Четвёртая стража

«Я тебя поняла: любовь – излученье…»

 
Я тебя поняла: любовь – излученье,
Сладкий дух и классическое мученье,
Невозможное!.. Из правил исключенье.
 
 
Вот и стал ты моей золотой осью,
Чтобы я оставалась летучей и рослой,
Чтобы я обвивалась вокруг вопроса,
 
 
(Закрутившегося воронкой ветра),
На который ты сам не найдешь ответа.
 

«Имя твоё зелёным сияет, моя недотрога!..»

 
Имя твоё зелёным сияет, моя недотрога!
Вот и вся радость, такой небогатый улов.
Видишь, как мне от тебя надо немного
Света в окошке, где ты жив и здоров.
 
 
Имя твоё охраняет стеклянный панцирь.
Сердце твоё сокрыто в серебряный куб.
Пусть отдохнут пишущие мои пальцы,
Имя твоё открываю касанием губ.
 

Эзоп

 
Умные женщины ищут гарантии,
Глупые женщины строят химеры.
Кто тот судья в бордовой мантии,
Кто осудит любовь и веру?
 
 
Птица любви на автопилоте
Летит в никуда на крыльях бодрых.
Аве, влюблённые идиоты!
Где тут пропасть для людей свободных?
 

«Осень долбит в моё окно…»

 
Осень долбит в моё окно,
Я смотрю на мученье веток,
Листьев выветренное панно,
Сокращение выси и света.
 
 
И мне кажется: в домике я,
За стеклом – ураган-погода!
Дом – не дом. Это трюм корабля,
Уплывающего полным ходом —
 
 
В беспросветность!..
 

«Море повсюду разлитого света …»

 
Море повсюду разлитого света —
Обжигает глаза. Жар – темноте равный!
Всё идеальное исключает жизнь-движенье.
Всё идеальное – всполохи страсти
И жертв приношенье.
(Не потому ли всё тотальное
Любит картинки монументальные!
Всё людоедское сладкозвучно…)
 
 
Несовершенство – имеет надежду,
Скромное – утешает душу,
Дарит блаженное равновесье.
Вот и в тебе я люблю изъяны,
Необразцовость и непохожесть
На идеал. Все твои перегибы,
Пятнышки на душе и коже.
И только сияющие твои губы
 
 
Крайне волнуют – они идеальные!
 

«Бить кулаком по стене …»

 
Бить кулаком по стене —
Тщетно! Не бей, не плачь!
Все ворота пробиты, мир теней
Аплодирует стоя, проигран матч.
 
 
Буйно горела заря – зря,
Кончился свет твой, фейерверк!
По-партизански и втихаря —
Отходи незаметно вверх.
 

«Мы идём по земле голой, по широкому долу…»

 
Мы идём по земле голой, по широкому долу,
Молодые и крепкие, словно кремний.
Мы вдвоём в горизонт – к золотому престолу,
Неся в глазах наше будущее время.
 
 
Ещё холодно, влажной весны зародыш
Прорастает меж нами – там, где ладонь в ладони.
Ещё не о чем плакать: прошлого не воротишь…
И начало весны, как небо, кажется нам бездонным.
 

«Ярко на площади горел Воршуд…»

Альберту Разину

 
Ярко на площади горел Воршуд.
Скажете, выжил из ума старик?
Вынес достойную жизнь на суд,
Пламя души, несгораемый лик!
Рыжебородый жрец Восясь,
Словно внезапный, кошмарный гром,
Инмару в небо своё помолясь,
Жертвенным стал костром.
 

Осеннее утро

 
Ах, как отчаянно я не хотела с ним прощаться!
Даже разорванная надежда, как дорогое платье,
Хранилась музейно. А без неё я была – пустой и несчастной,
В её золотые ошмётки я любила зарыться лицом и плакать.
 
