***
Настя стояла у окна спиной ко мне. Волосы спадали по плечам, и вместе с ними спадал халат, и он, в отличие от волос, очень быстро свалился на пол. Меня переполняло желание, это было видно невооруженным взглядом, но я стоял и пялился на ее формы. Это было очень красиво эстетически, но очень хотелось тактильности.
– Возьми меня! – сказала она.
Я бы и рад был, но гондон не хотел никак натягиваться. Бывает иногда такое, то со штанинами, то с рукавами. Сейчас вот с презервативом. Она стояла спиной, а потому не видела моих мучений и не пыталась помочь. Надо было поторопиться, пока она не подумала чего.
Наконец, удалось. Я без прелюдий и серенад нагнул ее на подоконник и вошел сзади. Ее ноги были длиннее, и потому мне пришлось встать на носки, напрягая икры. Так я мог быстро устать, а хотелось в этот раз проявить себя настоящим ебарем. Поэтому смотрел поверх ее головы на пирамидальные тополя, высоченные, подпирающие небо. Их было четыре и все они в лунном свете напоминали «Восток-1». Подумал про Гагарина, о том, каким он парнем был. Да о чем угодно, только не смотреть на ее жопу и выгнутую спину. Даже за сиськи не стал хватать, только бы не кончить раньше времени.
Но тут Настя подалась бедрами мне навстречу. «Он сказал «Поехали!» – успел подумать я и кончил. Настя мелко подрагивала, и я не знал, хорошо это или плохо. Решил, что хорошо. Теперь можно было прижаться к ней и помять груди. Я не выходил из нее и немного поерзал. Настя стонала и чуть не опустилась на пол – ноги не держали. Тут и пригодился я, мыча и крепко держа ее.
Захотелось чаю, и это становилось традицией. Сделал сам, пока она откинулась на кушетке, блаженно улыбаясь. А потом она положила голову мне на плечо, и мы потягивали горячее черное пойло из кружек, крепкое и без сахара. Я рассматривал комнату сестры-хозяйки, благо наконец-то было на это время. Ничего особенного, противоположная стена терялась за рядами стеллажей, но мое внимание привлекли не они, а старый шкаф, притулившийся между кушеткой и столом для глаженья и прочих дел. Он был потрепанным временем, деревянным, местами иссохшим, перекрашенным раз двести. Створки со стеклами, отмеченными каплями краски – красили-то наверняка больные. Мне показалось, что кто-то внимательно изучает меня по ту сторону стекла. Если честно, еще когда я трахал Настю у окна, почувствовал на спине взгляд. Не тяжелый, но пронзительный. Глупость, конечно, не придал значения, но теперь, в тишине ощущение нарастало.
– Не считай меня мнительным, – наконец произнес я, – но меня не покидает чувство, что за нами наблюдают. Оттуда.
Я показал пальцем на шкаф.
Настя почему-то улыбнулась и отстранилась. Ну пиздец, подумалось мне, сейчас она скажет «выходите, господа журналисты», и оттуда вывалится съемочная группа кубанского телевидения. Будут фотографировать меня с хуем наперевес и брать автографы.
Вместо этого она подошла к шкафу и отворила дверцу. За ней стоял одинокий скелет. Пустые глазницы, дырявые ноздри, болтается челюсть, ключицы, ребра. Все, как положено, но не до конца. На гипсовом черепе красовались бакенбарды и очки.
– Что за нахуй? – изумился я. – Вольная интерпретация Гамлета?
Настя выкатила скелет вместе с подставкой и села рядом со мной.
– Неудивительно, что ты почувствовал его взгляд. Мы тоже чувствуем, по крайней мере я – точно. И девочки говорят…
– Пиздят ваши девочки, – неуверенно сказал я. Показалось, что скелет неодобрительно качнул головой. Он был чертовски забавным – бакенбарды огромные – натуральный Элвис, и очки с круглыми стеклами – вылитый Леннон. Казалось, он прокашляется и затянет Love Me Tender или бахнет чаю из моей кружки и заголосит Help!
