Лествица
Когда судили авторов Второй мировой войны, члены международного трибунала, весь мир, словно спустились в забойню одного из гитлеровских концлагерей. Здесь была широкая, вырубленная в скале, с обрывками лохмотьев и ещё не успевшими позеленеть патронными гильзами, выщербленная лестница; она шла из мрачных катакомб наверх, к баракам за колючей проволокой.
Сыны Божии, согнанные со всех земель, добывали тут камень и, шатаясь от голода и побоев, медленно поднимались по просторному трапу к выходу, обняв руками и впалым животом тяжёлые булыжники. По бокам стояли эсэсовцы с автоматами, грамотные овчарки задыхались в ошейниках.
Не так ли и наш дух оторван от нашей исконной Родины? Мы заброшены в плен материального бытия. Жизнь в неуклюжих злых формах расставила вокруг вещи, которые караулят нас. Чужой язык, чужие нравы, чужая земля! Кто водворил нас на лестницу, где семейная страда – ступень, стычки с сослуживцами – ступень, любовь к ближнему – ступень, болезни – ступень?!
В этой огромной штольне, называемой жизнью, работал в шестом веке монах по имени Иоанн. Слепнул от ужаса, но не впадал в истерику. «Склонные к сладострастию часто бывают сострадательны и милостивы, скоры на слёзы и ласковы, но пекущиеся о чистоте не бывают таковы».
Двадцатый век – детёныш неверия, муравей на гумне, воображает порой, что раньше не существовало ни проблемы человека, ни шума вокруг прав человека. Адам, якобы, терялся среди племенной вражды, огня, кристаллов, прыщей, школ, кастрюль, царей, лошадей, религий. Политэкономия, социология, разные общественные науки – будто бы предтечи спора о внутреннем стержне человека, по-настоящему накалившегося лишь в наше время.
Но «Что я знаю? Что я могу делать? На что я могу надеяться?» – это не вопросы, впервые возникшие в творчестве Иммануила Канта, а замалчиваемое достояние духовного опыта отцов Церкви, один из которых игумен Синайского монастыря в Палестине, старец Иоанн, написал искренний шедевр о том, что такое человек.
Книга называется «Лествица».
Автора терзает мысль о конечности человеческого бытия, о его отношении ко времени, о месте человека, как сейчас выражаются, во взрывающейся и расширяющейся Вселенной. «Самопознание», – подчёркивает старец, – «есть верное понятие о своём возрасте».
Писатель знал: «Кто хочет делить словом, что есть Бог, тот, слепотствуя умом, покушается измерить песок в бездне морской». «Небезопасно плавать в одежде; небезопасно и касаться богословия тому, кто имеет какую-нибудь страсть».
Всю жизнь он углублялся умом и сердцем в сотворённый Богом «чин бытия и начала». Понимал: мир – сплошное противоречие.
Бес нашёптывает: «Бог – человеколюбив. Греши напропалую!». Но влезешь в болото по самые уши, и окажется, что Бог не только человеколюбив, но и неумолим, строг, праведен. Нет пощады! Плоть – «моя заступница и моя предательница», «как я сам себе и враг и друг?». Душа и тело взаимосвязаны. «Ум, будучи бестелесен, от тела оскверняется и омрачается, и, напротив, невещественное от персти утончевается и очищается».
Что делал игумен?
«Не ленись в самую полночь приходить в те места, где ты боишься быть», – твердил инок и по ступеням своей книги спускался в подземелье человеческой души. Он указывал на причины гибели сокровенного человека внутри каждого из нас: это – привычка, долгий навык к греху, бесчувствие души, забвение смерти. Дар прозорливости позволял ему набросать сетку понятий, дать чёткое определение тому, что такое набег мысли, прилог, прелесть, страсть, отчаяние. Он учитывал личность грешника, обстоятельства содействующие преступлению или проступку, духовную зрелость отступника евангельских принципов. Не было огульщины в его сердечной молитве за упавшего, ибо, по его убеждению, унять беса иногда значит удержать руками молнию.
