Интервью с Ксенией Ольховой, участницей Варшавского восстания, узницей концентрационных лагерей: Прушков, Освенцим, Нойенгамме

И в бараке вы были на одной койке?

Нет, там уже не были.

Я имею в виду – когда в Освенциме были?

В Освенциме мы были на одной, внизу. Да. Там было по несколько человек, по трое-четверо.

На каждой из нар по три-четыре человека?

Да. Я и Людвика, мы были двое. У меня ноги были больные, поэтому как-то так, двое. А другие были даже трое-четверо, это в Освенциме. В Нойенгамме, поскольку мы больные были, перевели из барака в Красный Крест. Уже не убивали.

В первый раз пришел гестаповец-хирург. Посмотрел, в каком состоянии мы находимся. Ну, мы говорящие и мы не лежали. Иначе нас бы сразу уничтожили. Мы разговаривали, там переводчик говорил по-польски.

Вы по-польски разговаривали?

По-польски. Он меня посмотрел. У меня ноги были больные, мы же были без чулок. Двадцать градусов, у меня были ноги обмороженные, и руки были все в ранах.

Опухшие.

Опухшие, даже раны уже пооткрывались. Кожа начала лопаться, особенно ноги. Ну, посмотрел, мазь какую-то выписал, но не сказал, чтобы нас уничтожить… Они тогда, когда человек при смерти, приходили с носилками. Выносили человека на уничтожение. А если подавали признаки жизни, лечили.

На уничтожение на носилках выносили?

Приходило два человека, на носилки брали этого человека. Это уже никчемный какой-то лежал, его на носилки. Уносили куда, мы не знаем.

Это не газовые камеры?

Я не знаю куда. Просто выносили на уничтожение, как говорится. Нам сказали. К нам приходили поляки. Там тоже поляки в другом лагере были и там узнали, что есть две девочки. Очень тяжелые, участницы Варшавского восстания.

Приходили с других бараков?

Приходили.

Взрослые?

Взрослые. Даже просились ухаживать за нами.

Да-а-а?!

Немцы назначали мазь, уколы там делала медсестра, а мазали нас свои – заключенные. Они говорили: «Вы обязательно должны вставать. Если не будете вставать, вас вынесут на носилках. Вставать нужно, особенно когда должен прийти хирург. Вы должны быть на ногах». И мы уже знали приблизительно время, когда приходят хирурги, нам давали метлу какую-то. Я вставала, держалась за метлу, но на ногах была.

Людвика тоже за что-то держалась?

И Людвика. Да.

Но она, наверное, получше?

У Людвики ноги ходили. Она была как моя помощница. Если бы не она, я бы там вообще концы отдала. Потому что, когда мы приехали в Освенцим, там же сначала в карантин. А в карантине надо было на колени вставать, ложиться. Кто не выполнял упражнения в карантине, их тоже убирали. Мы должны были выполнить все упражнения. Показать, что мы жизнеспособны. Если бы не Людвика, она меня поддерживала.

То есть она была и как сопровождающая.

Да. Мама и ее ко мне подтолкнула.

Людвике в самом начале не так сильно ноги придавило?

У нее не придавило. Это мне придавило. У нее ноги были нормальные.

В бараке Красного Креста, что дальше происходило.

Да. И эти девочки-польки, они говорят: «Вы должны быть живы, чтобы все рассказать. Что вы перенесли, вы должны это рассказывать». И вот они нас кормили. У нас цинга была.

То есть рот в язвах.

Болело все, глотать невозможно было, все болело. Они нам такие соломки давали, через соломку мы должны были пищу вытягивать. Постепенно-постепенно, и мы начали кушать с ложечки.

Вытягивать что?

Вытягивать жидкость.

Бульон какой-то или отвар?

Что-то давали нам жидкое, потому что твердое мы ничего не могли есть. Но постепенно, когда нам уколы стали делать какие-то, застшыки.

Что значит «застшыки»?

