Однако досада все-таки посетила его, когда он узнал от жены о якобы его «подарке» на свадьбу дочери. Не показав своего раздражения, он вдруг подумал, что Алексей не просто проник в его дом. Успокаивала лишь мысль о том, что брошка все равно оставалась в его семье. Корневу надо было объясниться с Алексеем и несколько дней спустя, выбрав удобный момент, завел разговор:
–Лексей, мы теперь одна семья и надо друг дружку держаться. Я не знаю, сказал, что Семка про эту вещицу или нет, он ведь ее нашел, но я боялся, что Вы наделаете с ней шуму, а богатство тишину любит, надо подождать, а то вместе с ней загребут, откуда и не выйдешь. Ты малость приживись, а там видно будет, как с ней быть. Надо думать, так, чтобы ни одна вошь не придралась. У меня есть люди, которые подскажут, да и им я не все выложу, как есть. На свете всяко бывает и так бывает, что ничего не бывает. И вот оно что, – продолжал тесть, – у меня в лесу сруб припасен, ты устрой-ка его вывезти, дом поставим, а то негоже в примаках – то жить.
Алексей понимал, что тесть прав, пройдет это смутное время, а то может стать, что и добро может худом оказаться. Он полностью согласился с отцом Марфы. А мечты о призрачном богатстве только будоражило его сознание и мутило разум.
Это заставляло его гнать время вперед, он жил будущими событиями, которые должны все в корне изменить. Сегодняшний день не радовал и мало интересовал его, он все делал как-то отрешенно, всё время заглядывая в будущее, гнал день за днём.
Мысли точили и разъедали его душу так, что он иногда усилием воли старался прогнать их. Но время лечит, а голова знает, что делать. Он не раз приходил на озеро и старался угадать, где Семка схоронил кинжал. Мечты о призрачном богатстве не давали покоя.
В отличие от Марфы, которая еще больше расцвела и похорошела от счастья, Алексей был не весел. Ему было совестно перед братом за то, что он женился на Марфе, и ни молодая жена, ни пришедшее богатство не радовали его.
Односельчанин, приехавший из города, рассказал, как случайно встретил в городе Василия, где тот проходил военную переподготовку и учебу. Василий собирался отпросится на несколько дней на побывку в село, но услышав о свадьбе Алексея и возвращении Андрея Корнева, передумал. После службы, так и не узнав, что произошло, он попросил отправить его на учет в Рабфак, в Высшую школу политработников. Его ходатайство удовлетворили, и он с отличием ее закончил.
Алексей понимал, что новая власть ничего хорошего народу не принесла. Ему приходилось теперь воевать не только с односельчанами, но и со своими родственниками и бывшими приятелями, убеждая их подчиняться новым законам и требованиям, выдвигаемые этой властью. Продразверстка, которой обложили село, была непомерно высока, но он всеми правдами и неправдами старался ее выполнить. Он привык работать и работать хорошо, подчиняясь приказам новой власти.
Он становился день ото дня жестче, упрямее и несговорчивее. Время делало его таким. Односельчане роптали, и с каждым днем ненавидели его больше и больше, эта ненависть относилась и к его тестю.
На жалобы и заявления, поступавшие на Алексея, высшее начальство не реагировало, считая это наговором и несогласием с пришедшей властью, что еще больше поднимало авторитет Алексея в их глазах.
Алексея даже не обрадовала весть о скором рождении первенца. Он не мог ни в чем упрекнуть Марфу, она стала хорошей хозяйкой, заботливой женой, но это еще больше раздражало Алексея. Марфа же, все списывала не его занятость и особо ему не докучала. Родители Алексея не могли нарадоваться на свою невестку. Мать Алексея, как и мать Марфы, старались уберечь ее от тяжелой работы и ждали внуков.
Марфа по—прежнему, ходила в монастырь к Матушке Игуменье, несмотря на протесты и ругань Алексея, запрещавший общаться с монахинями. Однако родители поощряли Марфу, а иногда на службу ходили вместе с ней. Алексей особенно, ругался на своего отца, который по-прежнему оставался старостой прихода.