Преподобный проповедует беззаботность, когда кишит накопление экономических благ, наращивается материальная заинтересованность, которые-то и превращают мир в Освенцим или ГУЛАГ не только в Европе, но и в Америке: везде ты тянешь камень из катакомб, куда тебя загнал твой грех!
Подлинное покаяние – считать себя достойным любых бед. «Плач по Богу есть золотое жало, уязвлением своим обнажающее душу от всякой земной любви».
В концлагере жизни веди себя как один французский композитор. Будучи военнопленным, маэстро сочинял музыку «На конец времени» и исполнял её на убогих инструментах лагерный оркестр в присутствии палачей. «Твоей женой да будет память о смерти, детьми – сердечные воздыхания».
Живи, как солдат на войне. Вокруг свистят мины, зияют воронки, вся планета контужена, а пригрело солнышко, подоспела весна, и обрубок дерева, обструганный кол, на котором натянута ржавая колючая проволока, дрогнул и пустил зелёный росток: не теряй в себе образ Божий!
Что даст формальный разбор творчества святого Иоанна Лествичника? Мы лишь бегло, поверхностно коснулись потаенных бездн внутреннего окоема православного художника. Мы знаем, что он ведал и что делал.
А на что надеялся, с неугасимой горячностью стремясь к правде Божией?
На Страшный Суд.
Аминь.
Демонов язва
Ещё пустели ясли в Вифлееме, а Крест уже искал хозяина.
Холодно было изгнанному из рая Адаму. Нашёл он две сухие щепки, случайно сложил их поперёк, потёр, и – затлело, задымилось, вспыхнуло пламя, подле которого человек до сих пор греет свои ноющие в осень кости.
Крест с древности связан с представлениями об огне и солнце. Крест покровительствовал домашнему очагу. Украшая глиняную посуду, оберегал воду и пищу от злых духов. Сверкая на груди царя, страшил, грозил расплавить твёрдость врага в слизь. Бог язычников сжимал в руке жезл из пучка крестов, томясь в предчувствии закатывающейся судьбы. И из гробниц, орнаментированных рисунком двух пересекающихся линий, крест выкарабкивался египетским иероглифом, обозначающим жизнь.
Пришествие Креста в мир возвещает письменность человека. Евреи, турки, татары, другие нации пишут справа налево; греки, грузины, русские – слева направо; индусы, китайцы, японцы – сверху вниз; мексиканцы – снизу вверх; крест лежит в основе письменного обмена, информации между людьми (М. Фуко, «Слова и вещи», М., 1977).
Крест с детства входит в нашу жизнь крестовиной Рождественской ёлки, как самый крепкий способ стоять на ногах, не падать.
Крест учит слагать несоединяемое. Крест – сигнал сочетания, преодоления разрыва, тоски, одиночества.
Крест отражает милосердие вознесённого на Него Сына Божия. Никто ещё не придумал для христиан новую эмблему, которая бы заменила крест на борту машины скорой помощи.
Крест поднимает человека в небо, «идёт по воздуху» в конструкции самолёта. Крест простирается костром посадочных огней на аэродроме.
Крест держит неприятеля на почтительном расстоянии, ютясь в прицеле пушки.
Крест расчленяет мир в полевом бинокле. Делает далёкое близким, позволяя рассматривать в театре жизни тени и декорации настоящего и прошлого. Любую вещь можно увидеть хорошо, т.е. сверху, сбоку, прямо, если поместить объект в четырёхгранную проекцию, на лопасти креста.
Крест утрамбован в скелете человека. Смоделирован на перекрёстке носа и глаз. «В первохристианской иконографии, – отмечает выдающийся богослов о. Павел Флоренский, – Лице Господа, обычно, изображалось крестом». Общепринятая в биологии формула, отличающая женщину от мужчины, носит на пальце колечко со знаком креста.
Спасительность креста пронизывает быт от домашних ножниц до крыльев мельницы. Куда ни глянешь – всюду крест!
Отвергающие крест впадают в духовное самоубийство. У тех, кто не искал или потерял безумные идеалы религии, в конце двадцатого века вместо нательного креста болтается на шее модная деталь: брелок в форме стального лезвия. Безбожие полоснуло молодёжь по горлу бритвой!