Не случилось ни того, ни другого. Вместо Элвиса Леннона заговорила Настя:
– Аскольдович ведь совсем недавно в наше отделение пришел, два года как. Откуда-то с Кемерово. А до этого начальником был Фекл Фекотистович, мировой человек. Врач от Бога, не меньше. Мог бы стать первоклассным хирургом, да не важно – любым специалистом – дано ему было. Нам повезло, он был венерологом. Мы дважды становились лучшим отделением в те годы. Так он частенько повторял одну шутку. «Пока я жив, – говорил он, – и пока я руковожу этим отделением, у нас никто не умрет!» Само собой, в кожвенерологии сложно умереть. Но так уж вышло, его сгубила его же страсть – разбился на мотоцикле. На Харлее. Не удивляйся, что я знаю такие слова – он нам все уши прожужжал – мой Харлей, мой Харлей. Огромный, блестящий, а громыхал так, что весь госпиталь знал, когда Фекл Феоктистович прибывал на службу. Я таких мотоциклов не видела больше. И вот, после похорон Марковна стащила в терапии это учебное пособие, и мы порукодельничали немного. Да, Фекл Феоктистович теперь не очень живой, но по-прежнему в нашем отделении, и мы надеемся, что он останется единственным скелетом, и что примета будет действовать. Глупость, конечно, но от этого спокойнее.
Глупость это или нет, я не сразу для себя решил, а потому не нашелся с ответом. Но что я могу сказать наверняка – теперь каждый раз, когда мы с Настей трахались, я ловил его немой укор. «Неправильно ты, дядя Федор, медсестер ебешь, – говорил он нараспев, – надо их клитором на язык класть». От такого можно было и половую дисфункцию получить, было б мне не шестнадцать лет.
Сегодня мы выдали ночную пьесу в трех половых актах. Я был готов еще, но Настя хотела спать.
– В следующий раз я покажу кое-что, – шепнула она и я поплелся в палату.
***
– Мы тебя выписываем, – сказал Аскольдович. – Ремиссия наступила, проблем не вижу. Да, готовьте его на завтра. А лучше сегодня.
Старшая сестра записала что-то себе в тетрадь.
Это было несправедливо. Завтра дежурит Настя, и мы будем трахаться и пить чай. А Фекл Феоктистович будет поправлять очки, и рассказывать мне, что я делаю фрикции неполной амплитуды, и мой дилетантский подход зачастую не приводит к оргазмам партнерши.
На все мои доводы, что сейчас самочувствие еще паршивое, но за два дня оно стало бы намного лучше, его не убедили. Я был чертовски серьезно настроен в тот момент, ведь перед выпиской не натрахаешься, и даже старшая сестра неожиданно встала на мою сторону, но аргумент Аскольдовича перевесил все:
– Надежда Марковна, вы новости смотрите вообще? Борт будет не сегодня завтра, а то и не один. Где мы всех разместим? Дома у меня или у вас?
Сестра-хозяйка через час выдала мне форму и я в последний раз присел на кушетку. При свете дня ее кабинет выглядел светлее, но более уныло – не было загадки, ауры лунного света, и Фекл Феоктистович походил на обычного обитателя чулана, отгороженного от мира мутным стеклом. Я подмигнул ему, он мне – нет.
Впервые в жизни я был настолько не рад выздоровлению. Больничные, чтоб откосить от контрольных в школе – не в счет. За мной пришел дневальный, Паша, любитель попиздеть, и класть при этом руку на плечо. Еще больше он любил только шарить по чужим тумбочкам в поисках крысиной наживы.
Из ветра хуевый авиадиспетчер – желто-красные кленовые листья то и дело прилетали мне в лицо, ворошились под ногами, а я пинал их в бессильной злобе.
В девяносто девятом мы были на пороге глобальной телефонной мобилизации, но этот порог простой курсант мог перешагнуть года через два, не раньше. А пока я не знал ее домашнего адреса или телефона, и имел призрачный шанс заступить когда-нибудь в патруль по госпиталю. И особенно тоскливо было от того, что мы даже не попрощались.
***
– Ну и нахуй ты тут такой красивый нужен? – спросил взводный. Прошел месяц с моей выписки. Я вернулся было к полноценной службе, но постепенно опять началось обострение. Ситуацию могли выправить мази, которые мне прописали, но я их не использовал, поэтому они не помогали. Кто-то мог бы подумать, что я пытаюсь откосить, но на самом деле я думал только о пизде. О вполне конкретной. И вот этот день настал. – Иди в санчасть. Бля, и как же ты дальше учиться будешь?