 
Это вот если бы что-то умерло, а схоронить жалко.
Хочется забальзамировать и оставить навек с собою.
Такою близкой и дерзкой была моя мечта-нахалка,
Равная вертикали неба, смыслу жизни или возвышенному собору.
 
 
Листья похужлые за окном склёвывает белый голубь.
Скоро зима, и спасения нет – крах, катастрофа!
Я наблюдаю, как ветер срывает надежды, оставляя дерево голым.
Горькая ясность утра, утрата и сладкий кофе.
 

«Слетели со шкурки весенние перья…»

 
Слетели со шкурки весенние перья,
Но я уговариваю соловья:
Останься со мной до зимы, теперь я —
Только с тобою – я.
 
 
Свяжи мне из звуков жгуты и петли,
Прокинь своих нот усы.
Оформи мой крик в молодые песни,
И песней меня спаси!
 

«Нет уже тех паромов…»

 
Нет уже тех паромов,
Которые сводят.
Нити мои рваные не соединимы.
Я не знаю твоих паролей,
Шифров и кодов.
И зачем они мне —
Что мне делать с ними?
 
 
Почернели мои птицы,
Прогорели дрова и угли,
Нежной улиткой по медунице
Я уползаю, иду на убыль.
Яблоня осенняя,
Жалкий осколок зеркальца.
Одно у меня спасение —
Шкатулка твоего сердца.
 

«Он сочинял для меня тени…»

 
Он сочинял для меня тени,
Одни лишь тени являлись мне.
И в алом свете моих видений
Была я счастлива, но во сне.
 
 
Ступали стопы мои по тропам
В высоком граде его значений.
Лукавый Ка мне в ладоши хлопал,
Пытая душу мою качелей.
 
 
То вверх взмывала я, зависая,
То низко падала, без сожалений.
Так и теперь, до небес большая,
Я по земле проползаю тенью.
 

«Ни к чему объясненья и земная печать…»

 
Ни к чему объясненья и земная печать,
Тут – печаль и разрыв. А нам бы
В алопарусной джанне рассветы встречать,
Состоять из шафрана и амбры.
 
 
Я себя пронесла мимо взоров твоих,
Я тебя на земле не замечу.
Если ждёт где-то вечность и рай на двоих,
Ты мне дан на самое вечно.
 

«Как бессмысленно это женское ликованье!..»

 
Как бессмысленно это женское ликованье!
Жизнь раздавит меня, грохнет молотом по наковальне.
Оттого, что мечта всегда впереди и всегда богаче,
Я себя, приземлённую, от тебя, высокого, прячу.
 
 
Я сижу в уголочке и с привычным усердием плачу.
Разве так разрешают жизненную задачу?
 

«Изгнанная из рая…»

 
Изгнанная из рая
За то, что не молодая,
За то, что в миру осталась,
Согласная выйти в старость.
 
 
Я в юности в рай хотела
Взлететь в совершенстве тела,
Как будто девичья моя красота —
Билет в золотые врата.
 
 
Мне было гораздо проще
Шагнуть в небесные рощи,
Где выброшенные бурей
Спят юноши в сомне гурий.
 
 
Но я согласилась жить.
 

«Меня раскололи, оказалось…»

 
Меня раскололи, оказалось,
Что меня две.
И такой же, раздвоенный,
Крутится в голове.
Одна – ликует, танцует,
Наряжается, лицо рисует.
Меняет диеты,
Носит кружево и корсеты.
Создаёт образы и фигуры.
Любит алое.
– Господи! Как устала я
От тебя, дуры!..
 

«Ох, какая луна-то – буквой «С» – старая!..»

 
Ох, какая луна-то – буквой «С» – старая!
И почему же я не умерла в юности?
Так и осталась бы вечной девушкой.
Кто-то сложил бы про меня песенку,
И сохранил бы мою фотографию.
 