Тяжёлый, страшный Крест Спасителя мы нахлобучиваем на могилы близких, как деревянный комплимент. Кто заслужил Голгофский обелиск? Кто не рассчитывал пересидеть под Ним, как под кустом, в ненастье? Кому вонзался Крест Христа железным пропеллером в грудь и плечи, круша курятник души?
Плыть по житейскому морю утопающему человеку никак иначе нельзя, как только разбросав руки крестом. Крестом движется и лодка с вёслами, и судно с парусами на мачте, – констатировали богоносные мужи.
Технотронная эпоха почти обходится без паруса. Пользуясь обломком креста – видоизменённой мачтой, строит океанские лайнеры, развивающие титаническую скорость. Машинопоклонники словно упускают, что «результат плавания зависит не от того, быстрее или медленнее продвигается корабль, а от того, будет ли правильным его курс и исправным рулевое управление» (А. Швейцер, «Этика и культура», М., 1973).
Церковь – корабль.
Подобно подводной лодке, она глубоко погружена в напряжённую жизнь, выставив для наблюдения за неспокойной поверхностью мира надёжные, точные перископы крестов!
Аминь.
Четыре буквы
У людей, впервые попадающих в православный храм или слабо знакомых с Евангелием, вызывают недоумение четыре буквы на Кресте Иисуса Христа. Если расшифровать эти инициалы, станет известно, что распятый Человек, по имени Иисус, был жителем Назарета – небольшого израильского городка. Вглядываясь в Его измученное лицо, скрюченные предсмертной судорогой кисти рук, трудно понять, почему Он назван Царём Иудейским. Царей морили в ссылке, царям рубили головы, расстреливали, распинали? Был ли Иисус царём?
Дьяволу, во всяком случае, мерещилось короновать Христа, сделать Его «повелителем блох». Сатана распахнул перед Сыном Человеческим перспективы ничем и никем не стеснённой власти над всем миром. При одном небольшом условии: Христос поклонится дьяволу.
Христос вытер ноги об столь лестное предложение.
Тогда лукавый подослал народ ко Христу с настырным требованием «нечаянно» стать царём. Иудеи веками мечтали о Царе-Мессии, не замечая, что разорённый Римом Израиль с его претензиями на мировое господство даже не смешон. Раздуть жестокое восстание, помазать Иисуса Христа на царство значило бы погибнуть от падающей статуи. Прекрасна ли была сама по себе сия статуя? Да, не менее, чем мечта евреев. Но что великого или трагического в том, чтобы из-за неосторожности свалить себе на голову красивую скульптуру? Такой скульптурой была для евреев затаённая надежда дождаться Царствия Божия. В религиозно-политических чаяниях иудаизма Царствие Божие опрокидывало все монархии, власть принадлежала Самому Иегове через посредничество иудейской нации, её духовенства и Царя-Освободителя.
Евреям показалось, что Христос и есть тот царёк, которого они лелеяли в своих геополитических грёзах. Иисус дал к этому повод. Его притчи изобиловали образами Царства Божия. Он посылал учеников благовествовать о Царстве Божием. Он Сам называл Себя Царским Сыном (Мф., 22, 2). Однако Христос, пользуясь выражением «Царство Божие» как наиболее доступным для соплеменников понятием вкладывал в него совсем другой смысл, чем его современники (М. Тареев, «Жизнь и учение Христа», часть 2, Сергиев Посад, 1908).
Был ли Христос, по крайней мере, хотя бы патриотом?
Любил ли Он Свою земную родину? Вероятно, да.
Прорва горечи и ласки в Его замечательных словах: «Иерусалим! Иерусалим!.. Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов под свои крылья, и вы не захотели!» (Мф., 23, 37).
Мучался ли Христос от того, что Иудея стонет под железной пятой Рима? Отчего же Он и бровью не повёл, чтобы сбросить иноземное иго?
Вожделенное Отечество Христа – на небе, а не на земле, внутри человека, а не в синагоге. «Христиане града своего не имеют, христиане града грядущего взыскуют» – учит ап. Павел. Для христианина почти не важно, где он живёт, в какую эпоху и режим завинчен. Лишь когда мы разбредёмся по могилам, и «осолит разлуку нашу горсть сырой земли», о, только тогда каждый узнает, где его подлинная родина! Для христианина ею может быть только Царство Небесное, Отчий край Отца, Сына и Святаго Духа.