Меньше всего я тогда думал, что если опять попаду в госпиталь, меня могут и комиссовать. Сами понимаете – пизда и все остальное, в том числе здравый смысл – вещи взаимоисключающие.
До нового года оставалась неделя, но даже перспектива вместо увольнения провести новогоднюю ночь на больничной койке меня не пугала – вдруг Настя будет дежурить, и мы будем трахаться под громыхание салюта и есть мандарины.
Все прошло по отлаженной схеме. Я возвращался в госпиталь, как человек возвращается в родные края после многолетнего отсутствия. Подмечает изменения, сопоставляет увиденное с картинками, услужливо подбрасываемыми памятью. В кожвене из моих знакомых остались только врачи и медсестры – с больными отношения предстояло выстраивать заново. Мои опасения, что Настя уволилась или с ней что-нибудь случилось, не оправдались – она дежурила завтра и я предвкушал встречу. Ребята в палате попались душевные, не залупастые.
Старшина отделения любознательно решил провести экскурсию, а заодно поставить меня на место.
– Миша! – протянул он руку. Я пожал. Он походил на Мишу, как залупа на огурец. Но завтра я увижу Настю, а в такие моменты я всех люблю, и мир мне весь, как братья и сестры. И даже Миша. Росту в нем было метр восемьдесят и что-то в его облике было от Пифагора. Может быть то, что он был равен во все стороны – те же метр восемьдесят в ширину. Огромное волосатое чудовище – про таких говорят «носитель первобытной силы». Про Мишу можно было добавить «носитель первобытного интеллекта». Долбоеб с претензией. Он видел, что меня знает весь персонал, и что мне рады (а хуле – жопу я шторами не вытирал, с этикетом знаком, не блевал на докторов, в самоходы не ходил), а потому своим долгом посчитал показать мне, что он, сцуко, старшина отделения, и он тут сила яебу какая. Наверное, так у них в ауле все и происходит.
Под Новый Год бои в Чечне стали ощутимо более ожесточенными, раненых было много, в большинстве отделений койки ставили в коридорах, и только кожвен не трогали – санитарные нормы и репутация. Концертов стало совсем много, а гуманитарная помощь текла рекой.
После обеда побывал на четырех выступлениях. В качестве подмоги для фронта нес в палату огромную головку сыра. И это после первого концерта. Затем были три палки шикарной копченой колбасы. Я столько сервелата в одном месте не видел никогда, если честно.
Но ярче всего в память врезался другой эпизод того дня. Кроме детишек, водивших хороводы и мини-казачьих хоров в колоритных одеждах, распевающих про шашки, бурки, коней и нагайки, приехала почти настоящая рок-группа из Афипского. Пели говно про говно, унылым голосом и не утруждая себя попаданием в ноты.
А в первом ряду сидел парень, которого я помнил по своему первому лечению. Тогда он передвигался в коляске, сейчас уже на костылях. Вскарабкался на сцену и попросил гитару. И пел он нихуя не про уезжают в родные края и не про река жемчужная течет. Вообще, та песня имела весьма опосредованное отношение к армии, к российской – тем более. Он пел «Rape me» притом настолько точно попадал в интонации Кобейна, а электрогитара в его руках звучала инструментом чистого искусства, а не Афипской бензопилой, что хотелось просто сидеть и слушать. Что я и делал в общем-то.
Вечером в палату откуда-то притащили гитару. Играли все чуть хуже, чем хуево, поэтому хедлайнером выпало быть мне. Конфликт спроса и предложения родился быстро. Дембеля хотели Петлюру, я пел Васильева и Самойловых. В итоге сошлись на Фантоме. Аюпов, контрактник с посеченной осколками спиной, разливал деликатесы – одеколон и воду с вареньем. Это был единственный мой тесный контакт с отечественной парфюмерией, а всем понравилось. Далее наступало время традиций. Например, у Кинчева последней песней концерта частенько можно услышать «Мы вместе», а мой друг Толик всегда заканчивал словами «Все, блядь», клал голову на стол и спал до утра. Я решил исполнить «Генерала», тогда он был мне особенно близок, ведь между припевом и вторым куплетом мы впервые соприкасались с Мариной на детской площадке.