Застшыки – уколы (прим. польск. zastrzyki [застшыки]). То есть нас стали подлечивать. Они увидели, что мы еще жизнеспособные. Особенно, которые приходили к нам дежурить, они говорили: «Вы обязаны выжить. Вы должны все это рассказать». А потом освободили англичане нас.

Сколько вы пробыли в бараке Красного Креста?

Точно не знаю. В конце декабря нас привезли, числа 25-го.

Привезли в другой концлагерь, который назывался?

Концлагерь Нойенгамме. Это район Гамбурга. Там был мужской концентрационный лагерь. И был женский филиал мужского концлагеря. Центральный лагерь был мужской.

Все в одном месте?

Да. Все в одном месте. Просто бараки в разных местах. Дело в том, что я даже не выходила, мы не выходили из барака. Не в состоянии были. Это было в районе Гамбурга.

Англичане, когда освободили, была весна? (В.А.)

Нас в декабре из Освенцима привезли. Декабрь, январь, февраль… это было в начале апреля. Три месяца мы там провели. Нас уже немного лечили.

В один день произошло освобождение? Бои какие-то шли?

Я не знаю, что там было. Там вообще до этого бомбили сильно Гамбург. Бомбежка сильная была. И я знаю, что мужчин немцы посадили на три парохода и девять тысяч человек потопили.

Они эти пароходы отправили в море и потопили?

Да. Они начали женщин тоже из женских лагерей сажать, но, когда стали бомбить…, я не знаю, кто бомбил, потому что наверху в палубах стояли немцы с автоматами, с собаками. Три трюма были. Везде в трюмах были узники. Когда стали бомбить, а там немцы были на этих кораблях, значит, вопрос: «Кто бомбил?» Скорее всего, англичане бомбили, когда подходили.

Это вы просто знали?

Да. Это уже позже была дискуссия «Кто бомбил», потому что немцы не могли, на всех трюмах стояли немцы. Охраняли узников, чтобы они не выходили. Их должны были куда-то везти в море. Это было Балтийское море.

И стали бомбить эти пароходы, это мне уже после войны рассказывал узник, который выжил. Кульбака Григорий Никонович, сам с Донбасса, хорошо плавал, рассказывал: «Когда стали бомбить, в тех трюмах все погибли, кто мог плавать, мы ныряли и плыли.

Мы, когда подплывали уже к берегу, там кричали: «Не плывите, потому что юнги всех расстреливают». Немецкие юнги. Всех, кто выходил из моря, там были пловцы, которые умели плавать, и всех они расстреливали. Рассказывал: «Я стал опять плыть к морю, и там лодка с немцами, и меня вытащили немецкие моряки».

Может, было не Балтийское, а Северное море?

Это Балтийское море. Балтика.

Гамбург – выход не в Балтику. Гамбург – выход в Северное море.

Нет, там Балтика. По документам было написано – Балтийское море. Город Нойштадт, куда пригнали узников мужского концлагеря.

В общем море, понятно.

В пределах Балтийского моря, потому что там Балтийское море написано.

Если регион Гамбурга, может быть, это в сторону Балтийского моря. Сто километров и это уже было другое море, да.

Да, наверное. Там, даже написано какой город, они выходили. Тоже раздетые же они были, узники. Говорит: «Мы зашли, надели форму немецкую, матросскую».

С вами освобождение произошло, появились англичане?

Англичане зашли.

Вы их увидели, в какой-то день?

Да, они приехали. Тоже на какой-то машине Красного Креста.

Стрельба перед этим была, это было освобождение лагеря?

Не было. Мы не слышали.

Это не как в Освенциме было.

Нет. В Освенциме уже видно было. Здесь мы не видели.

В Нойенгамме просто пришли англичане.

Да, они подъехали, знали, что здесь есть женские бараки. Они подъехали, вытащили, обработали, одели нас.

Уже в нормальную, хорошую, чистую одежду.

Да, в хорошую. В английское пальтишко такое. Уже не так холодно было, но все равно в пальто.