Еврейская верхушка сообразила, что увязывать свои планы о Мессии со Христом опасно, что, если во Христа и Его учение уверует большинство народа, придут римляне и ещё больше овладеют их землёю. Разъярённая толпа потребовала от прокуратора-оккупанта Понтия Пилата казни Иисуса. «Царя ли вашего распну?» – ехидно вопросил Пилат беснующуюся чернь, которая ещё вчера хотела сделать Христа земным царём. Евреи не менее едко отбрили: «Нет у нас царя, кроме кесаря».
Пилат приказал распять Христа и начертать на кресте надпись, всего:
Четыре буквы.
Четыре слова.
Четыре евангелиста расскажут о них всему миру.
Пилат написал: «Царь» и добавил «Иудейский». Пилат распял, как, может быть, ему показалось не какого-то там еврея, а саму идею иудеев об их царстве.
Христос на кресте вкусил ещё одно последнее уничижение. Надпись над Его израненной головой говорила о чём-то земном… Он умирал, чтобы воскреснуть, родиться как бы вновь, в просветлённом теле… И эта дощечка-надпись на кресте была похожа на ту бирку, тот клочок клеёнки с именем новорождённого, которую привязывают к руке младенца в роддоме, чтобы мать впоследствии не перепутала дитя.
Церковь-Мать никогда не спутает с чужими Своего Сына, ибо на колыбели Креста сияет: «Иисус Назарей Царь Иудейский».
Аминь.
Логос
Пасхальная ночь врывается в нашу плоскую обыденность, сияя на литургии евангельским текстом, написанным апостолом Иоанном. Свет первых стихов этой книги не может объять ни тьма вокруг храма, ни мгла непонимания священных страниц, которая царит внутри многих из нас и связана не только с тем, что мы разморены богослужебным торжеством, но и с невозможностью вообще постичь происходящее с нами в сей жизни, нашим предназначением и местом в ней, нашей соотнесенностью с религией или безразличием к главному.
Как сквозь сон доносятся до слуха читаемые пастырем непонятные, порой горькие фразы: «В начале было Слово… И Слово было у Бога, и Слово было Бог… Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть… В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал…». Но, тем не менее, «Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины, и мы видели славу Его, славу, как единородного от Отца…»
О каком Слове беспокоится автор в данном фрагменте? Почему Слово было у Бога? Как чрез Него сотворён весь мир и мы?
Выражение «Слово» в Евангелие от Иоанна является переводом с греческого языка на русский термина «Логос». Под «Логосом» уже много столетий подразумевают некий высший смысл. Однако сперва греки называли «логосом» не речь, не дело, благодаря которым можно говорить о смысле чего-либо. Этот глагол означал собирание чего-то, например, хвороста, стада, целебных трав, спелого винограда. Но как созревший виноград становится после переработки отличным напитком, так и налитый зрелостью «логос» постепенно, после тщательного размышления и отстоя в душе лучших мастеров виноделия мысли превратился в слово, став пьянительным языком. Ведь именно для языка и его инструмента слова характерно, в первую очередь, собирать, стягивать, концентрировать воедино все вещи, все явления. Чтобы выстоять среди хаоса стихий человек должен разобраться, что творится внутри и вокруг него. Все вещи, живые и мёртвые, ластятся к нему, как звери к первозданному Адаму, и человек, нарекая их, именуя, даёт им тем самым своим словом подлинное существование. Ибо любое событие наличествует воистину, если у него есть определение, закреплённое в слове.
Чего хочет от нас Бог, так это, прежде всего, порядка.