На стыке 20-х и 30-х годов ломали не только весь прежний быт и уклад старой деревни, но и душу русского крестьянства. Решительная борьба с духовенством была настолько сильна, что о сопротивлении не могло быть и речи. Повсеместно закрывались Храмы и монастыри, священнослужители и их подручные сажались в тюрьмы, ссылались в Сибирь, а особо «опасные» расстреливались. Крестьян все больше отлучали от Бога.
У Алексея и Марфы родился мальчик. Сына назвали Анатолием. Родные не могла не радоваться внуку, Толянька, как все его звали, рос крепким и здоровым. Никифор, ставший дедом, сделал внуку зыбку из дерева, которую в деревнях подвешивали к потолку. Встал вопрос о крещении. Алексей напрочь запретил крестить сына, подчиняясь новому времени.
Если узнаю, выгоню из дома обоих, не пожалею – кричал он на весь дом, где они теперь жили с Марфой, добротном, крепком пятистенке.
–Ах ты, басурман, отец глянь–ка, что за басурман, – вопила мать.
–Да твой басурман любимый в Москве живет, и чай с плюшками ест на серебре, его там белые рученьки холят, – злорадствовал Алексей.
Надо сказать, что Василий и Алексей были в отца – русые, с синими, как море глазами, а вот Семен был похож на мать, черноволосый цыганенок с карими жгучими глазами. А мать, в свою очередь одна из семи ее светловолосых сестер и братьев тоже была темноволосой. Над ее матерью, бабкой Алексея, Василия и Семена, в деревне смеялись, что нагуляла она дочку то ли от цыгана, то ли от татарина, а может род их шел от казаков, которых еще помнили старожилы. Несмотря ни на что, за свою темненькую девочку она была часто бита мужем.
А Семен уродился таким же непохожим на братьев, как и его бабка, а на шутки, отпускаемые по этому поводу отцу Никифору, тот только усмехался и отвечал мудрено:
–Вороненку гнездо – родима хата, не всякому верь, кто болтает, тот всего не знает. Свой своему поневоле брат.
Мать больше всех переживала о Семене. Со слов Алексея, который навестил Семку в Москве, она знала, что ему живется хорошо, но он был далеко, и не могла она его лишний раз обнять и приголубить.
А Семка действительно, во всем отличался от братьев. То ли потому, что был самый младший, и ему доставалось сразу ото всех, то ли потому, что нравом был покладист и добр. Он вперед всех бежал помочь матери, принести воды, наколоть дров, пригнать корову и многое, что просила и не просила мать.
Она ночами молилась за него, просила у Бога хорошей ему доли, просила вразумить его, так как боялась, что пропадет он со своей добротой. Она понимала, что Алексей завидует ему, он с радостью бы оказался на его месте, рядом с Натальей, может и не ожесточился бы так. Что он не любит Марфу, она знала с первого дня и не могла понять, что заставило его так поступить. А знала она о Семке из рассказа Алексея.
Однажды с оказией. Алексей заехал проведать Семена. Наталья была на работе, Семен в Училище. Его встретила высокая, пафосная немка, которая, к его удивлению, узнав, что он брат Семена, тут же превратилась в слащавую, заботливую матрону, только и верещавшую об успехах Семки. Он отметил те удобства, в которых жил Семка, и почувствовал сумасшедшую зависть.
Не дождавшись ни Наташи, ни Семена, он недовольный, ушел с пирогами, врученными ему Эльзой Карловной. Со злости он тут же, за углом, выбросил те пирожки дворовой собаке, которая с удивлением и жадностью их съела. Дома он рассказал, как хорошо живется Семену.
А Семен наслаждался жизнью в городе. Ему нравилось все. К тому же, Эльза Карловна окружила такой заботой своих постояльцев, что они даже стыдились этого и не знали, как отблагодарить эту чудесную женщину. Семен, конечно же, любил и помнил мать, но его мать даже при большом своем желании не могла бы для него сделать то, что сделала для него эта чужая женщина.