Пальто, шапки, сапоги какие-то, ботинки…

Да-да. Пальто, обувь дали, одели нас. И хотели нас отправить в Англию. Говорят: «Вы больные, вас надо лечить». А мы говорим: «Нет, мы идем в Варшаву маму искать. Мама тоже, видно, придет».

С переводчиком?

Ну, там были польки, поляки, которые немного говорили по-немецки. Некоторые немцы умели говорить по-польски. И мы присоединились к этим полькам.

Которые хотели вернуться?

Да. Они нас взяли под опеку, и мы пришли в Варшаву.

Пришли в смысле как, каким путем вы добирались?

По-разному. Где пешком шли, через леса. Мне костыли нашли какие-то, чтобы могла ходить. И я шла.

То есть вы добирались своим ходом, но в присутствии взрослого?

Польки эти довели до Варшавы. Они не варшавские, где-то в другом месте жили, тоже на территории Польши.

Кристина Максимовна, много времени занял, этот маршрут от Гамбурга до Варшавы? (В.А.)

Да, шли долго.

По побежденной Германии?

Да, мы шли по Германии, потом по Польше.

Уже по капитулировавшей Германии?

Да, уже это все было. И там, по-видимому, русские были. Я поняла, что все это время их гнали кто – советские войска. Я даже эту историю не знала.

Когда вы узнали, что Советский Союз существует?

Когда мы пришли в Варшаву. Мы когда пришли, нашли свою Паньскую и написали на листочке: «Мама! Кристина, Людвика – мы здесь!» Пошли искать, что поесть. Мы же тоже голодные были.

Вот я извиняюсь, перебью. Все-таки вот где-то пешком, а где-то каким-то транспортом вы ехали?

Да. С нами взрослые были, где поездом поедем, а где подводой. И машины подвозили.

Без денег?

Без денег. Да-да. Они видели, что я калека иду, что едем из лагеря. Еще такие ободранные все люди. Это нас одели англичане, а эти польки-то были в таких…

Никаких опознавательных знаков, флага, ничего у вашей группы людей не было?

Не было.

Сколько группа людей была приблизительно, кто возвращался в Польшу?

В Польшу – человек десять было.

И один-два взрослых?

Там были взрослые женщины.

В том числе. Из этих десяти?

Да. Там были вот эти две женщины, которые нас опекали. Старались вместе держаться, особенно когда мы шли через леса.

Вы прибыли в Варшаву, написали: «Мама! Кристина, Людвика – мы здесь!»

Да… Мы там спали в развалинах.

Как вы написали, по-польски?

По-польски: «Mama, Ludwika i Krystyna w Warszawie w swojego domu» (Мама, Людвика и Кристина в Варшаве у себя дома).

И на двери прикрепили?

Мы на стене прикрепили, потому что стена еще была. Даже название – Паньская 88 – там еще сохранилось.

На бумаге какой-то написали?

На бумаге, да. Мы попросили, нам дали бумагу, и мы написали, что мы тут. Там ночевать негде было. Все разбито, разрушено. Стены стояли, да. Я помню, балкон еще наш был виден.

Какой этаж?

Мы на третьем этаже жили. Все разрушено было, только стена стояла и балкон был.

Балкон со стеной.

Да-да, видно было. Стена, где название улицы и номер дома. Мы ее даже сфотографировали (прим. это произошло в 1990 году при посещении Кристиной и Людвикой Варшавы).

Есть у вас где-то?

Где-то есть там. Я потом найду, покажу… Тут почитаете (прим. Кристина Максимовна показывает книгу). Когда я рассказываю в аудитории, я больше, конечно, говорю и более подробно. Здесь я как-то сумбурно все это рассказываем… Мы искали, где поесть. Наткнулись на советских солдат.

Тогда вы узнали, что есть Красная Армия и Советский Союз?

Да, до этого мы даже этого не знали.

Кто солдаты, не знали?

Даже не знали… По-русски они говорят: «Мы вас отвезем туда, где вас будут лечить, учить».

Русский язык вы не знали?

По-польски говорил один солдат. На ломаном таком, но говорил. Он говорит: «Мы вас отвезем. Там вас лечить будут…»

Офицер какой-то?