О том, кто не утратил в себе образ и подобие Божие, говорят как о порядочном, всячески собранном человеке. От собранности каждого члена Церкви идёт соборность Церкви, исповедуемая нами в Символе веры. «Где двое или трое собраны во Имя Мое,», – учит Христос, – «там и Я посреди них». Евангелисты сообщают, что слово Христа было «со властию», Христос собирает нас властным словом, как птица птенцов под свои крылья. Ему Одному «дана всякая власть на небе и на земле». Он – глас Бога в рассогласованном мире, Его непобедимое Слово. На крестчатом нимбе икон Спасителя начертано по-гречески слово «Сущий». Предметы нашего окружения, их сущность уясняются, доступны нам лишь через слово, ибо, скажем вновь, только через слово и вносимый словом порядок в анархию мира человек и все вещи начинают существовать осмысленно, наделяются рангом, статусом, возникает чинопоследование бытия, где звезда от звезды разнствует в славе, одно положение у печного горшка, другое – у того, кто его делает.
Падший мир бесчинствует, живёт не собранно, расхристано, сонлив, будто неразумные девы, у коих нет в полночь масла для встречи грядущего жениха, будто апостолы, почившие не только на горе Фавор незадолго перед наступлением славы Божией, но даже и в Гефсиманском саду, когда чернь с дрекольем ополчилась на Христа.
Люди ежедневно копошатся, собирая себе сокровища на земле, а не на небе, стремясь к наведению порядке в своём хозяйстве – душевном, домашнем, производственном, общественно-политическом – не замечая, что повёрнуты спиной к Подлинному Порядку, где властвует свет Тихой Истины, Свободы от рабства человекам, обузданной от похоти потребления Красоты. Те, кто не со Христом, не собирают, а расточают.
Но тот, кто с достоинством несёт крест Христов, того не заглатывает тьма разобщения, разъединения с Сущим. И, встречая Воскресшего Жениха в пасхальную ночь, он чует, как с его сердца, будто с рук возлюбленной из «Песни песней», каплет благовонное миро неиссякаемой благодарности Богу Слову, Собезначальному Отцу и Святому Духу.
Аминь.
Палама
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Представьте обыкновенные механические часы, аппарат которых заключён в наглухо закрытом корпусе. Вы видите циферблат и как движутся стрелки, слышите нежное тиканье, но не имеете средств открыть ящик. Вы можете нарисовать себе некую картину часового механизма, но вы никогда не можете быть уверенными в том, что ваша схема единственно правильная, что она может исчерпывающе обосновать ваши наблюдения. Поскольку корпус хронометра опломбирован, вы никогда не будете в состоянии сравнить созданную картину работы часов с реальным агрегатом, вы даже не можете себе представить возможность или смысл подобного сопоставления…
Так писал в середине нашего столетия один из основоположников современной физики. Он был верующим человеком и считал, что в области науки все наиболее тонкие идеи берут начало из исконно религиозного чувства.
Этот учёный мягко иронизировал над неограниченной проницательностью человеческого мышления, сомневался, что вещи существуют в том виде, в каком их воспринимают наши чувства. В жизни человека и животных господствует иллюзия, царящая также и в естествознании, будто мир есть то, что нам является.
Великий физик переживал ощущение таинственности, лежащей в основе религии, и во всех наиболее глубоких направлениях искусства и науки. Он стремился к тому непостижимому, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука. Будучи гениальным теоретиком, он довольствовался тем, что с изумлением кроил догадки о тайнах мироздания, смиренно пытался мысленно выстроить далеко не полную причину совершенной структуры всего сущего. Его религиозное чувство почтительно восхищалось порядком, который он замечал в природе – небольшой части реальности, доступной нашему рассудку.
Ему казалось, что религия возникла на почве страха перед непознанными объектами природы, таких как землетрясения, гроза… Но как же он, крупнейший мыслитель эпохи, создатель новой научной картины мира, оказавший крутое влияние на стиль научного мышления, мог находить себе убежище в религии? Ведь у него отсутствовал тот страх, что был погонщиком первобытных людей.
«Я смотрю, – писал он, – на холст живописца, но моё воображение не может воссоздать внешность художника. Я смотрю на часы, но не могу представить себе, как выглядел создавший их часовой мастер. Человеческий разум не способен воспринимать четыре измерения. Как же он может постичь Бога, для Которого тысяча лет и тысяча измерений предстают как одно?» (А. Эйнштейн, Собр. науч. Трудов, т. 4, М., 1967).