Сначала Эльза Карловна всех приодела. Что-то перешила из своего платья, что-то докупила у модисток. Наталья стала выглядеть удивительно благородной городской девушкой, никак не напоминавшей о своем простом крестьянском происхождении. Она с упоением училась на Медицинских курсах и отличалась большими способностями.
Семку тоже приодели и отправили в школу – коммуну. Смотрясь на себя в зеркало, в новой форме, он думал, как бы ему завидовали сельские мальчишки, если бы увидели, как он изменился. Он так же с увлечением учился и благодарностью отвечал на все просьбы Эльзы Карловны.
Она к тому же, начала учить его немецкому языку. Видя, с каким упорством и почтением Семен относится ко всему, Эльза Карловна полюбила его, как только могла полюбить женщина, не истратившая ни капли материнской любви. Семен стал центром ее жизни.
Все свои деяния она видела только в раскладе, насколько это будет необходимо и полезно Семену. Она жила его мыслями, его заботой, стремясь вывести его в люди, дать хорошее образование, и дождаться, когда он приведет в дом невесту, с которой нарожает детей и в ее доме будет много маленьких ангелов. «Дай бог только здоровья, и дожить мне до этого времени» – мечтала она.
Прошло несколько лет. Наталья стала врачом – известным хирургом, провела блестяще несколько операций по своей методике и теперь ее, как необыкновенно одаренного специалиста пригласили на кафедру к известному профессору Грибову Павлу Николаевичу. Она оперировала в Московской городской больнице и одновременно занималась наукой.
Много уважаемых мужчин хотели бы видеть ее в качестве своей жены, но она, увлеченная своей профессией, и не мечтала о замужестве.
Эльза Карловна, обеспокоенная, такой ситуацией, уже несколько раз пыталась образумить Наталью.
Наташенька, душенька, ты скоро станешь старой девой, как я. Тебе вот-вот стукнет 30 лет, бабий век – короток. Неужели ты не хочешь иметь семью, мужа, детей. Эльза Карловна, дорогая, мне до старой девы еще 5 лет, да и нет того человека, который бы мне понравился настолько, чтобы стал моим мужем – отвечала Наташа.
–Ты на своей работе только и видишь анатомическое тело, а не мужчину, посмотри на него не глазами доктора, а глазами женщины, ну неужели во всем городе нет достойного мужчины? Сокрушалась Эльза Карловна.
–И почему только работа, сходи в театр, оперу, посети какое-то увеселительное мероприятие – ресторан, например, неужели молодые люди теперь не приглашают в ресторан.
–Эльзочка, дорогая, не переживайте, все устроится, когда время придет.
–Да, когда же оно придет? ты не представляешь, как оно промчится, жизнь пролетит и не заметишь.
Все разговоры, однако, заканчивались темой Семена. Обе женщины заботились о нем, как о родном, делали все, чтобы Семен ни в чем не нуждался. Семен купался в любви этих совершенно чужих женщин и старался отвечать тем же. Он окончил школу и решил поступить в Военное Летное училище, собираясь уехать в другой город. Для Эльзы Карловны это была трагедия, она не понимала «зачем совсем юному мальчику так далеко уезжать, когда столько возможностей есть здесь, в Москве».
Она вместе с Наташей старалась уговорить его остаться, но убедить его было невозможно. Семен еще в школе увлекся авиацией и спал, и видел себя военным летчиком.
Ему было жаль расставаться с новой семьёй, в которой прошли его самые счастливые годы. После босоногого, деревенского детства, он попал в благополучную атмосферу спокойствия, любви и счастья. Благодаря стараниям Эльзы Карловны, он практически ни в чем не нуждался. Он был всегда сыт, одет, обеспечен всем необходимым для учебы.