 
А потому я не умерла в юности,
Что никого не было ни для песенки,
Ни сохранить обо мне памяти.
Вот и осталась я тут, дурочка.
С верой в Луну, молодую, растущую.
 

«Как я хочу обратно …»

 
Как я хочу обратно —
Задорной девочкой,
Бесхитростно держать тебя за руку.
Лето!.. Бежать к реке, к солнцу в воде,
Мерцающему рассыпанными огнями.
Зарыться в синей траве,
Закрыв глаза,
Ощущать, как небо
Растекается в теле.
Строить замки,
Как джаннат – из песка.
Украшать его живыми цветами.
И не знать ничего
О делах суетливых взрослых.
Потому что в райский сад
Попадают лишь детские души.
 

«Ты – зверь таёжный, тёмный, осторожный…»

 
Ты – зверь таёжный, тёмный, осторожный.
Твои глаза теряются в ветвях.
Два лезвия, запрятанные в ножны.
Два факела – влечение и страх.
За мной повсюду ты крадёшься тенью.
Сплошь – отчужденье, приближенье – сплошь!
Не выдаю ни жажды, ни смятенья.
Сквозь шорох листьев слышу: ты идёшь!
И я петляю волчьею тропой.
Иди, иди… Не бойся – я с тобой!
 

Виктор ГАЛИН-АРХАНГЕЛЬСКИЙ

Последний крик

 
…Короли, но не Лиры…
Кому там в твои тридцать пять
Взбредёт куклу в подарок искать
Среди адовой тризны?
Ну а я… – Я готов
за подарком для Рыжей стоять:
У руин магазинов
Разбитой инсультом Отчизны…
 
 
Хочешь, куклу куплю?
Хочешь, – ночи и дни напролёт
Всю тебя и везде исцеловывать истово буду?!
Потому что люблю.
Потому что капризы твои —
Несусветная; даже – желанная крайне! – причуда…
 
 
Потому что двоим —
Люто холодно жить меж людей…
А нежней, моя Рыжая… —
кто ж полюбить тебя сможет?..
Будешь «Блоковской Дамой»?..
Ах, рыжий ты мой муравей! —
Забери мою жизнь! – если это хоть в чём-то поможет:
 
 
Чтоб в глазищах прекрасных,
Той дымчатой осени в тон
И оттенка медового —
робкая грусть не таилась…
Хочешь куклу?..
Напрасно…
Их, всяких – гляди!: миллион!..
Я ведь выберу – новую…
И чтобы локоны лились,
 
 
Как твои: медью медь!
Чтоб – давно позабытым уж сном
Снова детство вернулось…
Я буду стихи Элюара
Осторожно читать —…
и у ног твоих буду сидеть:
Мягким шёлковым псом —
В кружевах твоего пеньюара…
 
 
…Хочешь Куклу, родная?
Ведь мы растеряли давно
Всю и ласку, и нежность, лишь корячатся тени
Дикой Смуты… – и знаю, —
Спасенье осталось одно:
Трепет женской души
в этом проклятом смрада броженьи…
Так – иди же, иди!
Я влюблённый – но я не Слепой!:
Ты – устала, устала, устала, – устала!: устала!
Прячь лицо у меня на груди!
Я – немыслимо ТВОЙ.
А потом —
я куплю тебе куклу:
как девочке малой…
 
 
Будет – кукла «Наташа»…
И пусть пулемётным огнём
(как вчера
юнкера!)
Транспортёр хлещет площадь Манежную
Со сферических башен —
Плевать!:
Мы запрёмся, замрём.
Перебесятся.
Слышишь?!
Иди же, иди ко мне, нежная!..
 
 
Пусть стреляют за окнами!..
Будем лишь мы и кровать:
Без Истории с буклями…
И не хочу я другую, —
Лишь тебя…
Чтобы – …куклу
в чаду баррикадном искать:
В дни восстания – куклами,
кажется,
тоже торгуют…
 

Обжорный ряд

 
За веками бежала в чужой палисад,
Причитала и руки ломала.
Шли солдатики в ряд, шли служивые в ряд;
«Смута» яро в набат зазывала.
 