***
Утром пришла Настя. Она задорно рассказывала на посту какой-то утренний случай в троллейбусе. Я просто лежал на койке в палате и радовался тому, что слышу ее голос. Последний раз я так рад был слышать чей-то голос, когда мне было четыре года, и мама задерживалась на работе, а отец пошел отмечать вечер пятницы а друзьями, потому что распорядок дня в армии – святое.
– Сиди, сынок, смотри телевизор, – улыбнулся он, и закрыл дверь.
Мне четыре, за окном чернь декабря, в телевизоре «Сказка странствий». Миронов отгоняет горящей веткой чуму, и я понимаю, что вот-вот обосрусь.
И мамин голос из коридора (я даже не слышал, как она открыла дверь – такой саспенс, мать его). Бросился к ней на шею, и долго не слезал. И вот сейчас второй случай – я слушаю Настин возбужденный и возбуждающий голос и хочу выскочить из палаты и обнять, и расцеловать, но вместо этого чешу яйца и представляю ее лицо, когда она просмотрит список вновь прибывших больных.
Это случилось быстро, минут через десять. Настя заглянула в палату и оглядела находившийся там сброд – меня, усатого контрактника Аюпова, и спящее тело, с которым я не успел познакомиться.
– Опять к нам? – ласково подъебала она. – Не вылечился?
– Не отпускает, – пожал плечами я. Мы оба поняли, о чем я. Аюпов вдевал нитку в иголку, одновременно ковыряя в носу мизинцем, эстет. Я же смотрел на Настю, и видел ровно то, что хотел – ничего не изменилось.
– Вечером на клизму! – она вильнула задом, выходя.
***
Никакой клизмы не было, но ждать пришлось долго. Миша-утырок, посланец гор, сидел на посту и пытался заигрывать с Настей. Мне было неприятно, но смешно. Он складывал известные ему двадцать русских слов в комплименты, путая падежи и очередность частей предложения.
Он то и дело поглядывал на меня искоса. Пару раз на тарабарском пытался отправить меня спать. Я делал вид, что не понимаю его, и это было почти правдой, и что мне похуй, что оказалось тоже недалеко от истины. Наконец, он сдался, и ушел в палату.
Я успел прочитать еще две главы, прежде чем Настя решилась.
Меня ждал сюрприз. Едва мы оказались за закрытой дверью сестринской-хозяечной, как Настя опустилась на колени и, спустив с меня больничные штанишки, заглотила мой член. У каждого из нас, есть любимые писатели или поэты, но даже в их творчестве нам, как правило, какие-то произведения нравятся больше остальных. Так и здесь – сразу было понятно, что из меня нравилось Насте больше всего. Ни здрасьте, ни до свидания – хуй в рот, и все дела.
И тут меня ждал второй сюрприз. Бывают такие автомобили, которые внутри оказываются гораздо более просторными, чем кажутся снаружи. Так и с Настиной головой – никогда бы не подумал, но мой член поместился в ней целиком, по самые яйца. Я даже чуть наклонился и с недоверием посмотрел на ее затылок – ничего, все внутри. Как ни крути, а техникой монгольского горлового пения она владела в совершенстве.
Еще я, как ни стараюсь оставаться серьезным, когда мне очень смешно, быстро начинаю ржать. Аналогично, как ни держался оминечиваемый я, оргазм пришел быстро. Я не был уверен, надо ли предупреждать об этом Настю, а потому не стал, и кончил ей в рот. Настя, по-моему, обиделась. Но обиду не проглотила, а сплюнула в умывальник.
Момент становился неловким, и ее надо было отвлечь, но у меня в тот момент не было ничего примечательного, кроме хуя и чувства юмора. Шутки в голову, как назло, не шли. Пришлось болтать хуем.
– Дурак! – сказала она и рассмеялась. – Чай будешь?
Чай был вкусный, краснодарский, байховый, низший сорт.