Ему было страшно неудобно, что он жил на содержании двух милых женщин. Но они так убедительно и деликатно внушили ему, что все, что они делают для него, просто необходимо для его будущего, а его благодарностью им, будет его состоявшаяся судьба. Кроме того, за эти годы он в совершенстве овладел немецким языком, который преподавала ему Эльза Карловна.
Собирая Семена в дорогу, Эльза Карловна плакала. Она только что почувствовала себя нужной, любимой, Семка правда обожал ее, и вот все кончилось. Семен успокаивал ее:
–Мы же не навсегда расстаемся, я буду писать Вам каждый день, буду приезжать в отпуск, а когда получу назначение, возьму Вас к себе, Вы только подождите, и мы будем опять вместе.
Наташа понимала чувства Эльзы Карловны и тоже старалась уговорить ее, чтобы та не расстраивалась. Прощаясь с Семеном, женщины поплакали, благословили его, и надавав кучу наставлений и гостинцев в дорогу, остались одни. А Семен поехал навстречу новой жизни.
Глава 7. Жизнь кого ласкает, а кого к себе не пускает.
Мы оставили Василия, когда он отправился на учебу в Рабфак Высшей школы политработников, которую он с отличием закончил. После окончания учебы его направили на партийную работу в Саратовскую область.
Он быстро пошел в гору, и дослужился до Секретаря Обкома. Женился на хорошей девушке, работающей в парткоме, в семье у них родился сын, Сергей.
Вспоминая о событиях своей молодости, он понимал, что Алексей, скорее всего, женился на Марфе из-за каких-то обстоятельств, которых он не знал. Однако сердце щемило от обиды на брата, он в отличие от Алексея, был более рассудителен и прагматичен, но прокручивая в уме события тех лет, уже не придавал большого значения той драгоценности, из-за которой поднялся весь переполох.
Сейчас он осознал, как был страстно влюблен в Марфу и женился бы на ней без всякого приданого. И разумеется, не поступил бы с Алексеем так, как он поступил с ним. С той поры он не приезжал домой и хотел навестить родителей, познакомить их со своей семьей. Да и похвалиться тем, что сам сумел «выйти в люди», дослужиться до высокой должности, на которой состоял. Он решил на несколько дней заскочить в село, увидеться с родными, стремился обрадовать стариков своим приездом.
В стране в то врвемя елась политика энергичного шокового «перевоспитания» «темного» русского мужика, упрямо не желающего ради коммунистического рая расстаться со своим земельным наделом и распоряжаться своим урожаем по своему усмотрению, а не по распоряжению новой власти.
До революции одним из тяжких грехов была шестая библейская заповедь, запрещавшая всякое убийство, даже злого, нехорошего человека. В течение многих веков церковь проповедовала эти основополагающие нормы общественного поведения христианина, что подкреплялась переходящими от поколения к поколению не писаными законами повседневного бытия крестьянской общины.
И вот эту спаянную общим бытом и вековыми традициями сельскую семью – общину, расколол братоубийственный лозунг, объявленный большевиками.
Ликвидация кулачества – как класса. Началось сознательное физическое уничтожение целого слоя наиболее умных, трудолюбивых и наиболее самостоятельных и состоятельных крестьян. Одновременно с этим, шли страшные гонения на религию и Церковь.
«Черное воронье – в черные воронки» – еще один лозунг, наглядно говорящий о великом переломе «хребта и души народа». Методы борьбы с религией и осуществление коллективизации деревни оказались бесчеловечными и на селе.
В деревне в это время происходили два взаимосвязанных насильственных процесса: создание колхозов и раскулачивание. "Ликвидация кулачества" имела своей целью, прежде всего обеспечение коллективным хозяйствам материальной базы. Так и в селе сначала был создан колхоз «Светлый путь», куда перешло имущество раскулаченных и отправленных в Сибирь сельских
«кулаков», а потом на этой базе создали совхоз.
