню и пригладив взъерошенные за ночь волосы, он счёл возможным показать себя гостеприимным кутникам и, бодро закинув на плечи свою котомку, шагнул за бордовые занавески в комнату, где накануне принимал его сам Кошкан с супругой.

По центру комнаты стоял круглый стол. За ним бок о бок сидели хозяйка и хозяин, приветливо улыбаясь гостю. Справа от Кошкана восседал серьёзный субъект высокого роста, на голову выше главного вокзального и вдвое шире его в плечах. Чёлка тёмных волос свисала ему на глаза, фактически закрывая их, но и сквозь неё было заметно, как они сверкают, осматривая домового. Рядом с ним занимал место худощавый молодец со стрижкой на прямой купеческий пробор, короткой светлой бородой и хитро прищуренными глазами. Он так же внимательно смотрел на Углёнка. Следующим по кругу пристроился Жмых на давешнем мягком кресле-мешке и простецки улыбался во весь свой белозубый рот. Слева от хозяйки сидела девчонка, на вид ровесница Углёнка, и смотрела на вошедшего в комнату домовёнка с наивным восхищением.

"А вот и Перинка собственной персоной!", – Углёнок по достоинству оценил внешние данные дочери Кошкана, которая была едва ли не копией своей собственной матери, лишь с поправкой на разницу в возрасте.

Её внешнее сходство с Незабудкой было очевидно. А сомнение по поводу хмурого детины с крепкими пальцами рук и хитрована с бородкой и цепким взглядом развеял Кошкан, представив своего старшего и среднего сына:

– Этот молодец – мой старшой, – он положил холёную ладонь на плечо сидевшего подле него крепыша. – Надёжа семьи. Шпинделем наречён за то, что любую деталь любого механизма шпинделем называет, но различает их по-своему. И как те детали не назови, разбирается в них лучше, чем кот в колбасе. Что-то разобрать, а потом собрать лучше, чем было – это про него! Так ведь, старшой?

– А то, – скромно пробасил детина.

– Вот средний мой, Чуланом прозванный. Ну, Чулан и Чулан, что тут добавишь?

Главный здешний вокзальник указал взглядом на белокурую девчонку:

– Это дочурка, кровиночка наша, страшной тётке в комнаты отдыха пассажиров по доброй воле порядок наводить ушедшая, а к родителям в дом отчий наведаться забывающая. Хорошо ли тебе ту ней живётся, Перинушка моя ненаглядная?

– Хорошо, батюшка.

– Стало быть, в доме отцовском плохо тебе пребывалось на мамкиных-то харчах?

Кошкан обращался к дочери с ехидными подковырками, но нотки обиды всё же предательски проскальзывали в его голосе.

– Ну, будет тебе, Кошканчик, – ласково промурлыкала Незабудка, погладив нежно шевелюру мужа. – Гость ведь у нас. Вот и повод образовался всей семьёй собраться да поболтать о том, о сём. А ты, мон ами, чего стоишь ровно семафор около путей? Присаживайся за стол, да чайку с нами отведай!

Она подмигнула Жмыху, и тот за одно мгновение подмахнул табуретку к столу рядом с Перинкой и несильно подтолкнул Углёнка, задавая тому нужное направление.

Углёнку как-то сразу не понравилось отношение отца к собственной дочери, однако, он решил не обращать внимание на семейные отношения радушных хозяев, а сосредоточиться на своих личных заботах: успеть на поезд и не сболтнуть за столом чего лишнего.

Незабудка едва заметно задела локтём дочь, отчего та зарделась, но неспешно, с достоинством, в движениях, как у отца, наполнила чашку Углёнка ароматным чаем и придвинула к нему маленькое блюдце со сладкими сухариками. Сидящие за столом сделали по глотку, затем, как по команде, потянулись каждый к своему блюдцу и захрустели сухарями, обильно посыпанными сахарной пудрой. К украшавшей центр стола вазочке с порезанными яблоками и мандариновыми дольками не притронулся никто. Углёнок решил следовать заведённому в этой семье этикету и молча повторял действия хозяев. Воцарилась тишина, нарушаемая скромным похрустыванием. Вокзальники сосредоточенно шевелили челюстями, изо всех сил делая вид, что это вполне обычное утро, и каждый смотрел в свою чашку, выказывая фальшивое равнодушие к гостю. Один лишь Жмых, не скрывая ироничной улыбки, обозревал ситуацию, возникшую за столом с таким лицом, словно явился на показ комедии и ждал развития событий. Но вот Углёнку стало неловко в этой напряжённой тишине, и он обратился к Перинке:

– Спасибо! Чай у вас просто замечательный! Никогда такого не пил!