А потом она лежала на животе на кушетке, а я, пристроившись сверху и совершая фрикции, вспоминал слова Марсельезы, чтоб продлить акт. Неожиданная идея сама пришла в голову, и я попытался засунуть ей палец в анус. Это оказалось не таким простым делом, как на первый взгляд. Насухую не пошло, да еще и Настя вывернулась.
– Я не хочу, – сказала она. – Я же медсестра.
«А что, медсестры не ебутся в жопу?» – хотел спросить я, но сдержался. После этого, если не все медсестры, то одна конкретная точно могла перестать ебаться, причем не только в жопу, а в принципе со мной. Оставил ее наедине со своей логикой и продолжил – так тоже было неплохо.
А потом мы опять пили чай.
Отдохнув, я надумал взять ее на руки, как видел в одном фильме, Геракл ебаный. Трахаться было неудобно, но и сказать, что она тяжелая было нетактично. Сноровки хватило на то, чтоб донести ее до подоконника и посадить.
– Ай! – вскрикнула она. Не оргазм – заноза.
Я думал про Фекла Феоктистовича в шкафу, не стыдно ли ему за мою технику и самоотдачу? Потом вспомнил вчерашний концерт, Rape me, поразмышлял на тему взаимоотношений Кобейна с Кортни Лав, и не пела ли она в его хуй по накурке? Этого хватило почти на двадцать минут, и Настя посмотрела на меня другими глазами.
Конечно, в госпиталях это в порядке вещей – когда старые медсестры, которым через несколько лет стукнет тридцать, используют для плотских утех юных мальчиков, только-только перешагнувших шестнадцатилетний рубеж, но все же мне в каком-то роде повезло. Настя не только пользовалась мной, как трахометром, но и давала среднее специальное сексуальное образование – что надо делать с клитором, куда давить, что тереть, где водить языком. Да-да, приходилось выполнять и черновую работу – не всем же играть на рояле.
Мы трахались, планета вертелась.
***
Декабрь за неимением снега поливал город дождем, ебаный плакса.
К Новому Году носители гуманитарной помощи как с цепи сорвались и приносили столько жрачки, что бедные бойцы, уцелевшие после вражеских пуль и гранат, могли погибнуть от обжорства. В порядке вещей было, когда в палату заходили люди в белых халатах и спрашивали:
– Сколько вас?
– Шестеро. – Следовал ответ.
Они молча ставили шесть блоков с шоколадками – марсами, сникерсами и прочей ересью – и уходили. Даже Аскольдович, иногда проводивший шмоны, в первое время отбирал все ништяки, потом только лучшие, а в итоге забросил совсем.
Тридцать первого после обеда провернули очередную аферу. Нарядили наиболее ответственных лохов в парадно-выходные убогие халаты. Далее они лезли через забор, прикидывались ранеными в боях, ходили по соседним девятиэтажкам и выпрашивали вкусности, чтоб другие больные, лежачие, могли достойно отметить светлый праздник. Лежачие авторитеты, к коим затесался и ваш покорный слуга, в итоге получили три бутылки отличного коньяка, шапманского, сервелата столько, что можно было вооружить полк колбасных войск, если бы он существовал. Мандарины и виноград, окорок, фисташки. Это был пир.
Телевизор показывал один канал круглосуточно. MTV совсем недавно распахнул свои двери для всех желающих на российских широтах на российских же частотах, и больные не хотели слышать и видеть хоть чего-то другого кроме клипов, сисек и жоп, всевозможных двадцаток, тридцаток и пятидесяток.
Скажу по себе – это и вправду было свежо и интересно – много музыки, хорошей и разной, Бивис и Батхед и хуй знает, что еще.
Мы начали бухать около семи вечера, как только все врачи разошлись. Дежурный по госпиталю приходил в десять, обозначил время отбоя – полночь.
– Ровно в двенадцать, и неебет. – сказал он.
Миша был ответственный, и попытался всех разогнать. Спорить с ним никто не хотел, но и спать уходить – тоже.
И неожиданно он набросился на меня. Устно, конечно, но все равно неприятно.
– Моряк, иди спать бля!
– Схуяле? – спросил я. Формулировку выбирал тщательно, политкорректно.
– Я так сказал!
– М-м… – понятливо кивнул я и продолжил пялиться в телевизор.