 
Ах, стрелецкая удаль-даль-даль, бунта ярь!
(Запах кровушки – радует, манит!)…
Вижу, вижу я, Мать: как заведено встарь,
Все тоскуют о Красном Кафтане.
 
 
А столетья – шажок да стежок за шажком —
Все бегут изворотливо, лживо:
Как вдова, что сафьяновым (ахти-и-и!) сапожком
Вышивает за строем служивых.
 
 
«Смута» – пьяненький в розвальнях, словно купец
(до крови лошадей исстегает).
А Стрелец на колу – всему делу венец:
Как в Обжорном ряду расстегаи…
 
 
Но, Нагая, на голом холодном ветру —
За веками бежала, бежала…
Ан в Обжорном ряду сыто сопли утрут
Да прочтут приговор трибунала.
 
 
И «Я – черная моль!», «Я – летучая мышь!»
В кабаках зарыдает Парижа, —
Эмигрантская боль, (арестантская, слышь):
С чавком Клеток в дорожную жижу
 
 
«Стеньку, Стеньку вяз-уут»)…
А в Обжорном ряду —
сопли с чавканьем трут (всё им мало)…
…Всё бежала, бежала. Да – ах!: На беду,
Обессилев упала. Упала…
 
 
«Смута» – боль, « Смута» – блажь. Но и только. Но и
С эшафота лишь ножку отставишь —
Дыбы, плаха, петля… Четвертует, сгноит
Новый царь под неистовство клавиш
 
 
Пианистки в Столетья немых голосах…
Тени Той, что когда-то устало
За Веками бежала в чужой палисад… —
И на снег заполошно упала.
 

Голый король
(хулиганская реконструкция Бродского)

Посвящение «Королевству Сиам»

 

 
я плел паутину в разнузданности потолков
я помню напевы сожжённой дотла эллады
я помню собратьев тени тела пауков
берущих преграды
из чёрного сумрака ветхой русской печи
разбавленного колымою почти на четверть
из чёрных гробов и ещё поминальной свечи
паук так я нет ведь
я гордо несу на хитиновой спинке крест
я чёрный и с лапами полн паутинкою броской
где рифмы увы из-за рифм не хватает мест
где мухою бродский
он делает жест своей видите ль лапой («адью»)
стал хуже писать и устал уже плесть паутину
он реконструирован в сносно большую статью
в напев муэдзина
ползущего на минареты восточных стран
под грохот бомбометания в смрад пожара
он реконструирован в мёртвый афганистан
в весну краснодара
и расплавленный клёкот безумных чаек в мотив
летит над волнами сбитый пулями в дюны
он реконструирован в хмурый рижский залив
и в бешенство юных
безмолвных поэтов плетущих в свод потолков
боярских палат вековую сеточку слога
поэзия вотчина всех пугливых зверьков
(их радостно много)
мятеж в королевстве поэзии за мятежом
(давайте шатнём незыбленность рифмы трона)
я чёрный паук нагишом но не за рубежом
иосиф – икона
на роль пулемёта ли огнемёта ли но на роль
долой парадигмы любой поэтической школы
долой паутину авторитетов король
похоже что голый…
 

«…Уходит ночь за белые портьеры…»

