XLVII
Груди у неё оказались обалденные, мягкие, длинные, как уши спаниеля.
XLVIII
Очнулся под холодной струёй воды в ванной, где всё слепит белизной, а каскад разноцветных шампуней и кремов не уступает в задиристости ни одной ёлочной игрушке.
В спальне, отыскав под одеялом её ногу, вытираю о ступню мокрое лицо.
Под утро она тихо плачет в моих объятиях, говорит: это оттого, что ей хорошо со мной; просит, чтобы не исчезал бесследно, оставил хотя бы ниточку…
Проваливаясь в усталое, блаженное забытье, в причудливых переплетениях надвигающегося сна вижу её на сцене… На ней темнеет бархатное, расшитое штрихами серебра, с высоким стоячим воротником платье Марии Стюарт…
XLIX
Приехав из Москвы, замечаю, что участок с ветхим зданием неподалёку от меня действительно приобрёл владелец лягушатника.
Стучат топорами нанятые работники, ломают перегородки, сдирают закопченные обои, дивясь галактикам высохших и ещё живых клопов. На крыше разбирают трубу, бросая кирпичи с присохшей глиной вниз на уцелевшую клумбу гладиолусов.
В саду сидит в брюках на корточках немолодая дочь бывших хозяев, приехала из Орла. Читает мельком пожелтевшие письма отца к матери, роняя их в мелкий костёр. На столешнице блестит стеклянная банка с водой и цветами, спасёнными из-под кирпичного обстрела. Женщина отнесёт их родителям на погост, где развяжет нитку, стягивающую растения, словно снимая с рук и ног покойника тесёмку перед тем, как задрают крышкой гроб…
Сашка по-прежнему пасёт своё стадо:
– Ну, что нового в столице?
Рассказываю, видел генералов, что гоняли его на войну… Один из них, будучи министром обороны, влип в антигосударственный путч, вышел на волю по амнистии, навеки затих, ни слуху ни духу двадцать лет, и вдруг – жив, дотянул до девяноста, и сам президент приехал к нему с поздравлением, привёз тарелку оладий с протёртой малиной – новый орден. Маршал поддакивает главнокомандующему кивками бритого черепа, безусловно, соглашаясь с высокой оценкой его боевого пути; троекратно лобзает главу государства, тот, прикидываясь, делает то же самое. Верховный подходит к пианино и двумя пальцами наигрывает под улыбки генералитета ходульный шлягер – отголосок грандиозного концерта в честь Дня охранки, которой он рулил раньше.
– Э! – чухается хозяин козлов. – Я это видел по телеку.
– Пойдём в город, посмотрим новый фонтан… Сегодня открывают!
– Делать мне нечего! – огрызается «передовик социалистического животноводства», и я, подобно Рильке, которому на выставках было любопытнее смотреть не на живопись, а на посетителей вернисажа, отправляюсь поглазеть на общественное биде.
По дороге вскрываю на почтамте заказное письмо из Италии, куда перебрался вместе с женой оперный бас; получил гражданство, поёт чуть ли не в «Ла Скала» и зовёт в гости.
На «родине неутомимейших развратников и едчайших насмешников» я был, в Пизе, на конгрессе христианско-демократических партий Европы в амплуа заместителя председателя карликовой политической партии, взвившейся в противовес диктатуре, когда совдепия уже подыхала под аккомпанемент мягких, ненавязчивых звуков тускло-медной небольшой трубы небритого старика, что, иллюстрируя своей позой наклон земной оси, пытался осточертевшей мелодией казённого гимна выклянчить у чёрствых пассажиров на автостанции пятак на водку или хлеб.
Конгресс открыла оркестровая «Ода к радости» Бетховена, которую вдохновенно исполняли на сборищах отпетых сталинистов и торжествах эсэсовской интеллигенции под управлением Герберта фон Караяна, одетого в мундир Третьего Рейха.
Многое напоминало бюрократическую Москву: речуги произносили по бумажке, вопросы разрешали задавать лишь заранее согласованные с президиумом. Правда, было и нечто, чего не встретишь на съездах партократии в советской столице. Господа делегаты, когда им приспичивало, перемахивали через кресла, не утруждая себя необходимостью семенить бочком к выходу. Шныряли туда-сюда, не стесняясь присутствия президента республики, коротконогого, с негнущейся шеей политика.
Не палаццо, а цитата из Ницше: лужайка, где пасутся коровы, женщины, демократы, лавочники…
Я был гостем; о чём шумели тут эти пиджаки и юбки не понимал; перевод выступлений на русский язык организаторы мероприятия не удосужились осуществить, ввиду мизерности количества христиан-демократов из России. Был великий соблазн отождествить Конгресс с сошествием Святого Духа на апостолов; вещали апостолы Европы на нескольких языках, превосходно ориентировались в постижении того, о чём много часов говорили, чего нельзя сказать ни о смешении языков на строительстве Вавилонской башни, ни о том, как ученики Христа исполнились Духа Свята, зазвенели на других языках и двинулись во все страны проповедовать Распятого.