Ответ на проблему, как человек может постичь Бога, Церковь дала, в частности, устами архиепископа Фессалоникийского св. Григория Паламы. Память сего святителя мы празднуем ежегодно на второй неделе Великого Поста. Палама свидетельствовал, что Бог абсолютно недоступен и в то же время может реально общаться с человеком. Вот одно из противоречий, обогащающих религию не менее, чем парадоксы науку.
Архиепископ различал в Боге неприступную, непостижимую сущность (тайну – по выражению великого физика) и божественные действия или энергии, силы, неотделимые от сущности Бога. Через энергии Творец действует вовне Себя, проявляя, сообщая, отдавая Себя твари путём Откровения, благодати. Откровение знакомо нам через Писание и Предание, благодать – ничем не заслуженный дар Божий – известна, например, через талант. Это не сущности, а энергии, свойства, порывы Бога.
Энергия – фундаментальное понятие современной физики – циркулировала как понятие не только в философии древних греков, но и в трудах отцов Церкви св. Василия Великого, св. Григория Нисского.
В XIV веке Григорий Палама, не занимаясь никакими физико-математическими экспериментами, опираясь сугубо на свою веру, т.е. на религиозное проникновение в структуру созданной Богом тварной природы, вывел, что весь мир пронизан божественными энергиями. Родоначальник классической физики Ньютон, не зная этого, утверждал, что во вселенной стынет пустое пространство.
Современная физика отрицает наличие пустых пространств. Пространство – это поле, пронизанное энергиями. Палама, живший за триста лет до Ньютона, в свете новейших достижений науки более актуален, чем учёный, затративший многие годы упорного труда на распутывание принципов небесной механики! Для Паламы не зияло пустоты в пространствах Божьего промысла. Всё проникнуто лучами Божества, энергиями Божьей заботы.
Правда, ставить знак равенства между открытиями XX века и богословием св. Григория Паламы нельзя. Между полем, пространством физиков и нетварными энергиями Бога – несоизмеримое расстояние. Палама учил, что энергии Творца ни под каким предлогом недопустимо отождествлять с космосом или выводить их присутствие в мире в зависимости от мира. Они существовали бы и в том случае, если бы Господь не создал мира.
Мир сцементирован из веществ, уверяет нынешняя физика, все вещи ничто иное, как сгусток энергии. Церковь с таким постулатом совершенно согласна, ибо для неё Божественная энергия первичнее материи, независима от неё. Энергия Бога – зодчий вселенной, она поддерживает жизнь.
«Бог именуется светом не по Своей сущности, а по Своей энергии», – назидал Палама. Энергия, заявляет физик атомного века, – это свет.
«Свет Божий во тьме светит, и тьма не объяла его»!
Развив учение о возможности нашего приобщения к непостижимому Богу через проявления Его сущности в мире, св. Григорий Палама тем самым чётко сформулировал догмат Православия о доступности Бога человеку, о соединении скудельного сосуда с Пресвятой Троицей. Божественная энергия, «всегда немощная врачующая и оскудевающая восполняющая», постоянно присутствует в нашей жизни. Она приходит к нам в нашей жизни ежедневно прежде всего в Таинстве Причастия, когда мы приобщаемся Тела и Крови Господних, когда по благодати становимся сопричастниками Божественного естества через Господа Иисуса Христа, в Котором незримо, взаимопроникновенно, неслитно пребывают энергии божественная и человеческая.
И гениальный современный физик, и отец Церкви в поисках Истины исходили из веры во внутреннюю гармонию и тайну вселенной. Без такой веры нет ни творческой науки, ни подлинной религии.
Бог и мир для нас в один и тот же миг доступны и недоступны. Мы видим не только циферблат закрытых часов, механизм которых нам неизвестен, но и Лик Божий, Чья Сущность непостижима.
В силу Божьей благодати и «тайны обитающего в нас Духа Святаго» (В. Лосский, БТ, №8, М., 1972) мы изменяем не только окружающую нас действительность, но и собственную природу, преображая её в образ и подобие Божие.
Каким способом? Будучи верными Господу словом, делом, помышлением.
Аминь.