Её щёки опять зарделись от смущения. Опустив глаза, Перинка ответила тихо:

– Пожалуйста. Вы пейте, пейте. Я для вас ещё подолью.

И тут всех как будто прорвало. Каждый начал о чём-то болтать, оживлённо рассказывая что-то своё. Даже молчаливый Шпиндель пытался о неуклюже поведать не то Углёнку, не то всей честной компании разом какую-то занимательную историю. Разве что домовёнок сидел молча, развесив уши и переваривая поток информации о том, что пьют они только иван-чай, собираемый вручную на пустыре за запасными путями, что коты сейчас стали не те, что прежде, а намного наглее и хитрее, что поезда ходят не совсем по расписанию, потому бабок вокзальных, что приходят к прибытию состава и торгуют семечками, надобно теперь караулить заблаговременно, дабы урвать себе жменьку-другую. Да и замки на чемоданах нынче прочные, не то, что два или три десятка лет тому назад. К тому же хитрые вокзальные мыши перестали поддаваться дрессировке и норовят стащить кусок сахара покрупнее, пока спишь. Техники из вокзальной обслуги больше не разбрасывают различные детали после ремонтных работ, как в былые времена, славные своими беспорядками, а всё вывозят куда-то, аккуратно упаковав в ящики и коробки. Вся эта болтовня продолжалась в том же духе, пока кутникам не пришла пора перевести дыхание от застольной беседы и сделать ещё по одному глубокому глотку. Только после этого разговор начал переходить в конструктивное русло.

– Время у нас есть до прихода нужного состава, – дала понять Незабудка, видя, как Углёнок ёрзает на табурете, поглядывая украдкой на выход. – Тамошний вагонник по имени Кишь-Мишь – сговорчивый малый. Своих подвезти всегда готов. К тому же он мой должник. А я долги не забываю.

Странное промелькнуло в её взгляде и тут же пропало.

– Ты, малец, семьёй обзавестись, как я понял, всё ещё не удосужился? – задал Кошкан весьма неожиданный вопрос и сделал такое лицо, словно ответ его вовсе не интересует. Тем не менее, было видно, как его уши, будто маленькие локаторы, сканируют пространство на предмет интересующего Кошкана ответа.

– Да куда ему, батя. Верно же сказал, малец он ещё, – встрял Чулан, набитым ртом пережёвывая сладкие сухари.

– Цыц мне тут! – оборвал среднего сына Кошкан. – Тут я ещё спрашиваю!

И тут же мягким голосом продолжил, вновь обратившись к домовёнку:

– Оно и понятно. Только из-под крыла родительского вырвался. А зазноба или подружка какая есть? Иль не успел ещё приметить да глаз положить?

– Одни мы с сестрёнкой у отца и матери. Сосед с красной бородой, да разные другие домовые в подъезде моём проживают. Про девиц, тем более лепых, в нашем доме ведать не ведаю.

– Всё как всегда. Скрывают домовые чадушек своих до поры до времени. Народ они усердный и прижимистый. Смотрины устраивать никогда не спешат. Сами сначала к молодому кутнику присматриваются, стоит ли он того? – резюмировала Незабудка. – Эдак не скоро ты себе невестушку сыщешь. Пока они присмотрятся, по углам пошушукаются, откупные определят, так и молодость пройдёт, что не заметишь. А у нас всё по-простому. И девка на лицо не страшная, да на руки работящая. К тому же жильё у ней имеется. Ты уж, будь добр, присмотрись к ней, да не оплошай. Не то вагонный молодняк, что на вокзале нашем прогуляться выходит, покуда головной электровоз меняют, такую девку из под носа не увели. Даже собачатся они промеж собой из-за дочки нашей, так она кутникам вагонным по душе пришлась!