В перерыве и без того сытую поросль политических мальков щедро кормят. Вино – несколько сортов: белое, красное. Тонкие ломти шикарной оранжевой ветчины, свежие фрукты, спагетти, мясное филе…
Всей этой публике, охраняемой жандармами с автоматами (чёрные мундиры, алые лампасы), всей подрастающей смене руководителей Европы, пока ещё дурачащейся, но уже оттачивающей зубы, нет никакого дела ни до того, что полиция разогнала в ста метрах от палаццо традиционную в таких случаях демонстрацию студентов против постановлений правительства, ни до их сверстников, христиан из католической организации, собравшихся вечером в плюгавом ресторанчике. Простые голодные рабочие, ожидая заказанные блюда, жадно ели небольшими кусками нарезанный на столе хлеб… Я спросил, как к ним относятся христианские демократы?
– Терпеть нас не могут!
– А Папа?
– Папа говорит, мы оттого несчастны, что не имеем здесь родины, наше счастье и родина – Христос…
Вечером еду во Флоренцию, не надеясь увидеть ни раздражавших Данте бесстыжих горожанок, разгуливающих по рынкам с голыми сосцами напоказ, ни костров Савонаролы, жёгшего книги Боккаччо, Петрарки, шиньоны, маскарадные костюмы, лютни, холсты Боттичелли под колокольный звон и пение одетых ангелами мальчиков.
Что же осталось от прекрасной Флоренции, общества влюблённых в Платона и Плотина, где одновременно жили Рафаэль, Леонардо да Винчи, Микеланджело?
Толпы плебса, площадные клоуны, акробаты… На узких улочках удобные столы… Астрологи, гадалки… На столешнице, покрытой чёрной скатертью, горит плошка, освещая кровавым цветом стоящую торчком пластмассовую ладонь. Хиромант в ударе, раскрывает будущее взволнованной блондинке.
В огромном мраморном соборе прохладно… Служба… Через микрофон в руке священника… Богомольцев – кот наплакал, больше зевак…
Конгресс продолжается… Поляки настороженно пялятся на немцев, боятся объединения восточных и западных тевтонцев… В перерыве между скучными заседаниями к нам за обеденный стол неожиданно подсаживают двух парней: номенклатура Комитета молодёжных организаций Страны Самых Старых Руководителей. Прилетели дать «наставление поэту, отправляющемуся к потаскушке»… Один из них, генеральский сынок, примкнул в Крыму к создателям Либерально-христианской-демократической партии (после падения однопартийной системы такие объединения плодились, как грибы после дождя), куда влипли бандиты, коммунисты, попы, деляги. Верхушку симпозиума трижды перестрелял до сих пор неизвестно кто; наш сотрапезник милостию Божией уцелел и из признательности Творцу, дабы стать к Нему поближе, оставив суету жизни, возглавил агентство по исследованию космоса и полётам на седьмое небо: вместе с Упырьевым отснял на зависть американцам первый в мире художественный кинофильм, как на постоялом дворе космической станции можно вырезать аппендицит или вылечить почечуй.
На прощание распорядители Конгресса суют мне в нагрудный карман банкноту в 50 тысяч лир (хватит на стакан семечек) и в порядке культурной программы везут в городишко, где родился св. Франциск Ассизский. Всем членам делегации вручают по сувениру (плюшевую пластину с благодарностью за посещение), а мне, поскольку не хватило подарков, подносят бутылку рома, на этикетке – Pater Seraphicus.
L
По дороге на гульбище иду к новому фонтану мимо собора Иоанна Предтечи. Не так давно местная газетёнка разбавляла опиум для народа слюною бешеной собаки: торговки, слесари, рыбаки, отборные партийцы, металлурги, комсомол, педагоги – все норовили разорвать меня на полосах захолустного официоза, а теперь палкой не выгонишь из битком набитого храма, стали «общниками божественного естества». Молятся! Кому? Зачем? … «Беременные сеном разродятся соломой».
У дверей собора приколотили мемориальную доску, чей-то профиль… Чу! это же земляк, путеводитель слепых, свет для находящихся во тьме, наставник невежд, учитель младенцев, дважды святой лауреат Сталинской премии, великий хирург, архиепископ Лука!
Как ты, теплейший к Богу о нас молитвенник, мог подкалдыкивать Аэндорской волшебнице, вызывавшей духи усопших? Разве не чуял гнева пророка Исайи и отцов Церкви: «Спрашивают ли мёртвых о живых?… нет в них света». Чего ради отмахнулся от «Плодов просвещения» Льва Толстого, что смехом высек импонирующий себе оккультизм?… Поздравляя приторно затёртыми телеграммами Сталина с днём рождения, не иллюстрировал ли резюме Некрасова: «Люди холопского звания сущие псы иногда: чем тяжелей наказание, тем им милей господа»?… Славно было бы близ твоего облика на стене собора поместить барельеф с физиономией Ленина, чей портрет ты повесил в своём кабинете рядом с иконой Богородицы.
