Ведь даже в буддизме шелестит бессмертие. Конец изнурительных перерождений, погружение в нирвану избавляет от страданий «на всю оставшуюся» вечность.
Фромм негативно реагирует на догмы и институты Церкви. Но вся его пря против обладания в защиту бытия не что иное, как древний, известный Русскому Православию, спор между иосифлянами и заволжскими старцами: подобает ли монастырям иметь стяжание в виде сел, пашень, лошадей.
Опираясь на «данные психоанализа», антиклерикал осуждает «фанатизм» поборников «добродетели», подавляющих свои «греховные» побуждения. Фанатизм аскетов – ширма, прикрытие гнусных влечений. «У аскета… желания могут быть подавлены, однако в самой попытке подавить стремление к обладанию и потреблению личность может быть в равной степени озабочена желанием обладать и потреблять». Это экстаз отказа посредством сверхкомпенсации.
Не является ли подобной сверхкомпенсацией книга Фромма?
Почему философ упускает, что на конфронтации между грехом и добром зиждется вся человеческая культура? Не ангел ли из Талмуда на миг коснулся лба мыслителя, чтобы он забыл эту истину, которую изрек ранее?
Описки или оговорки помогают в психоаналитической практике надёжно определять диагноз и назначать эффективное лечение. Делая комплименты отцам Церкви и великомученикам, проповедовавшим радикальное отречение от ига собственности в интересах всеобщего благосостояния, Фромм как бы допускает обмолвку: «те, кто печётся о равенстве, о том, чтобы доля каждого была в точности равно доле любого другого человека, тем самым показывают, что их собственная ориентация на обладание остается столь же сильной, хотя они и пытаются отрицать её посредством своей приверженности идее полного равенства. За этой приверженностью просматривается истинная мотивация их поведения: зависть».
Ссылка на Маркса – противника грубой уравниловки казарменного коммунизма, равно как и упоминание Фроммом, что грехопадение в Эдеме несёт в себе и нечто достойное свободы человека, ничего не меняют в деструктивности человеческой и дьявольской зависти. Каноны Церкви отчётливо чеканят: кто говорит, что святые не имеют ошибок – анафема. Фромм не оригинален.
Христианизация мира, ‒ вроде бы сожалеет он, ‒ была фрагментом. Европа была и осталась язычницей по сей день123.
Кто пособил этому в последние два века?
Не в последнюю очередь наставники Фромма: Фрейд и Маркс, внесшие вклад в уничтожение «опиума для народа».
Так чего же стенать по поводу языческого характера теперешних Олимпийских игр, с успехом проводившихся и в нацистской Германии?!
«Индустриальная религия несовместима с подлинным христианством»… В индустриальной религии «священны» труд,… власть… А чего иного хотел поклонник Маркса?
«Наши лидеры считают, что поступки людей могут мотивироваться лишь ожиданием материальных выгод»124, что призывы к самопожертвованию не вызовут у людей никакого отклика.
Позвольте, Бога нет, о каком самопожертвовании может идти речь? Бог Жертва исчез. Какого альтруизма алчет психоаналитик?
Не он ли на страницах своего труда патетически запевает, слегка перефразируя «Интернационал»: «никто и ничто вне нас самих не может придать смысл нашей жизни?!125
Философия Фромма, касаясь религии, чей Основатель родился в Назарете, выглядит (по отзыву Н.Бердяева о Л.Фейербахе, оказавшем влияние на автора «Иметь или быть?») как вывернутая наизнанку сущность христианства. Не исключено, это результат того, что философ (он сам сообщает данный факт в предисловии) постигал тонкости христианской теологии не через участие в живом опыте Церкви, а в беседах с компетентными специалистами, снабжавшими его соответствующими консультациями. Вероятно, отсюда поверхностными аналоги типа: ессеи и община Мертвого моря – главные предшественники христианства. Современное богословие склонно не столько к идентификации идеалов указанных общин и христианства, сколь к размежеванию. Достаточно того, что ессеи, как и фарисеи, запрещали в субботу даже отправление естественных нужд, чтобы ощутить разрыв между Субботой и Воскресением.