Незабудка никак не могла также обойти вниманием своих старших сыновей, которым по возрасту полагалось в женихах ходить:

– А эти два красавца, несмотря на то, что оболтусы, – голос её зазвучал ласково и взгляд потеплел, когда она переводила его с Чулана на Шпинделя и обратно, подразумевая под определением "красавцы" несомненно, их, – и то мною пристроены за вагонных девчат. Ещё годок – другой вагонные девки в своих поездах поошиваются, уму разуму наберутся, да рукоделиям разным у старших пообучатся и к нам под крышу упорхнут. Там, глядишь, и свадебки сыграем.

– А Жмых? И у него невеста есть? – с чего-то вспомнил о конопатом приятеле домовёнок.

За столом все дружно рассмеялись, включая самого Жмыха.

– Да кто же за Жмыха пойдёт? – сквозь смех вопрошал Чулан. – Именем его ещё не нарекли!

– И то верно, – вторил среднему сыну Кошкан. – Не нашёл он себе ещё умения такого, чтобы имя достойное подобрать. Ведь как у нашего брата-кутника имя даётся? Правильно, по способностям его, аль по занятию определённому. По характеру, опять же. А у домових или иных прочих, что матерями, жёнами, дочерями аль сёстрами нам приходятся? Им имена за качества их душевные да характер дают. Вот, к примеру, Перинка что значит? Это предмет строго неодушевлённый, суть постельная принадлежность. Но имя дочери не за то мы дали, что она в спальнях порядок наводит, а за то, что характер у неё мягкий и душа нежная! Посмотри внимательно на супругу мою. Она красива, как тот цветок полевой, что незабудкой зовётся. А ещё память имеет такую, что не забывает ни добрых дел, ни, тем более, злых. Ни-ко-гда.

Кошкан нарочно выговорил Последнее произнесённое в монологе слово по слогам, чтобы прозвучало оно весомей. Посмотрел с гордостью на Незабудку и продолжил:

– Оттого и любят её все, и боятся те, кому надо!

– Вот и ты, домовой, имя своё носишь. А за что нарекли тебя так мать – отец? – строгим тоном даже не спросил, а потребовал ответа Чулан, сидя с самым серьёзным видом напротив.

Не хотелось Углёнку рассказывать, что взглядом своим любой предмет испепелить может, что глаза его при этом становятся чёрные, как два уголька. Что видеть он может то, что другим не под силу. Ведь сам он не понимал ещё, как это работает, и потому не сумел бы объяснить хозяевам вокзала своё чудо-умение. Да и не испугаются ли они, оговорись он про тот случай с обожжённой рукой и пожаром в мусорном ведре, после чего, собственно, и был наречён таким именем. А ну как слово за слово и вытянут из него про мерзкие многорукие рожицы? Чтобы сказать, чтобы не соврать?

– А потому и Углёнок, – твёрдым голосом заговорил домовой, – что любимым занятием было по углам таиться, да за жильцами в квартире наблюдать, а потом отцу рассказывать, что да как. Ну а батяня, узнавши от меня, где человек что-то положил да где и что обронил по неосторожности, с того самого свой рабочий день начинал, что порядок наводил за людьми. Любопытный я с детства и застенчивый.

Домовёнок, рассказавши эту почти правдивую версию своего имени, придуманную только что, заметил, как выражение неподдельного интереса на лицах вокзальных кутников сменяются гримасами разочарования. Даже Жмых сидел, опустив глаза, и ковырял пальцем столешницу. Не мог Углёнок не знать, что невдомёк вокзальникам, как он в детстве боялся открытых пространств квартиры. Что он даже на шаг боялся отойти от пристеночка. Ведь именно в углу, где как раз две стены сходятся, там он и чувствовал себя очень защищённым. И ему в самом деле ничего не оставалось, как наблюдать из своего кутка, чем занимаются люди, а во время обеда или ужина сообщать о том отцу в плане поддержания разговора. Не его вина, что отец работать лишь под вечер начинал, до самого обеда позволяя себе дрыхнуть в тёмных закутках квартиры.

– Н-да, – разочарованно протянул Кошкан.