Старшина, наверное. Говорит: «Так что вы не сопротивляйтесь». Ну, мы не знали куда. Вы знаете, мы так устали от жизни. Нам было безразлично, куда нас везут, куда, что.

То есть они приходили, где в подвалах люди были, как вы…?

Нет. Там подвалов не было уже.

Вы пришли, дошли, а потом вы куда попали?

К себе на Паньскую пришли, а там ничего не было. Мы спали в этих развалинах.

И пришел этот старшина?

Не он пришел. Мы нашли их. Мы искали, что поесть. Там запах вкусный почувствовали.

Военной кухни?

Да. Ну, и нас покормили, хлеб дали, сахар немного.

Какая-то воинская часть.

Да. И потом мы стали приходить туда. Уже знали куда, где там военные стоят. Мы стали приходить, и они собрали детей.

Тех, кто приходил?

Да, собрали, потому что мы же не одни были. Мы рассказали, что там есть, где покушать и стали уже другие приходить. Ну и нас собрали, человек пятнадцать и посадили в вагоны. Уже не в такие бараки, а обыкновенные вагоны плацкартные. Записали всех.

Не останавливали нигде. Я думала, что где-нибудь в польском городе остановят и нас выпустят. А первый раз мы услышали, поезд остановили в Бресте. Первая остановка была Брест. И когда остановили, не выпускали никого.

Зашел военный, посчитал. Принесли нам хлебушка, попить и закрыли. Мы в окно смотрим, а там все в платках замотаны, в телогрейках. Я говорю: «Людвика, это не Польша. Другое государство какое-то». Стоят, по-другому говорят. Стали везти нас, везти.

Какой был месяц?

Это в апреле 1945-го.

А капитуляция Германии была в мае.

Да… но была война еще. Еще не было Победы.

Вы пересекали эту границу, получается…

Мы вернулись в Варшаву, еще не было Победы, а советские войска уже были в Варшаве. Мы даже не знали, кто они.

Как же вы линию фронта перешли, когда до Варшавы шли?

Там мы шли через леса.

То есть вы линию фронта пересекли в Германии.

Да. Через леса. Нам еще говорили, что осторожнее, там бывают бандиты в лесу. Со взрослыми были, они уже знали, куда идти. Мы-то ничего не знали. Куда велели, туда и шли.

Доехали до Бреста, посмотрели – там другие люди, другой язык, другое государство.

Да, все другое. Я говорю: «Людвика, мы не в Польше». И потом нас стали останавливать в городах, выпускать детей. Нас высадили в Бобруйске.

Распределять?

Да. Останавливали в городах, высаживали по два-три человека. Нас выпустили двоих в Бобруйске. Мы вышли, и поезд пошел дальше.

Без сопровождения? (В.А.)

Без сопровождения. Ну и пошли. Мы искали, где что там.

И сразу, вы раньше рассказывали, в храм пошли (В.А.)

Мы искали храм, костел.

Вас высадили, сказали: «Ну, все. Вы приехали»?

Да.

И документов никаких не было? (В.А.)

Нам еще в Варшаве написали бумаги, что «ты будешь Ксения». Отчество не писали. Зенкевич. Год рождения мы знали, мы уже большие дети были. Я знала, что 5 февраля такого-то года рождения и Людвика тоже знала. Написали…

Вы – Ксения, а Людвика?

Лидия.

И дали бумаги?

Бумажки, такие листки.

Лидия…?

Зенкевич.

Ксения Зенкевич и Лидия Зенкевич. И дата рождения.

Да. Фамилию-то оставили Зенкевич.

Без отчества?

Они сказали: «Как отца звали? – Максимилиан. Значит, Максимовны. Ксения Максимовна Зенкевич. Максимилиан долго». А Максимилиан и Максим, это, говорит, одно и то же.

Были какие-то бумаги?

Бумага, обыкновенная бумага. Было написано и печать. Подписался, печать поставил и дал. Ну, это как документ был. И мы показывали этот документ.

Это справка называлась, свидетельство?