Вместо христианского или исламского рая «сотериология» Фромма преподносит Человечеству плакатную утопию Нового Общества. Пользуясь языком социопсихоанализа можно сказать: сам акт изобретения Нового Общества подобен дефлорации – он усиливает ощущение собственной силы, возбуждает и захватывает! У его автора, как у всех рыночных личностей, девизом становится «Всё новое прекрасно».
Фромм предлагает создать на чисто экономической базе новую этику, что звучит столь же убедительно, как тавтология «периода застоя» «Экономика должна быть экономной». Врач явно заносит ноги не в свой огород. Обзор страниц его исследования отведенных экономике, не выдерживает даже беглого сопоставления с работами крупных ученых данной отрасли: Кейнса, Робинсона, Гэлбрейта, Самуэльсона.
Мечтая о Новом Обществе, Фромм с восторгом цитирует Маркса – пророка неотчужденной деятельности человека. Будущее представлялось Марксу не иначе как при условиях, когда индивид «сможет любовь обменивать на любовь». Любовь – не Бог, как в христианстве, не богиня, как у гомеровских героев, а средство обмена. Здорово! «Если ты любишь, не вызывая взаимности, ‒ повторяет неофрейдист слова Маркса, ‒ если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, твоя любовь бессильна, и она – несчастье».
Обрушив гнев на язычество, прячущееся под маской христианства, Фромм сам же протаскивает устами автора «Капитала» язычество в свой идеал. Ибо, как сказал Господь, если будете любить любящих вас, какая вам польза? Не так ли поступают язычники?
Шамбала Фромма – выметенная, прибранная изба, где опять заведутся бесы; будет их там больше чем прежде, поскольку, по свидетельству радикально-гуманистического психоаналитика «борьба будет продолжаться даже в том случае, когда будет достигнуто состояние полного изобилия, ибо те, кто обделен физическим здоровьем и красотой, талантами и способностями, будут завидовать… тем, кому досталось «больше»…
Мыслитель не на шутку встревожен перспективой гибели человечества в атомной войне.
А то, что Бог изгоняется из жизни человека, разве менее ужасно?
Угощая нас копченым льдом – «нетеистической религией» Фромм в конце концов договаривается до заявления: в Новом Обществе не будет нужды ни в какой особой религии!
Подвергнув фундаментальному исследованию антагонистические принципы обладания и бытия, критик кибернетической эпохи утверждает: «Лучше, всего, вероятно, модус бытия может быть описан символически!…: синий стакан кажется синим, когда через него проходит свет, потому что он поглощает все другие цвета и, таким образом, не пропускает их. Значит, мы называет стакан «синий» именно потому, что он не задерживает синие волны, т.е. не по признаку того, что сохраняет, а по признаку того, что он сквозь себя пропускает».
Когда через сознание психоаналитика проходит Невещственный Свет, оно поглощает все другие цвета, не пропускает их. Поэтому Бог и Церковь остаются вне стеклянного бытия Фромма.
Назад к Навуходоносору?
Официальная Россия официально празднует 1025-летие Крещения Руси. Высшая церковная бюрократия, прибыв в Киев из Москвы, приложила все усилия, чтобы достойно ознаменовать великий юбилей.
Так мог бы, живи в наше время, начать свою статью «Владимир Святой и христианское государство» (собр.соч., т.2, М., 1989) замечательный русский религиозный мыслитель Владимир Соловьев.
Сие торжество совпало с днём памяти первого на Руси христианского князя св. Владимира. Но какое отношение имеет к бывшей красной империи Владимир Красное Солнышко?
Могут ли чиновники из Кремля и Чистого переулка выступать на подобных мероприятиях в качестве истинных представителей всей православной России? Не грешат ли самонадеянностью и высокомерием? Повторяя тысячу раз пережёванное «Крещение Руси – повивальная бабка становления Русского государства и русской культуры», не замечают, что это Крещение является не столько благом для самого христианства, сколь в последующем исторически-конкретном обстоянии его искажением.
Какая сила или злой рок подменили в христианской Руси идеал Владимира Святого принципами Навуходоносора?
Христианин, будь он король или президент, не может противопоставлять свою власть власти Бога. Любой правитель может править не собственной, наследственной или выборной, демократической властью, а должен быть уполномоченным Того, Кому дана всякая власть на небе и на земле. Власть от Христа Церковь получила через апостола Петра. Никому из земных повелителей такую прерогативу Сын Божий не передавал. Поэтому христианское государство должно стоять в зависимости от Церкви. Но чтобы данное подчинение не было фикцией, сама Церковь должна быть независимой от кесаря. Она обязана быть если не Вселенской, то всегда Зарубежной.