Валерию Симановичу

 
…Уходит ночь за белые портьеры.
Ну что, скажи, ты можешь возразить?
В туманной дали юные химеры…
Нет даже сил любить…
Ни черный Ад, ни трепет поцелуя —
Не возвратят прошедшие года.
И только жалкий лепет: «Аллилуйя»
Кривого рта…
Но свысока, – издалека, оттуда,
Где лунный пепел падает как снег —
Ты разгляди все рифмы и причуды
Костлявый век…
Внутри души бушует омерзенье —
Но ненавидеть не хватает сил.
Толпа стоит немою тенью,
Щетинясь тучей вил…
Не бойтесь, – вы! Поэт уже не страшен:
Уже мертвец – но пугало для вас!
Он вечный узник ваших тёмных башен —
Но пробил час…
Мы жгли огнём расплавленного слова —
Мы будем жечь века спустя.
И наши рифмы – жертвенные совы, —
Невинное дитя…
У нас есть Храм: хрустальные подвалы —
И для стихов божественный амвон!
Нам наплевать на вас, – ведь вас так мало.
А мы – малиновый
                         набатный звон!
 

Сиреневый бульвар

 
…Сиреневая кофточка, Сиреневый бульвар.
Учебники на лавочку; прочь в сумочку бювар:
Стихи – убей, не пишутся… Всё крутишь ты косу
Задумчиво (у-уу; сессия, зачёты на носу!)…
 
 
А я несу от станции ближайшего метро
Альбомы по эстетике, горячий бутерброд,
Пакетики с пирожными, коньяк и пирожки:
С тобой мы – суматошные любовники-дружки…
 
 
…А время – словно в мельнице проточная вода.
Тогда – неосторожными мы оба были; да!
А жизнь – ужасно склочная, непрочная; увы…
И мы теперь с дорожными знакомствами – на «Вы».
 

Перо Державина

Марианне Панфиловой

 
…Два облака – и у балкона тополь.
Круги бескомпромиссных голубей.
Два отрока… А в стороне, поодаль —
Перо Державина в руке моей….
 
 
– Старик! Вы б знали, на какую муку
Вы обрекаете двадцатый век!
Вино поэзии смакует сука
С локтями, стертыми на рукаве.
 
 
Когда в трактир идёт ямщик убого
И слёзы пьяненькие щедро льёт —
Ему посильная нужна подмога:
Рубли, чтоб успокоился живот…
 
 
…Давно уже Ваш сгинул прах великий.
Что же, оправдываясь, произнесёт
Строка из избранной поэта книги?
Перо Державина – увы, не в счёт.
 
 
– Есть горькое. И есть – его поодаль, —
Из рифм сплетающийся дикий хмель:
Есть Вечное. И у балкона тополь…
Перо Волошина и Коктебель….
 
 
Есть – страшное: есть путь в миру Поэта, —
Цветаевский критический ответ!
Есть лучшее, – пусть неизвестно где-то.
И есть держатели златых монет….
 
 
Есть – новые. Вам не убить их мысли
Строкой архаики, грызущей Русь.
Марина, верю в рифмы, знаки, числа,
В стихи! Которыми я так горжусь…
 

Зимний этюд

 
…Зима, зима. Дробит пугливый стук
Прохожей милой женщины каблук
 
 
Изящно лёгкой прихотью сапожек
(от самого Диора!) – и в пороше
 
 
Бульвар во мглу летит, летит, летит…
А сапожок – скрипит, скрипит, скрипит, —
 
 
И так и тянет незаметно глянуть:
Вполоборот… Мороз – как дым кальяна;
 
 
Она… – какой точёный силуэт!
…Пороша. Вечер. Женщина. Поэт;
 
 
Спешащий сумрак – синим оттеняет
Бульвар; ОНА – всё ближе; догоняет;
 
 
«Стук-стук», «скрип-скрип»… – ага, обогнала.
А ччёрт! – и в самом деле ведь мила!
 

«Подари мне жучка-короеда, который живёт…»

 
Подари мне жучка-короеда, который живёт
На заброшенной старой и полузасохшей акации, —
Где кончается старый бульвар и который уж год
Каждый вечер путаны практично спешат в ресторацию.
 