А Незабудка, немного помешкав, взглянула на Углёнка ободряюще и уверенным тоном, не терпящим возражений, сказала:

– Ну, ничего, ничего. Всё-таки собрался в дальние края, а на это не всякий способен. Там, глядишь, и имя другое подберётся. Ведь так, мон шер? – обратилась она к супругу.

Перинка положила свою ладонь на его руку и сжала её, выражая свою поддержку. А домовёнок почувствовал в себе уверенность и выпрямил спину.

– Но это не всё, – начал исправлять Углёнок неловкую ситуацию, в которую сам себя поставил, лихорадочно соображая, чего бы сказать, что б и правда, да такая, какую не испугаются и лишнего не спросят. – То было, пока я недорослем по углам сидел, да от стен отойти боялся. Повзрослев, я, как и всё моё семейство, стал очевидцем пожара, произошедшим в квартире. И пока один человек лежал на полу без сознания, а другой отвлёкся на свою обожжённую руку, мы тушили то пламя, тушили и потушили. Я в саже изгваздался, как трубочист, но участие в пожаре принял самое непосредственное. Так Углёнком и нарекли, учитывая к тому же мою давнюю любовь к углам. А имя моё мне нравится. Другое вряд ли для меня подойдёт.

Обстановка разрядилась вновь. В глазах вокзальных вновь читалось уважение и более того, Чулан со Шпинделем переглянулись, одобрительно кивнув Углёнку.

– А давайте ещё чаю? Что мы так просто сидим? – по лицу Жмыха вновь расползлась довольная ухмылка. – Этак парень голодным от нас уедет, чего допустить ни в коем разе нельзя!

– И то правда, – вторила ему мать. – Пора уже и откушать, водой сыт не будешь!

Она принялась раскладывать по тарелочкам яблочные и мандариновые дольки, а после упорхнула из-за стола и вернулась со вкусно пахнущим пирогом, что был завёрнут в белое полотенце, дабы не остыл.

– Ого! Мамин пирог! – впервые за утро по собственной инициативе подал голос Шпиндель. – А он с яблоками?

– Нет, сынок. Раз яблоки на столе, значит, пирог с черникой, – ласково поправила детину мать, принявшись резать тёплую выпечку на равные доли.

Ели молча, смакуя каждый кусочек. Переговаривались изредка короткими фразами, отдавая должное Незабудкиной стряпне. Шпиндель заявил, что такой наивкуснейший пирог может испечь только его мама, и Углёнок молча с ним согласился, хотя его мать тоже готовила весьма недурно, но редко, предпочитая всякой стряпне увести вкусняшку-другую у людей. Зря что ли они живут в квартире с домовыми? Должны ведь как-то людишки компенсировать чистоту, заботу и уют, которые им дарят бесплатно и от всей души.

Первой закончила трапезничать хозяйка. Она посмотрела на часы, светившиеся на экране телефона, и встала из-за стола:

– Вы кушайте, ни в чём себе не отказывайте. А мне необходимо потолковать кое с кем, – проворковала она деловым тоном и покинула коробку.

Следующим тишину нарушил Кошкан:

– Как тебе у нас спалось? Как кушанья наши? – поинтересовался он, сияя самодовольной рожей и явно ожидая лишь одобрительного ответа. – Скажи мне, друг мой домоседный, чтобы ты делал без участливого внимания со стороны хранителей вокзала? Где бы ты почивать, к примеру, изволил, если бы не наше гостеприимство?

– Спалось мне, наверное, лучше, чем если бы я спал на траве под кустом. Стряпня просто замечательная. И чай такой, что вкус тот век буду помнить. А без вашего участия я бы на поезд нужного направления едва ли смог бы попасть. Спасибо доброй Покатунье и дядьке Поездуну, что поверили мне и свели с вами. Так что спасибо и вам, и им за всё! А чем я могу вас взамен отблагодарить?

– Мы тебя в скором времени на поезд посадим и Кишь-Мишу как надо отрекомендуем. Он нам изюм сладкий передаст, а мы ему чайного сбора, коим почивали тебя сегодня, дадим на дорожку. Так что поедешь с комфортом и щербетом до самой Большой Пристани. Вот так мы наших гостей уважаем и помогаем им, чем можем.