Ну, не свидетельство, а просто документ. Там еще война, там ничего не было. На одной бумажке написали. Нам одну бумажку на двоих дали.

Одну бумагу на двоих, и она даже никак не называлась?

Никак, просто дали такую справочку. С печатью, с подписью.

Ясно. Вы вышли в Бобруйске и пошли искать храм?

Да, искали. Сначала храм не нашли. Переночевали в помещении, куда нас привели.

Потом пришли к священнику, и священник вам сказал… (В.А.) Православная церковь?

Да, православная. Костел мы не нашли. Нашли этого священника, он сразу понял. Мы были одеты в английскую одежду. У меня было ободранное английское пальто, туфли. Одеты были не так, как все. Он понял и повел в какое-то его помещение и говорит: «Расскажите все, что с вами было». Я говорила все на польском языке. Он понимал, он нам тоже отвечал по-польски немножко, по-русски, но с трудом понимал.

Поляков много в Белоруссии.

Да. Ну, мы-то по-польски говорили. Я ему рассказывала по-польски все. Он сказал: «Страшная война у вас была, и никогда не говорите, что вы участвовали в Варшавском восстании, что вы были в концлагерях. Особенно про Освенцим не надо и Нойенгамме. Говорите – война, была война». Мы так потом и говорили, что была война.

Чтобы не было никаких сложностей.

Даже вот я прожила, тридцать лет работала в школе. Педагоги только узнали про мою жизнь, потом по нашим рассказам.

В 1990-х годах… (В.А.) По публикациям?

Я просто рассказывала на встречах с людьми.

Ну, рассказы где-то публиковались?

У меня муж умер, он даже не знал, где я была. Он знал, что я варшавянка, что я в Варшаве родилась, что была война и из-за войны такая вот была больная ногами. Война была, бомба упала и все.

Нельзя было рассказывать? Вы усвоили, что это нельзя рассказывать было?

Нам сказали не говорить, потому что мы как иностранцы были.

То есть вы послушали священника?

Да. Мы потом никому не рассказывали. Мы говорили: «Пришли маму искать, были разлучены с мамой. Маму не нашли, вот ищем». Все разрушено было. Военным мы не рассказывали.

Вы поняли, что вам нельзя это говорить.

Мы поняли, если даже которые нас сопровождали, польки, говорят: «Ничего не рассказывать». Они же были взрослые.

Это еще когда вас сопровождали.

Меньше рассказывайте, еще неизвестно, что будет. Они знали и говорили: «Меньше говорите, потом все это выяснится».

Когда вы еще пробирались на территорию Варшавы.

Да, военные знали, что мы пришли. Я говорю, когда мы пришли, военные спрашивали, откуда мы. Я говорю: «Были в Германии, в Гамбурге. И вот пришли сюда, искать маму. Маму не нашли. Искали кушать». Говорит: «Вас надо учить, лечить…»

И вот привезли нас в Бобруйск. А священник говорит, чтобы молчали, ничего не говорили. Он говорит: «Что вас там гложет? Расскажите, мне можно. Я же священник». А мы знаем, что священнику можно говорить все. Говорит: «Я никому ничего не расскажу, я же священник». Я как на исповеди, и все это мы рассказали.

По сути, исповедь и была. Это несколько дней вы у священника пробыли?

Да. Мы несколько дней были у него.

В его доме?

Да. Там кроватка была, все там было. И он говорит: «Куда вы едете?» Я говорю: «Туда, где тепло. Мы так намерзлись. Где тепло, мы хотим быть». Он: «Тепло у нас только на Кавказе, – а что такое Кавказ, я не знала. – У нас там тепло, давайте на Кавказ». Он написал на бумажке по-русски: «Этих девочек отправить до Краснодара». Мы не знали, что такое Краснодар. И написал: «Обратиться в исполком». Дал нам бумагу эту.

К вашей справке на двоих?

Да.

И подписался – священник такой-то.

Да. Воскресенье как раз было, он говорит: «Здесь девочки есть одни, очень нуждаются в помощи». Ну, кто бросил там копейку, кто бросил кушанье. Мы собрались…

Прихожанами?