Московская Патриархия позорно отрекалась от своей царской власти в пользу светской безбожной диктатуры. Имела ли она право на дезертирство и может ли после капитуляции считаться представительницей Того, у Кого в руках вся власть на этом и на том свете?
Ещё в конце девятнадцатого века В. Соловьев писал в упоминаемой статье: «Догмат и культ – не всё христианство; остается ещё социальное и политическое действие истинной религии, организация коллективных сил христианства для возрождения мира, ‒ остается ещё воинствующая Церковь».
Епископат МП, припеваючи состоявший и пребывающий успешно и сегодня на службе у Государства, аккуратно сдул пыль с этого алмаза В. Соловьев, пустил её в разработку своей социальной концепции, пылит теперь только на танках, смастерив наряду с другими отделами по коммуникации с постсоветским обществом ведомство по взаимодействию с армией и флотом («Патриарх» Алексий II полез в ракетную шахту, а к бастующим в столице горнякам не вышел) или пускает социуму пыль в глаза, подчёркивая, будто всерьёз может ставить палки в колеса Кремлю.
Если глава государства есть законный лидер нации, то церковная иерархия, снедаемая жаждой быть национальной, московской и только московской (или трижды самостийной киевской), должна признать светского правителя своим безусловным владыкой. Епископат лишь в том случае может быть независимым, коли он действительно связывает нацию с вселенским, то бишь Зарубежным Царством Христа.
Церковь должна иметь фундамент своей власти не внутри государства, а вне его, вне нации (во Христе нет ни эллина, ни иудея), дабы избежать насилия власть предержащих. И все великие святые отчётливо понимали это. Когда греческие императоры вторгались в область духовную, угрожали свободе Церкви, святые Иоанн Златоуст, Максим Исповедник, Феодор Студит и другие апеллировали к Зарубежью, международному центру христианства, находя поддержку, отпор «татаро-византийским» попыткам кесаря поработить Церковь. Только та Церковь истинна, что за рубежом!
Вопреки игре МП в псевдо-безразличие к тому, какой государственный строй во дворе, мы твердо, открыто стоим за церковную монархию. Государь – сын Церкви. Может ли быть чадом Православия президент, если не подчиняется Церкви, а управляет Ею при посредстве своих чиновников, тайной полиции, административных подлипал? Президент – только мирянин. Неоднократно видели на телеэкране президента со свечкой в руке в простеньком храме среди рядовых прихожан, однако ни разу не заметили, чтобы сей полу-христианин публично брал благословение, целовал десницу у кого-либо из архиереев. Догадывается, что они не настоящие?
Если не желаем вновь откатываться к режиму Навуходоносора для реализации Царства Божия в жизни социальной и политической, для создания истинно христианского государства, а не ради утилитарного укрепления нравственности в обществе с помощью Церкви, Россия должна подчиняться установленному Христом порядку, вступить на открытый Им путь. Светское государство и официальная Церковь как его орудие – это отчизна Антихриста.
МУХА В БУТЫЛКЕ
«Излагать этику в качестве
учёной доктрины значит
не понимать её сущность».
О.Шпенглер.
Пользуясь сравнением Шопенгауэра, можно сказать, что в этике, как и в философии, всякий мыслитель ведёт себя по-турецки: всходя на трон, он рубит головы своим братьям, поскольку каждый из них – претендент на престол.
Именно так поступил английский джентльмен Дж.Э.Мур.
Преисполненный нравственных сил и моральной свежести будущий академик опубликовал в 1903 г. книгу, которая (если верить восхищенным критикам) произвела революцию в вопросе о том, что такое хорошо и что такое плохо. Лектора моральной философии кембриджского университета назвали «Кантом двадцатого века», а его оригинальный труд – «Принципы этики», свидетельствующий о величии автора, не только неоднократно переиздали, но и перевели на многие языки126, считая британского платоника родоначальником новейшей этики.
Добро – предмет сложный не менее, чем химера, животное с мордой и телом льва, с головой козла, растущей посреди спины, да еще со змеей вместо хвоста.