Вместе с тем, власти не дали точного определения, кого нужно считать кулаками. В определении читалось: – это тот, кто использовал наемный труд, но в эту категорию зачисляли и середняка, имевшего две коровы, или две лошади, или хороший дом.
Каждый район получил норму раскулачивания, которая равнялась в среднем 5-7% от числа крестьянских дворов. Чтобы выполнить эту норму в кулаки записывали и неугодных бедняков. Для оправдания этих действий было придумано зловещее слово "подкулачник". Через посулы, обман, угрозы и насилие крестьян заставляли вступать в колхозы и сдавать в неделимые колхозные фонды свой инвентарь, скот и обрабатываемую землю.
Противодействие крестьянства выражалось также в форме мало организованной уборки урожая и массового расхищения урожая. В 1932 г. советское руководство утверждает указ об охране социалистической собственности. В народе его называли «законом о пяти колосках».
Любое хищение колхозной собственности каралось расстрелом либо, при смягчающих обстоятельствах, 10-летним теремным заключением с конфискацией имущества. Указ был издан с целью, лишить колхозников возможности обрести хоть малейшую экономическую независимость от колхоза.
Советская деревня смирилась с колхозным строем, хотя крестьянство оставалось самой бесправной категорией населения. Введение в стране паспортов, которых крестьянам не полагалось, означало не только возведение административной стены между городом и деревней, но и фактическое прикрепление крестьян к месту своего рождения, лишение их свободы передвижения, выбора занятий. С юридической точки зрения, колхозник, не имевший паспорта, был привязан к колхозу так же, как когда-то крепостной к земле своего хозяина.
В соответствии с обстановкой, Сельским Советом, возглавляемым Алексеем Ворониным, было принято решение о ликвидации Монастыря, «как осиного гнезда контрреволюционного черного воронья».
Были лишены избирательных прав и объявлены к выселению из села 45 человек, из них 35 монашек, а также семья сельского священника. Все они были признаны недостойными вступить в «новое светлое будущее».
Алексей с упоением впрягся в работу. Он с таким рвением и искренним желанием исполнял свои должностные обязанности, что никто и ничто не могло остановить его от выполнения указаний и постановлений партии, в которые он искренне верил. Он вызывал страх у односельчан одним своим появлением, не ожидая от него ничего хорошего.
Дома ему некогда было проявлять внимания ни к родителям, ни к Марфе, ни к сыну. Он так и не смог полюбить Марфу, его не трогала ни ее красота, ни легкий нрав, ни старания угодить ему. Он, затаившись, ждал, когда же наступит возможность, все изменить, ждал того, чего сам себе не мог объяснить. Ему хотелось бросить все и уехать в Москву, чтобы жить рядом с Натальей. Однако он по рукам и ногам был связан обстоятельствами, в которые сам себя загнал. Он иногда задумывался, что, если разбогатеет, может начать всё сначала. Тогда и заживет полной счастливой жизнью, а сейчас он плыл по течению вместе со временем и не думал, что оно в конце концов, просто раздавит его.
В списках на выселение была семья его тестя, Андрея Ивановича Корнева, как первого зажиточного крестьянина, а значит и кулака. Хотя две семьи давно объединились и жили одними помыслами, официально хозяйство вели раздельно.
Алексей, у которого со времен женитьбы хранилась брошка, не особо расстроился. Он равнодушно отнесся к решению Сельсовета о выселении Корневых, да если бы и хотел, ничего не смог бы сделать.
Андрей Корнев не ожидал такого подвоха от зятя, а его жена от такого известия слегла. Родители Алексея тоже не понимали, почему он не заступился за тестя, осуждали его. Отец Никифор ругал чуть свет Алексея и его власть, а матушка плакала и умоляла его помочь оставить сватов в селе.
На всем селе слышался плач, люди были не согласны с решением Сельсовета. Монашки, лишенные своего дома, тоже засобирались в путь, взяв котомки с краюшкой хлеба, да бутылочкой воды, отправлялись в странствия безропотно, неся свой тяжкий Крест во имя Господа. Собиралась в путь и Матушка Игуменья, которой было в то время 68 лет.