Да. Он все не рассказывал, конечно, а так рассказал, что здесь очень нуждаются в помощи. И мы собрались и пошли на вокзал с Людвикой. Девятого мая мы были еще в Бобруйске.

То есть вы День Победы встретили в Бобруйске? (В.А.)

Да, еще как. Когда стали стрелять, кричать все, мы испугались. Зашли в какой-то подвал, спрятались с Людвикой. Сидели в подвале, я говорю: «Людвика, война. Опять стреляют». Какая-то женщина проходила, старушка в платке: «Вы что сидите!» Она по-русски, а мы еще русский-то не знаем. Говорит: «Война окончена, вот люди радуются». А мы не понимаем, сидим.

Это после встречи со священником было?

Да. Мы же не сидели у священника все время, выходили. Мы искали костел. И знаете, потом стали вдруг стрелять, кричать все. Мы же не знаем, в чем дело. Раз стреляют, значит, война.

Мы в какой-то подвал, сидим там. И тут женщина. Мы притулились, сидим. Она: «Что сидите?» Она поняла, что мы не понимаем, говорит: «Гитлер капут!» Ну, капут, значит, капут. Значит, его нет, Гитлера. Мы вышли через несколько дней и пошли на вокзал. А на вокзале на поезд сесть мы не можем.

Билетов нет.

Билетов не было. Мы на крыше ехали, нас на крышу подсадили.

23 января 2021 г.

Часть 2
(Май 1945 г. – наши дни)

У нас не было ни мамы, ни папы. Никого не было. Мы как дети-сироты. И как детей-сирот посадили, не только нас, в вагон и везли. В Польше не останавливались нигде, первая остановка была позже в Бресте. В Польше проверяли документы. Документов у нас никаких не было, конечно. Только справка, которую нам дали еще в Варшаве. Дал военный, который написал, что мы такие-то. Имена. И поехали.

В Бресте в вагон зашел военный, пересчитал, сколько человек. Принесли нам воды бутерброд, и поезд поехал дальше. Поезд останавливался в разных местах уже на территории Советского Союза.

Выпускали по несколько человек, потом ехали дальше. Мы были в таком состоянии еще, что не могли все полностью зафиксировать. И прошло уже больше семидесяти лет. Все подробности не помним, но то, что нам детям было интересно, что взрослым неинтересно, помним. Когда я теперь рассказываю, я говорю: «Я буду говорить от лица четырнадцатилетнего ребенка». Нас с сестрой высадили в Бобруйске.

Выходили дети и взрослые, распределяли на остановках?

Да. Мы же не находились в вагоне одни. Был взрослый, который контролировал нас, а в Бресте проверял нас военный. Заходил военный и смотрел, сколько детей. Нас в вагоне было человек 15—20.

Были только из Варшавы дети и взрослые?

Из Варшавы. Один взрослый, остальные дети. По-видимому, они позвонили в Москву и т. д.: «Можно ли везти детей-сирот?» Это же не спонтанно было все сделано. И поэтому кто-то был с нами, и они распределяли.

Останавливали, видно, уже было сказано: «Остановить там». Останавливали, выпускали, в другом месте выпускали. Нас выпустили в Бобруйске. Где-то нас поместили. Все разбито было. Бобруйск был разбит.

И поскольку мы были верующие дети, мы искали… нам сказали взрослые, которые там были поляки: «Вы ищите костел». Но костел мы не нашли. Нашли церковь. Это уже прошло несколько дней, как мы там были.

Нашли церковь, зашли – батюшка встретил нас. Мы еще отличались тем, что были одеты в английскую одежду. Правда, она была грязная, потому что мы спали в Варшаве в развалинах, бегали. Она была уже грязная, где-то рваная, но мы отличались от местных.

Вот мы когда пришли, священник сразу понял. Мы стоим, он подозвал нас, мы подошли. Ну, конечно, русский язык мы не знали и поэтому начали говорить по-польски. Он нас завел в какую-то комнатку и говорит: «Сядьте, расскажите все, что с вами было. Почему вас привезли сюда». Я начала рассказывать.