Может, поэтому в своем рассуждении Мур наотрез отказывается дать определение того, чем является добро само по себе, которое, как мимоза, мгновенно складывающая свои перистые листочки от прикосновения руки человека, не укладывается ни в одно понятие, применяемое исследователем?
В начале «Принципов» Мур заявляет, что не желает вдаваться в дискуссию о собственном значении термина «этика», ибо терминологию «следует оставить авторам словарей и вообще людям, интересующимся лингвистикой, философия же… не занимается этими проблемами».
На устах отца неопозитивизма сей пассаж выглядит довольно странно: ведь неопозитивизм – вербальная игра в выяснение обыденных словесных сочетаний, употребляемых в философских фолиантах без достаточного основания, когда не задумываются над точным смыслом пущенных в оборот понятий. Если Мур не подвергает дефиниции термин «этика», то во всяком случае он пристально анатомирует её главную категорию – добро.
Фундаментальную загвоздку всех предшествовавших этических учений британский моралист видит в грубом смешении понятий, приводящем к «натуралистической ошибке». Люди постоянно путают цель и средство, истину и критерий истины, желаемое и достойное желание, добро само по себе и добро как компонент окружающих нас явлений. Осечка натурализма зиждется на утверждении, что добро само по себе существует во времени и пространстве. Здесь этику нередко подменяют психологией, социологией127. Добро не может быть качеством на подножном корму у естественных эмпирических процессов, т.к. совершенно очевидно, что далеко не все, что естественно, есть добро128. Оселком добра самого по себе не являются также ни удовольствие, ни эгоизм.
Перебив железной тростью логики глиняные горшки натурализма, гедонизма, эволюционизма, утилитаризма, выдающийся муж «осторожно и адекватно» (как ему кажется) нападает на метафизику.
У идеалистов, пишет он, вопрос о сущности добра зависит от проблемы «Какова природа сверхчувственной реальности?» И хотя Мур не отрицает наличие сверхчувственных реальностей таких, как, например, числа, бытие Бога для него блеф.
В то же время называя этику наукой, вперяющей взор в неподдающийся анализу уникальный предмет мышления – добро, ученый сталкивается лицом к лицу с тайной, допуская, что абсолютное добро может комбинироваться из непостижимых свойств, которые невозможно даже вообразить129. Интуитивно Мур чувствует присутствие в мире чего-то высокого и неведомого, но корректно интерпретировать его философия не в состоянии.
«Всякая мысль, ‒ наставлял св.Григорий Нисский, ‒ устремляющаяся взойти к началу божественной жизни, замыкается в себе, превышает всякую меру… усиливающихся достигнуть в неопределённом; мерою… человеческих помыслов служат время и бытие во времени, а что выше сего, то остается непостижимым и неприступным для рассудка, чистым от всего, что касается человеческого разумения. Непостижимое… повсюду ускользает»130.
«Стоит ли, ‒ в пику всем теодициям восклицает Мур, ‒ усиливать в людях любовь к Богу, не имея никакого доказательства его существования»
А стоит ли умножать в людях любовь к добру, не располагая исчерпывающими аргументами в пользу существования добра самого по себе?
«Новый Завет, ‒ бурчит сын Альбиона, ‒ в равной мере хвалит и добро как средство и добро само по себе, он совершенно не различает эти два вида ценности».
Если бы Евангелие действительно не различало указанные ценности, Господь был бы для христиан не блаженной Целью, а средством (хотя ни тем, ни другим Он не является, т.к. «естество Божие выше всякого доброго»131), и хвала, воздаваемая Ему, не отличалась бы от комплиментов тем, кто неукоризненно исполняет Его заповеди.
Не замечая этого, кембриджский атеист упрекает христиан в том, что они понимают добродетель как единственное добро. Добродетель, подчеркивает критик, ‒ это те же обязанности, и ежели добродетель для верующих единственное добро, зачем им еще рай? «Нелепо говорить о вознаграждении человека чем-то менее ценным, чем то, что награждаемое лицо уже имеет». Рай содержит в себе счастье, а счастье, морщится Мур, совсем не идентично самому добродетельному поведению.