Сегодня дежурила не Настя, иначе я был бы заодно с Мишей в стремлении разогнать толпу. А так – похуй. Двадцать пять или около того рыл пялились на нашу полемику.
– Пойдем, выйдем! – наконец выпалил он.
Стало грустно. Я уже описывал Мишу – волосатый шкаф с большим лбом и маленькими глазками. Русским языком он владел в разы хуже, чем кулаками – однажды, когда Настя на посту сексуально заполняла журнал, я листал истории болезней, и видел его карточку. Мишу звали Мухадин. Вот на Мухадина он был похож, и сейчас этот Мухадин хочет со мной выйти из отделения, чтоб один на один обсудить накопившиеся проблемы.
Мы оказались на лестничной площадке слишком быстро – не прошло и десяти секунд. Он тщательно закрыл дверь, будто я попытаюсь забежать обратно в отделение. Если вам когда-нибудь доводилось выходить на бой с бульдозером, вы понимаете мои тогдашние ощущения. Муха мог просто обнять меня и сломать все ребра. Бить его кулаком, например, в лоб – извращенный метод самоубийства.
И тут он вправду заговорил:
– Ты чего творишь? – коряво, но правильно спросил он.
– Телевизор смотрю, – решил я брать логикой.
– Эээ, не телевизор дело, – махнул рукой он. Напоминало волосатую лопасть. – Они все, – он еще раз махнул лопастью, – смотрят на тебя и делают, как ты. Иди спать, и они пойдут.
Диалог с Мухой был сродни диалогу с залупой. В том смысле, что ожидания расходились с реальностью – никакого мордобоя.
– Полчаса. – сказал я. Или он будет меня бить, или теперь все будет так, как я скажу.
– Хорошо, моряк, но через полчаса ты сам всех отправишь спать.
Это было торжество разума над волосами, покрывавшими сто килограммов мяса.
Через полчаса я сам выключил телевизор, и все молча разбрелись по палатам. Занавес.
***
В этот раз меня вылечили быстрее. Календарь был к нам благосклонен – последнюю ночь в кожвене я провел с Настей. Правда, здесь надо упомянуть еще об одном случае. Выписка случилась во вторник, а утром понедельника поступили новые больные. В коридоре я столкнулся с двумя из них, и особого энтузиазма мне это не добавило. Сестры Зайцевы, похоже, даже болели всегда вместе.
Два бородатых младенца неприязненно смотрели на меня, я отвечал им взаимностью. Говорить первым не хотелось, и я пошел по своим делам. На самом деле никаких дел (простите за тавтологию) у меня не было, но если бы были, то очевидно в другом месте.
На обед я не ходил – хватало вкусностей в палате – а после обеда вызвался помочь Насте с переносом таблиц из одного журнала в другой. Мы сидели рядом и думали каждый о своем.
Точно так же спустя десять часов мы в комнате сестры-хозяйки на кушетке трахались каждый о своем. Я пытался найти выход из ситуации, но не мог. Она жила с мамой и маленьким ребенком. Я – сопляк, курсант, который кроме каждой четвертой ночи мало что мог ей предложить. Даже просто трахаться теперь было неосуществимо. Не вести же ее на хату, которую мы снимали впятером – такое даже предлагать не хотелось. А кроме этого нас ничего не связывало. Разве что я любил Марину, с которой у меня был шанс построить нормальные отношения, а она была вылитой копией Насти или наоборот.
Это был светлый, грустный секс, неторопливый, как жующий ленивец, и мелодичный, как творение Леграна из «Шербурских зонтиков». И даже Фекл Феоктистович, казалось, пустил скупую мужскую слезу.
Не попили даже чаю, как она выпроводила меня спать. Перед самой дверью остановила и впилась губами. Не в хуй, пошляки.
Мы целовались, жадно хватая воздух носом, чтоб не прервать образовавшуюся душевно-ротовую связь.
А потом меня ждала палата и крепкий, но короткий сон. Так мне казалось.
На моей кровати кто-то сидел. Третий час ночи. Заблудился он, что ли? Да их двое!
Да, это были сестры. Они поднялись, оба. В этот раз я не совершил ошибки и держал их в поле видимости.
– Прятался? – спросил один. – От нас не спрячешься.