Это в Бобруйске?

В Бобруйске. Нас привезли, высадили. Костел мы не нашли, а нашли православную церковь.

Там, может быть, даже и нет костела.

А кто знает? Но церковь – это Божий Храм, мы зашли туда. Священник нас встретил. Но мы стоим, не знаем куда деваться. Он понял, завел в комнату, посадил и говорит… Мы сразу по-польски с ним: «Мы с Варшавы». Он говорит: «Расскажите…». Он, по-видимому, знал что-то о Варшавском восстании. Говорит: «Расскажите, что с вами произошло».

Он с вами разговаривал на русском? (В.А.)

На русском. Мы не понимали, но дело в том, что он, по-видимому, знал белорусский. А белорусский немного похож. И он знал немного польские слова. И поэтому он сказал: «Мувче» (прим. по-польски – говорите). Мы рассказывали. Он говорит: «Только медленно говори мне».

И я стала говорить, он внимательно слушал. Говорит: «Все расскажите, ничего не пропускайте». Мы довольно долго сидели и рассказывали. Потом, когда уже рассказали, он говорит: «Я все понял. Вы только никогда не говорите здесь, что вы прошли. О Варшавском восстании и особенно о концлагерях».

Конечно, это запомнилось хорошенько. И потом мы у него находились. Он нас покормил, и когда воскресенье было, он вышел на паперть и говорит: «Здесь есть две сестры, польки. Нуждаются в вашей помощи».

Какой-то праздник был?

Воскресенье было. Священник на паперти, люди стояли, молились. И он сказал, что здесь две девочки, которым нужно помочь. Мы сказали, что мы хотели бы… здесь в Бобруйске такой же климат, как и в Польше – холодно. У меня ноги были обморожены, в ранах все, на костылях я была. У меня ноги ходили очень плохо.

Вы все время с костылями?

Да. Я все время была с костылями… Когда была в концлагере, я их отбрасывала. Особенно в Нойенгамме, ко мне заходили и говорили: «Не лежи только, работай». Давали мне метлу, и я подметала с трудом, чтобы только не лежать… потому что приходил гестаповец какой-то и проверял. Кто не встает, их сразу выселяли и уничтожали, наверно. Я говорила про Нойенгамме… Я боялась ходить, потому что ноги плохо ходили, я их не чувствовала. Даже сейчас, я плохо чувствую ноги…

И мы сказали, что хотим в место, где тепло. Он говорит: «У нас тепло только на Кавказе». Ну, на Кавказ, давайте на Кавказ. И он сказал, что нужно девочкам помочь, он начал обходить, и люди клали на поднос. Это же было военное время.

День Победы мы в Бобруйске встретили. Военное время, люди приходили, тоже бедные. Кто бросал какую-то еду, кто денежки. Священник нам написал, что если поедете на Кавказ, то в Краснодар. Это столица Кубани. Для меня столица – это столица как Варшава. Мы не привыкли в деревнях жить. Мы же жили всю жизнь в столице… Зашли мы на вокзал, где поезда ходят. Людей там битком. Люди возвращались с войны.

Это вы в прошлый раз рассказали, что остались у священника. В православном храме. Несколько дней вы там жили. И в один из дней, пока вы там находились, был День Победы и вы увидели, что люди высыпают на улицу…

День Победы мы еще до этого встретили.

До священника?

До священника… мы там, где-то жили, я уже не помню.

До священника где-то тоже жили?

Где-то жили, конечно. В каком-то месте, не знаю… И когда стали… я уже говорила, когда вдруг… мы ж не знали, что Победа, стали стрелять, кричать все. Мы подумали – война. Мы спрятались в какую-то дырку и сидим, думаем: «Опять война, Господи!»

И сидим, смотрим, а люди плачут, обнимаются, целуются. Бабушка идет и говорит: «Вы что сидите? Победа, Победа!» А мы ж не знали, что означает «Победа, Победа». А она и говорит: «Гитлер капут!» Ну, «Гитлер капут» – мы знали, что это такое, тогда мы вышли.