Господин моралист тут ломится в открытые двери. По св.Исааку Сирину, доброе дело надо творить не в чаянии награды132. Христос никакому эвдемонизму никогда не учил133. Он проповедовал радость и совершенство, но радость совершенства и счастье отнюдь не эквиваленты. Рай – это Царство Божие. Оно всегда внутри человека. Кембриджский оппонент и сам смутно чувствует, что добродетель включает в себя какое-то внутреннее добро само по себе. Более того, он констатирует: «правильное понятие о рае было бы правильным понятием об идеале; ибо под идеалом понимается состояние, которое было бы абсолютно совершенным».
Мур противоречит себе: с одной стороны, воспринимая рай как нечто исключительно потустороннее, не имеющее духовной дислокации во внутреннем мире человека, он не ориентируется в том, что Царство Божие начинается с приходом Христа, уже здесь и сейчас, и является Добром вне всяких дополнительных наград; ‒ с другой стороны, Мур отчетливо осознает, что выше рая как идеального статуса добра нет ничего. Предполагать, что в данном случае мыслитель иронизирует на манер Оскара Уайльда, нет причин.
Переходя от теории к практике, творец «Принципов» не то щелкает зубами, не то закусывает удила: «Мы не можем гарантировать безусловную правильность утверждения, что следование таким заповедям, как «не лги», «не убий», всегда лучше, чем ложь или убийство».
В Муре, как воробей под застрехой, сидит Ницше. Мур нигде в своей работе не ссылается на автора «Генеалогии морали» и даже слегка журит М.Гюйо, оказавшего влияние на немецкого мыслителя. Но Ницше закамуфлировано, подспудно присутствует то в том, то в ином абзаце книги Мура.
«У нас нет никакого основания, ‒ пишет Мур, ‒ относить во всех случаях поступки, с которыми связано моральное чувство, к роду тех, что помогли или помогают сохранению жизни». Мораль, по Ницше, клевета на жизнь и враг жизни. Первоначально, продолжает столп нашей этики, моральное чувство «вероятно было связано со многими религиозными обрядами и церемониями, которые ни в малейшей степени не были биологически полезными».
Вкусив плодов позитивизма, Ницше испытывал неприязнь к истории религии как разряженному аккумулятору воли к жизни: английский неопозитивист идет по его стопам, игнорируя, например, такой биологически полезный фактор религии как пост. Бог есть Бог живых, а не мёртвых. Христос называл Себя Жизнью.
Словно чуть-чуть перефразируя Ницше, Мур гордо бросает: «Меня волнует только знание, но я не утверждаю, что такое знание сделает нас более полезными членами общества»! Он не только посмеивается над поползновениями превратить этику – да процветут ее кости! – в точную науку, которая в наиоптимальном варианте может дать не закон, а лишь предсказание того, что вероятно («хотя эта вероятность и может быть очень велика»), Мур нигилистически134 ставит под сомнение даже собственный метод исследования языка морали – логику. Что такое в сущности логика? Единодушное согласие с тем, что она – гарант истины. «А ведь мы не можем, ‒ мурлычет Мур, ‒ доказать, что мы правы, считая свое согласие гарантией истины». Лучше не мог бы выразиться и Понтий Пилат, единственное, по Ницше, лицо в Евангелие, сказавшее нечто заслуживающее внимания.
Вызывая из гроба тень Шопенгауэра, Мур напоминает, что пессимизм не доказан, не опровергнут, как бы ни были убеждены одни в его истинности, а другие в ложности. Если люди условятся, что жизнь не имеет ценности, убийство перестанет быть злом. Но пока ценность чего-то всегда больше, коли это что-то существует не в фантазии, а в действительности, добро мерцает в самом существовании жизни и предметов, из которых она состоит.
Таково европейское, слишком европейское, представление о сущности добра. Оно весьма пикантно в речах англичанина, чьи предки прогулялись огнем и мечом по Индии, где о добре сложились,… гм,… несколько иные мнения, мешающие британскому моралисту (не закрывающему глаза на то, что ни одно из понятий добра данной эпохи не будет истинным большинстве альтернатив другой эры) вынянчить общечеловеческий эталон добра. Индусы имели неосторожность думать, что зло лежит в самом существовании – «шедевре майи». Впрочем, это знали и в древней Греции, при Платоне. Мур превосходно изучил его диалоги, но цитируя их в «Принципах», предпочитает обходить молчанием крамольный тезис о том, что жизнь философа есть подготовка к смерти.