Сопалатники просыпались. Пока молча наблюдали за развитием событий.
– Забыл? – спросил второй. Лучше бы не спрашивал – я никогда ничего не забываю. К равнодушию и меланхолии присоединилась злость. Я никогда никого не бил первым – везло, просто не попадал в такие ситуации, когда не оставалось выбора – и до сих пор могу этим похвастаться. Но тогда был готов.
– Ты никто, и звать тебя никак! – вновь взял слово первый и подкрепил его ударом в грудь. Воздух куда-то делся, я сделал шаг назад. Зрители просыпались окончательно. Зайцевых было больше количественно, и суммарной массой тоже, но качество не всегда измеряется в этих величинах. Я почти без замаха, но по хорошей дуге засадил ему правой в ухо. Чванк! Мясистый отросток на его голове принял мой удар благосклонно. Второй оторопел, и я замахнулся на него. Тот отступил – реальность менялась на его глазах, руша стереотипы. Это долго не продлится, очухается первый и второй придет в себя, так что действовать надо было быстро.
Но не сложилось. В палату влетел Миша и раскидал Зайцевых к разным стенам. Простые тычки ощущались ими, наверное, как удары дизель-молота для забивания свай. Кто-то включил свет.
– Чо за хуйня? – спросил волосатый старшина. – Тут заняться нечем больше вам? Драться ночью захотелось?
Я стоял и улыбался. Грустно, наверное, когда никто, да еще и зовут которого никак, берет и лопает вам барабанную перепонку. Один Зайцев присел у стены, как артиллерист у орудия, или радист в окопе, обняв ухо в недоумении. Звенело у него там или была полная тишина, было неважно. Второй по пути к противоположной стене наткнулся на стол и потирал теперь содранный бок.
– Миш, – обратился к нему я, – это называется – ночное воспитание дебилов. Можешь ограничить им передвижение на ночь? А то поубиваю их к хуям…
Главное в тот момент, когда даешь невыполнимые обещания, делать это спокойно и уверенно. Спросите у того же Порошенко, если не верите. Зайцевы, превозмогая боль, душевную и физическую, сверлили меня злобными глазками из-под пышных ресниц. Но между нами стояла машина-опиздюлитель «Махудин» в комплектации «Волосы edition» с пакетом для тупых голов, и это гарантировало перенос дебатов. У меня был козырь в виде утренней выписки, у них – многие дни сожаления, что не пришли тогда же под утро и не отхуячили меня.
– Не болей, – сказала Настя утром. Я стоял в шинели и шапке, ждал дневального, который меня заберет. Часто происходят вещи, которых бы нам не хотелось. Иногда два человека делают такое, чего им не хочется обоим. Но даже в мелочах они закаляют характер.
***
Хорошо, что я не дебил. Это правда прекрасно. Несмотря на почти половину пропущенных занятий, я без проблем сдал сессию. Оставался последний экзамен, и привет дом. Две недели, из которых шесть дней предстояло провести в поезде.
Я увижу Марину.
– А знаешь, как я классно трахаюсь теперь? – скажу я ей. – Хочешь пробник?
Ну, или что-то в этом роде.
Я многократно вспоминал наше прощание. Да, это было сложно – состояние «в говно» не способствует улучшению памяти, но тот поцелуй стоит особняком. Это, как выиграть джек-пот, не покупая лотерейного билета.
Но в дело опять вмешался фатум. Несколько дней назад в карауле меня продуло, пока я бдел на посту, спя на бронежилете. Воспалился лимфоузел. Из бравого и бодрого курсанта я превратился в такого же, но с недекларированной возможностью обморока, что и продемонстрировал на одном из построений. Я, конечно, нахуй не хотел ни в какие санчасти, ибо три дня до отпуска. Дома и стены лечат, говорил я всем, хотя шишка под основанием нижней челюсти достигла размеров кулака. И вот, после крайнего экзамена, на котором, к слову я нихуя кроме темноты уже не видел, и слабо ориентировался в пространстве, но все же сдал на хорошо, Андрюха, он же совесть взвода, он же шило в жопе взвода, под руки потащил меня к врачу. Тот, капитан медицинской службы, умел ставить клизмы и лечил любые болезни двумя мазками зеленки, Дали недоделанный.