Мы ходили по Бобруйску. Подробностей, конечно, я не могу особенно сказать. И когда священник написал на бумаге, мы пришли от него на вокзал.

Эту справку кто-то вам дал?

Справку нам дали еще в Варшаве. Это дал нам военный, который нас собирал. Дали нам справку. «Вы кто такие?» Мы говорим: «Я Кристина, отец Максимилиан. Родилась в Варшаве. Мне 14 лет».

Кристина Максимилиановна?

Да. Ну, тогда не говорили у нас в Польше отчество. Просто Кристина Зенкевич. И все. А они спрашивают, как отца звали. Я говорю: «Максимилиан». Ну, они сказали: «Кристина – у нас нет такого имени, будешь Ксения. А Максимилиан длинно говорить. Максимилиан по-русски Максим. Значит, Максимовна». Вот так они объяснили. Он говорил плохо, но по-польски.

Еще в Варшаве, когда давали первую, основную справку?

Да. Они отправляли таких, как мы. Значит, в Польше кто-то должен был знать польский язык. Правда, с акцентом русским, но по-польски говорил. Мы тоже по-польски говорили ему все. А здесь уже по-русски со священником, но он знал польский язык тоже. Он понимал нас.

Через белорусский.

Да. Он: «Разумею, разумею»… Дали нам котомочки, и мы пришли на вокзал. Народу… Все орут, все собираются забираться в поезд, потому что поезда не так-то часто ходили. Лезут все, а мы стоим. Я даже не понимала, как я буду туда лезть, когда я с больными ногами даже не смогу подойти близко к вагону.

С костылями.

Да, с костылями. Мы вообще не привыкли к такой толкучке. И какой-то парень подошел: «Вы хотите ехать?» Он понял, наверное, что мы такие, незнайки. Я говорю по-польски: «Да. Нам надо ехать». «Сейчас мы организуем», – он взял меня подхватил, а мы же худенькие, маленькие были. Подхватил и на крышу. Меня сначала, потом Людвику на крышу. А там уже сидели люди.

Какой-то мальчик на вокзале?

Да. Просто он видел, что мы стоим. Я на костылях с сумочкой. Он просто пожалел. Мы были не похожи на всех. Мы были одеты в английскую одежу. У меня бобриковое пальтишко, но, правда, оно грязное и еще драное – рукав был оторван. Он сначала смотрел долго, а потом понял, что мы иностранки, мы даже не пытались лезть. Стоим, ждем, когда все туда зайдут.

Рукав оторван?

Порванный рукав был, потому что мы спали где-то непонятно. И он понял. Смотрел, смотрел, потом подошел, говорит: «Вы хотите поехать?» Он по-русски говорил, но мы уже как-то начали привыкать. Язык немножко белорусский. Он по-белорусски спрашивал. Говорит: «Так…» Говорил больше руками.

Так – это да по-белорусски. Как и по-польски.

Понимали нас. И когда он нас туда кинул, как пушинку, туда на крышу вагона, она была плоская, нас подхватили сидевшие люди. Посадили и сразу к трубе. Там печки с трубами.

Теплушки.

Плацкартный вагон. И мы сидели на крыше. Они молчали, поезд тронулся. Видят, что мы еще дети, нас ближе-ближе к трубе. Окружили, спрашивают…

Вы с крыши все-таки потом в вагон перешли?

Мы на крыше все время ехали.

Вокруг трубы, торчащей на крыше?

Да, невысокая труба. Там много народу было, а труба теплая.

Было битком. Много вагонов было?

Много людей. Был состав. Мы все время на крыше ехали. И на крыше через Киев, потом Орел и Сталинград. Я эти города почему знаю, особенно Киев – потому что нас всех с крыш высадили. С крыш всех сняли, повели нас в какой-то участок. Мы испугались, документы посмотрели. Мы эту справочку показали.

И была еще вторая справка, где было написано «Краснодар»?

Да.

Или в этой же, в первой написали?