Какая кошка, выгнув спину, страшно заворчав, вздыбив шерсть, перескочила через твой гроб?
Ты пальцем не пошевелил, чтобы открыть отбитый мною храм.
И хотя английским издателям взбрело на ум включить моё имя в энциклопедию «2000 религиозных деятелей ХХ века», а Биографический центр в Кембридже, где Бердяеву присвоили гонорис кауза чин доктора богословия, в восторге подтвердил мою номинацию на международное звание «Человек года», – служить мне в соборе не дают. «Не храбрым победа, не мудрым хлеб»…
Пусть же он будет эпитафией на моей могиле!
LI
Боже! Что такое? Праздник у бассейна: гуденье, бубны, трубы, гусли и сопели. Толпа, сдаётся, похожа на Шостаковича, любившего послушать духовой оркестр пожарных и (не менее Муси Плесневецкой) кошачий вокализ футбольных трибун.
Тут моя соседка виолончелистка в смятой войлочной шляпе, богиня отхожего места Умрихина, атлеты духа в рясах, и вообще всё руководство курорта, торжество-то вон какое.
В центре овального водоёма – скульптурная группа детей на постаменте: мальчишки и девчонки, взявшись за руки, пляшут вокруг разинутой пасти крокодила, высунувшегося из воды. Им вторят на бордюре крупные лягушки, испуская толстые струи. Таких мясистых амфибий я не видел даже в резиденции президента компаний «Шикарный клуб», где жена хозяина любезно предлагала выкупаться с нею в домашнем бассейне, но я, не зная, нет ли в водоёме крокодила, т.е. подозревая, как на это отреагирует её муж, вежливо отклонил данное пожелание.
Это типовой фонтан прошлой эпохи. Его наштамповали из железобетона в Сталинграде, Воронеже, Днепропетровске, Оренбурге и других местах.
По замыслу создателей, их продукция иллюстрировала популярную сказку: пойманного злодея Бармалея проглотил, по просьбе милого доктора Айболита, добрый крокодил. А чтобы никто не сомневался, кто здесь Бармалей, а кто крокодил, на фронтоне железнодорожного вокзала близ фонтана разместили для каменного хоровода поющей пионерии припев «Слава великому Сталину!»
После страшной бомбёжки в 42 году немецкой авиацией фонтан покалечено уцелел. Кому из подростков оторвало голову – из шеи торчит металлический клык, кому вместо рук достались железные прутья, кому до арматурных костей расщепило ноги… Фото этой трагедии облетело весь мир, расквасив Черчилля, ухаживающего за «Дядюшкой Джо», до крокодильих слёз.
По той причине, что скульптурный ансамбль якобы не представляет из себя по канонам эстетики соцреализма никакой художественной ценности, сей самый подлинный символ сталинщины смекнули в 50 году повсюду демонтировать.
И вот он… снова вылез, будто готический шрифт оккупации из-под смытой дождями многократной побелки на стене бывшей немецкой комендатуры; будто фюрер в шинели с поднятым воротником выбрался из бункера и трогательно потрепал по щеке одного из вытянувшихся перед ним мальчишек, который подбил из фаустпатрона русский танк в развалинах оглушённого Берлина.
Фонтан восстановили не только в Волгограде и других селениях, даже в нашем закутке, невольно взывая к зловещему времени, когда страна валялась в горячке индустриализации, а жар обожания вынуждал выплясывать перед кремлёвским крокодилом, наподобие Давида пред священным ковчегом.
Не богини, что питаются существами четырнадцати миров, танцуют перед оскалённым аллигатором, а сытые радостные ребятишки, чьих преголодных сверстников, застигнутых при разграблении продовольственных складов, на кражах из железнодорожных вагонов, кат гороховый втайне приказал расстреливать, начиная с двенадцати лет, подвязав венерически больным беспризорникам рубашки для сбора яблок в раю.
Ибо Иосиф Виссарионович не хуже Ивана Матвеича (героя повестушки Фёдора Михайловича), угодившего в брюхо прожорливой рептилии, был одержим ненасытимой идеей улучшить судьбу всего человечества, жаждущего на его спине перемахнуть в Эдем по методу одного святого, что преодолел Нил верхом на крокодиле.
LII
Когда народное гулянье улеглось, и дурман мероприятия растаял в надвигающейся ночи, один из пьяных ветеранов войны (победителей не судят), звеня медалями, опорожнил мочевой пузырь в новый бассейн; так не то в кровавый праздник евреев Пурим, не то в канун Пасхи Христовой насцал себе в штаны, умирая в беспамятстве, экс-бурсак в мундире генералиссимуса, на чью рожу Оспа-матушка обронила рассыпавшиеся чётки.