Крепкие стены монастыря, а также здания, в которых размещались монашеские кельи и Храм, а также все имущество монастыря тут же переходило во владения Сельского Совета, где они предполагали разместиться.
Встал вопрос о Храме, и на очередном заседании приняли решение его взорвать. Кроме того, нужно было проверить и сдать в район опись реквизированного церковного инвентаря, вместе с серебряными крестами Храма и колокольни.
Вот в такое непростое время прибыл повидаться с родней Василий Воронин. Обнявшись с родителями и братом, познакомив со своей женой и сыном, Василий встретился и с Марфой. Она еще больше похорошела, превратившись в колоритную красавицу. Розовощекая, с русой толстой косой на голове, пряди от которой вылезали из красиво повязанного платка, она, смущаясь, пригласила родственников в свой дом, где накрыла обеденный стол с нехитрым деревенским угощением. Картошка, соленые огурцы, капуста, помидоры, лук, свежеиспеченный хлеб и горшок со щами из печки красовались на столе. Не забыла и квас, и брагу собственного изготовления.
Братья сели за стол, да так и засиделись допоздна, делясь прошедшей жизнью, событиями, делами на работе. Гости, утомленные дорогой, пошли к родителям Василия спать.
Марфа тоже прилегла, однако, не спалось. А братья, расслабившись от еды и браги, все говорили и говорили.
Марфа, немного вздремнув, проснулась и вышла в сени, попить воды. Братья громко, о чем–то спорили, как будто ругались, она уже хотела пойти к ним, увести Алексея, зная его непростой характер, но остановившись, прислушалась:
–Да поспешил ты Лешка, богатство так руки жгло, что разум затмил, ведь не любил ты Марфу, да и сейчас не любишь, вижу, смотришь на нее, как на прокаженную.
–Да не ожидал я, что так выйдет, думал, заберу брошку, а там как бог даст, да и тесть все боялся кабы куда из-за нее не сослали.
–А ты бога вспомнил? Однако не по божьи живешь и не по совести. А ты сдай брошку государству, зачем она тебе, все равно пользоваться сможешь, хватит уже ожиданьем то жить и сразу полегчает. А твоему тестю я помогу, поеду в обком партии, думаю своему не откажут, оформим Вас, как одну семью и все.
–Не лезь Васятка, так лучше будет, моя воля, да и Марфу я не люблю, одна Наталья в глазах стоит, ничего с собой поделать не могу. А про брошь Семку надо спросить, это он ее нашел и его сказ, что с ней делать.
–Да ты изувер, вертишься как угорь на сковороде, с Семкой поделиться захотел? Так я тебе и поверил. Наворотил делов, а теперь бабу и сына со свету извести хочешь, а я тебе и как брат и как коммунист не позволю этого сделать. Одумайся, а не то не осмотрю, что ты мой брат.
–А что на родного брата донос напишешь, али сразу в кутузку сдашь, а может ты Марфу до сих пор любишь, потому и мне напакостить хочешь?
–Ну и сволочь же ты, не думал, что ты брат так ссучился, ты же Иуда, в партии состоишь, а мыслишь как, Одумайся, повинись и перед богом, которого вспомнил и перед Марфой, а коли нет – не брат я тебе больше
Марфа еле успела спрятаться за занавеску, когда Василий опрометью выскочил на улицу и поспешил к своей семье в родительский дом. Она вспомнила как быстро, ни с того, ни с сего ее позвал замуж Алексей, как чувствовала, что с ним что-то не так.
Но она так любила его и так радовалась, что он ее муж, постоянно оправдывала его равнодушие к ней, старалась не замечать грубые несправедливые выходки по отношению к ней и сыну. Как неоднократно, во время ссор его матушка выговаривала ему, защищая их от его гнева.
–Так он на брошке женился, а не на мне, – вспомнила она.