Допуская убийство как норму добра в случае победы мировоззрения пессимизма и наказание смертной казнью как справедливость в царстве юридического оптимизма135, Мур тем не менее кричит о зле жестокости. Вселенная, охваченная сетью тюрем и концлагерей, хуже, чем никакая!
Нет никаких оснований полагать, подчеркивает Мур, будто существование зла необходимо не только как средство, но и, по сути, для существования наибольшего добра. И вновь сам же перечит себе: «ценность значительного добра… безусловно зависит от того, что оно содержит в себе какие-то элементы зла или безобразности, хотя и не исключительно от одного этого136.
Как смотрит Церковь на существование зла?
Св.Исаак Сирин учит: «Чист умом не тот, кто не знает зла (Ибо такой будет скотоподобным)… чистота ума – просветление Божественным; деятельное упражнение в добродетелях. И не имеем сказать, чтобы сие приобрел кто без искушения».
По Муру, ни искушение, ни страдание не могут стать позитивным добром.
«Нельзя… считать правильным то парадоксальное суждение, что идеальным якобы миром был бы мир, в котором злодеяние и страдание должны были бы существовать для того, чтобы он мог содержать в себе… виды добра», словом, речь все о той же детской слезинке и клейких листочках весенних деревьев у Достоевского.
Мур будто забывает, что мыслитель, который боится показаться парадоксальным, фигурирует в третьей главе «Принципов», как мишень для сарказма. Он не может простить то, что религия вне страдания137 и парадокса – абсурд. «Проявление божественного всемогущества не устранило бы из этики противоречия», ‒ вздыхает кембриджский безбожник.
Но кто сказал Муру, что Бог взялся бы устранять противоречия в этике? По Флоренскому, наоборот: чем ближе к Богу, тем больше противоречий138. Откуда эта слюнявость, неспособная вынести зло и преодолеть интенсивные неприятности? Ведь отвага, сострадание и прочие качества добра возникают именно в борьбе со злом и дают, согласно Муру, возможность наслаждаться трагедией хотя бы в театре.
Если Мур твердо не знает, является ли существование человека добром, почему он выходит из себя (разумеется, в рамках приличия), когда кто-то упивается страданием других?
«С написанной во взгляде готовностью вновь лишиться невинности» (так изъяснялся земляк Мура Лоренс Стерн), британский платоник находит, что чувственность во взаимоотношениях людей – это восхищенное переживание, наслаждение тем же самым состоянием у других, может наиболее ярко и зло отражаемое в секс-контактах.
Но не Христос ли пресекал подобное? Не Он ли обличал, что кто посмотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует в сердце своем? Разве не Галилеянин остановил толпу, наслаждающуюся падением женщины, уличенной в супружеской измене?
Когда Мур при всей его антипатии к христианству открывает, что чувственные, материальные качества – необходимые компоненты идеала, он упускает из виду стержень религии – синтез божественного и человеческого, духовного и материального. Никто, по апостолу Павлу, не пренебрегает своей плотью, но питает и греет ее, как и Господь Церковь.
Друг Мура Л.Витгенштейн считал целью философии показать мухе выход из бутылки. Мур лезет в бутылку, но выбраться из неё бессилен.
Человек для Мура как бы только чувственный, конечный субъект, у которого в запасе нет никакой вечности139.
Никогда один поступок не будет правильнее другого, если принять во внимание все бесконечное будущее. Вечность, выражаясь сленгом Бодлера, летит искрами из-под копыт логики Мура.
Для него временное и вечное, конечное и бесконечное, цель и средство не взаимосвязаны так, что одно переливается в другое и, обогащенное противоположностью, выступает истиной синтетического суждения. Если добро потусторонне временно, внереально как оно может быть временным, реальным? – злится неопозитивист, для которого диалектика Гегеля – огородное пугало.
Никто не станет анализировать последствия своего поведения, руководствуясь в своем выборе расчетами на резонанс в грядущих столетиях. Лишь бы обеспечить преобладание добра в течение нескольких лет, месяцев или дней, скажем так, как это делают в условиях кризиса мировой экономики, надеясь предотвратить надвигающийся крах запуском в производство пятилетних планов.