Как он обрадовался, увидев на ней эту брошь и тут же забрал себе, объяснив это осторожностью. Она знала, где находится в доме тайник Алексея, а там и брошь.
Утром, дождавшись, когда Алексей уйдет на работу, она достала брошку, с брезгливостью посмотрела на нее и побежала в монастырь к Матушке Игуменье.
Матушка, как и остальные монахини, ничего не брала с собой, кроме молитвенника, да небольшой иконки Божьей Матери, которая с детства была с ней, подаренная ей Крестной после Крещения. Они стали прощаться.
–Матушка, как же Вы дойдете до Москвы, пешком, в такой обувке, все ножки изотрете.
–Ничего не будет, коли Бог со мной, значит суждено так. Пойду к своей родственнице, а там может в какой монастырь или Храм, который, даст Бог, не закрыли. Так и буду доживать, а Бог призовет к себе – так в Храме и помру, отвечала монахиня.
Прощались, Марфа плакала над своей судьбой, не решаясь рассказать почему, было стыдно и горько. Матушка утешала:
–Уныние – это грех, не ропщи, смирись, коли так Богу надобно -
– Душа не яблоко – ее не разделишь, а в миру всего много и горя, и радости, надо только увидеть в чем твоя радость заключается.
А еще Матушка, испроси прощения для меня у Наташи, а если простит, может найдет мне место санитарки в своей больнице, да и жилье для меня и Толяньки.
Матушка Игумения догадывалась, что не все гладко в семье у Марфы. Хотя та никогда ни на что не жаловалась. Ходила без разрешения мужа на службу, все время оправдываясь перед ним, что заходила в монастырь по какой-нибудь женской надобности, тайком со своей матерью помогала чем могла.
–Ты что же от мужа уйти хочешь? Грех это. «Жена да прилепится к мужу своему», – говорила Матушка и сама, впервые усомнилась в правильности своих слов.
Что сейчас можно считать грехом, когда вся Россия погрязла в нем. «Грех, нарушение Божьей воли, за такое противление Богу.
Вышли темные, злые демоны и дьяволы, которые управляют людьми». Осеняя себя крестным знамением, Матушка, надеясь на милосердие божие, молилась за всех грешных.
–Не буду перчить тебе, поступай по уразумению своему, да не забывай молиться, Бог поможет, научит, выведет из тьмы.
Марфа впервые ослушалась мужа, приняв решение избавиться от этой колдовской брошки, несмотря на то, что знала, что расплата будет тяжкая. Но ей уже было все равно, ее счастье оказалось не только зыбким, но и фальшивым, таким же, как и брошь, красивым лишь с виду. Она достала из-под кофты кисет с брошью и попросила передать это Семену, которого Матушка непременно увидит. Игуменья развернула кисет, с изумлением рассмотрела брошку и вопросительно посмотрела на Марфу:
–Матушка, не подумайте, чего плохого, но не могу я Вам сейчас рассказать всего, только знайте, давно эту вещь нашел Семен на озере и пусть решит, что с ней сделать, хоть выбросит, но не могу я в доме своем ее держать.
Матушка, увидев полные горя и слез, жгучие глаза Марфы, вдруг забеспокоилась:
–Вот что девонька, я ничего плохого о тебе не думаю, а вот ты кабы чего плохого с собой не сделала, это негоже. Грех это.
Судьба, она что флюгер, в какую сторону ветер подует, туда и повернется. Молись, и Господь подскажет тебе выход. Нет такого, чего человек одолеть не мог, и муку, и горе, и болезнь, только верить надо в Господа, он рядом, он поможет, а чудеса случаются всюду. Счастье, его вымолить надо и тихонько жить, оно шума не выносит. Дай Бог донесу я до Семена эту вещицу, не сомневайся, а коли умру, так вместе с ней, не будь в обиде. Храни тебя БОГ!
Так и распрощались, Матушка Игуменья пошла пешком до Москвы и через два месяца была в квартире Эльзы Карловны, а Марфа пошла в Храм, где долго молилась и просила Господа пощадить ее, вразумив, как жить дальше.
А Василий съездил в местный Обком партии, добился отмены решения Сельсовета о выселении семьи Корневых, откуда привез соответствующую бумагу. Вот радости было у родных. И тут же к нему, как к большому начальнику пошли односельчане с
просьбами, жалобами, требованиями. Больше всего жаловались на Алексея, всё припомнили ему: и крутой нрав, и беззаконие, и невыносимые условия труда, которые вводились Сельсоветом.
Василий не понимал, что случилось с братом, когда и с чего он так переменился. Он тоже состоял в партии, не всегда был согласен с мерами, которые диктовали разные нормативные и циркулярные указания, однако это не мешало ему принимать справедливые решения в жизни.
Успокоив односельчан, пообещав им, что власти скоро во всем разберутся, он с тяжелым сердцем уезжал к себе домой. Еще раз пригрозив брату, он попрощался с родителями, попросил их писать ему, пообещав, что приедет на следующий год, уехал.
Глава 8. По ком звонил колокол.
У Алексея с отъездом брата, будто гора упала с плеч, Он призадумался и понял, что надо сменить тактику, первым делом сказал тестю, что это он надоумил Василия съездить в Обком. С Марфой стал обходительнее, даже разрешил повесить икону в доме.
По окончании сельских работ решили устроить советский праздник, главным событием которого доложен стать взрыв сельского Храма. Комсомольцы села ходили с агитбригадами, сочиняли частушки про верующих, одурманенных «опиумом религии» и попами.
Старые люди крестились и выгоняли со двора таковых, однако кое в ком уже завелся червь сомнения, и они наблюдали за происходящим, не выказывая сопротивления.
Собрались на митинг. Докладчик, прерываемый выкриками и хохотом, наконец, закончил свою возвышенную речь о дороге, ведущей к счастливому коммунистическому будущему, вреде религии и врагов, мешающих на этом пути.
Поэтому на месте «очага мракобесия «решено построить очаг культуры», а иначе клуб. Начался самодеятельный концерт агитбригады, наконец, подошли к главному волнующему моменту взрыву сельской колокольни и Церкви.
Для начала добровольцы из комсомольцев должны были сбросить колокол. Его обвязали толстыми веревками и пытались сдернуть с крюка, на котором он висел. Колокол не поддавался.
Колокольный звон определял всю жизнь русского человека. Он звучал в дни торжеств и бед народных. Колокольным звоном встречали русские люди своих победителей с Куликова Поля, Полтавского сражения, Отечественной войны 1812 г. В пасхальную седмицу любой желающий мог взобраться на колокольню и позвонить в колокол.
Верующие молились, глядя на такое вероломство, прося Господа образумить христопродавцев. Приехал на помощь трактор, зацепив спущенные на землю канаты, он дважды дернул, но колокол висел, не хотел спускаться на землю. Три часа мучились комсомольцы с упорством колокола, который никак не поддавался силе техники и желанию людей сбросить его с колокольни.
Наконец, усилиями мужиков и трактора, поднатужившихся со всех своих лошадиных и человеческих сил, колокол, издав последний протяжный звон, похожий на плач, полетел с высоты на землю, глухо вонзаясь в ее израненное тело.
Возгласы ужаса и плача верующих перекрывались восторженными криками комсомольцев и коммунистов. Теперь дело встало за Храмом. Заложив динамит, разошлись на безопасное расстояние, чтобы взорвать его.
Прогремел взрыв. Каково же было удивление, когда все увидели, что не поддалась Церковь взрыву. То ли динамиту мало было, то ли стены крепки были. Обезглавленная колокольня и Храм с рваными дырами, продолжала стоять на месте.
А в одном из проломов, где вывалилась металлическая решетка окна, прямо на людей немым укором смотрела главная икона разрушаемого Храма «Покрова Богородицы», скорбные глаза которой, как будто наполнились слезами.