Устраивает ли такой разворот событий Мура? Нет, поскольку неизвестно, что будет потом.
Почему же тогда он верит: «Меньшее добро, достижение которого наиболее вероятно, следует предпочесть большему добру, не менее вероятному, если разница в вероятности существования обоих видов добра достаточно велика, чтобы перевесить различие в ценности?
Нет ничего менее вероятного, чем Бог и бессмертие.
Мученики – идиоты, предпочитавшие невероятно большое добро меньшему.
Благо, которого можно достичь в недалеком будущем, покадив идолам ради спасения собственной шкуры, следует предпочесть далекому добру, ибо достижение оного весьма туманно, маячит гадательно, сквозь тусклое стекло в неизвестном будущем и потому менее вероятно! И вообще: требования профессии и здоровья, пожалуй, важнее всего.
Перепахав всю этику, подрыв фундамент нравственных ценностей, что рекламирует Мур в качестве шаблона, благоухающего цветущим абрикосом?
Он взывает к здравому смыслу, рекомендуя поступать так, как все. «Абсолютно невероятно», чтобы общее предписание было неправильным. На этом настаивает тот, кто миллион раз готов оспаривать в первой главе «Принципов» никчемность того, что критерием добра является употребление добра у большинства людей. Он перечеркивает найденное им: этики никогда не доказывали, что предписание нравственной чистоты, диктуемое общественной полезностью и зависящее от сиюминутных, подверженных изменениям обстоятельств лучше, чем полезность тех, которые несомненны при всех возможных условиях.
Каждому гоминиду отныне можно смело советовать ориентироваться на трафареты стадного комфорта. Если все воруют, ты должен также красть. (Бедный апостол Павел! Зачем ты призывал: если прежде крал, впредь не кради?) «Существует, ‒ напевает Мур, ‒ большая вероятность того, что лучше придерживаться обычая, если даже он плох», «следование обычаю со стороны человека – общеполезно».
Но Господь сказал: какая польза человеку приобрести весь мир, т.е. действовать так, как все, а душе своей повредить. Откуда претензия наделять общество титулом добра самого по себе, целью, а не средством? Ведь Мур понимает, что человек вместо того, чтобы претворять предписания, сперва должен скоординировать свой выбор, уяснив себе внутренние ценности тех последствий, на которые его безоговорочно толкает общепринятый обычай. Авраам никогда бы не решился принести в жертву Иегове своего сына, если бы оглядывался на распространенную в его время мораль.
Мур скатывается к проклинаемой им «натуралистической ошибке» ‒ неумению вычленять уникальное и неопределимое качество добра. Добро само по себе под его пером вырождается в элементарно естественные догмы поведения в интересах бесперебойного функционирования общества, полезность существования которого, по его же мнению, также под вопросом и нуждается в доказательстве не менее, заметим от себя, чем бытие Бога.
Здравый смысл в практической этике должен, согласно «Принципам», опираться на интуицию. Интуиция – то, что не подвластно доказательству. Почему же интуиция подводит Мура, когда дело касается существования Всевышнего? Не Мур ли пишет: «Кто… может доказать, что доказательство является исчерпывающей гарантией истины?» И тут же: «то, что какой-то предмет является добром как целью, мы должны понять без доказательств». Милости просим: таков Бог! Бог – единственный в своем роде предмет не только мышления, но и всего существа человека. Бог среди бесчисленных других предметов не отождествляется ни с кем и ни с чем. Не смешивая Истину и ее предполагаемый критерий, христианство не путает предмет мышления с Самим Предметом, не ведая, каков Бог Сам по Себе, в том свете, который для нас мрак.
Завершая трактат, Мур утверждает: конечная и основная истина моральной философии – прекрасное, точнее, осознание прекрасного. Ценить соответствующим образом красоту есть добро само по себе.
«Главная, первая и единственная красота, ‒ пропагандировал задолго до Мура один из отцов Церкви, ‒ есть Бог»140. Христос – Пастырь Добрый. Доброта по-русски: красота…
Критикуя метафизику как несостоятельную затею в постижении добра, Мур берется беседовать о добре, не замечая, что тем самым на протяжении всей своей книги он усердно, хотя и без особого успеха, занимается чистой метафизикой… Мы удовлетворены, говоря языком Л.Витгенштейна, что земля круглая.