 
Подари же, не жадничай. Жук бесполезный, дрянной… —
Ну к чему тебе жук, что питается высохшим деревом?!
Ту акацию даже не взял на Ковчег себе Ной,
Когда хлынул Потоп! А потом – древнерусские теремы
 
 
Без неё обошлись… Теремов тех давно уже нет,
А жучок, вот, живёт, переживший варяжские княжества, —
И всё точит ходы… Ну зачем тебе Жук-Короед,
Прогрызающий Время с таким вот настырным изяществом?..
 
 
…Подари мне Жука, подари Короеда-Жука!
В день рожденья хотя б, – коль причина нужна к подношению.
Подари Короеда, грызущего хрупко века,
Для которого Время – изысканнейшее угощение…
 

«Собака в наморднике пепельно-ржавом…»

Олегу Виговскому

«Порой я вспоминаю о собаках…»

 
Собака в наморднике пепельно-ржавом
Шагает с хозяином вдоль по державе.
 
 
Собака кудлата, лохмата и зла
В пылу караульного (аах!) ремесла.
 
 
Собака, собака, собака, собака,
Отнюдь не бездомна, – призорна. Однако —
 
 
Собака. И как ты, поэт, ни крути —
Собачее сердце в собачьей груди:
 
 
Внештатный лохматый боец караула…
Держава в побеге: проснулась, уснула,
 
 
Иль с матерным хрипом терзает повал —
Увы: неизменен собачий оскал
 
 
На людных вокзалах и всех полустанках…
Внештатный лохматый сотрудник охранки, —
 
 
Собачее сердце… Как ни воспитай —
Бездомный поскул или яростный лай…
 

Дрянь

 
Я люблю тебя, Дрянь. И когда полушёпотом
Кенгуриною ночью в постели ты лжёшь,
И когда с первым встречным – не то что безропотно, —
Восхитительно-самозабвенно! – идёшь —
 
 
Кто куда поведёт… – вот. И даже (и даже!),
Когда ждёшь телефонного нервно звонка —
Я люблю тебя, Дрянь: выносящий – уставшую! —
Из постелей любовников на руках…
 

Абрикосовый сеттер

 
В городе, между домами старыми,
По асфальту шлёпая лапами мокренько,
Абрикосовый сеттер шнырял бульварами,
Не обращая вниманья на окрики.
 
 
Вертел хвостом, обнюхивал лужицы,
Деревья – да и вообще весь город —
И ему казалось, наверное: кружится
От бега город! И – лаял со вздором
 
 
На город вертящийся: до восторга.
А к нему от старушки «а ля Каренина»
Рванулся такой же полный восторга
Белый комочек зефира вспененный:
 
 
Взбалмошный пудель. Скулил обиженно;
Стоял, приветливо зубы скаля,
Лапки сложив, – просился униженно:
Всего лишь гулять. А его – не пускали…
 
 
Он смолк, уронив поводок натянутый —
Разочарованный всем на свете
Зефирно-белый пудель обманутый.
И к нему подошёл Абрикосовый сеттер
 
 
И ткнулся носом в чёрный нос белого;
Мордой о мордочку по-человечьи
Потёрся: судьба, мол, нас псами сделала;
Ну – не пускают; а хныкать нечего!
 
 
А старушка соскучилась по кофейнику:
– Домой, Вили! Кофею сварим!
…И задумчиво вслед им чесал под ошейником
Абрикосовый сеттер на мокром бульваре…
 

«…Я хочу белоснежья и брошенной наземь зимы…»

 
…Я хочу белоснежья и брошенной наземь зимы,
Словно белая шкура убитого пулей медведя,
Чтоб с бураном, как с дедом, на левую ногу хромым,
Вечера согревать золотой самоварною медью.
 
 
Я хочу вытирать о гигантскую шкуру снегов
Ноги – словно о коврик, – пред тем как укрыться в берлогу:
В вековечную спячку в извечной Стране Дураков,
Захромавшей опять, – но теперь уж на правую ногу…
 
 
И ещё я хочу, чтобы грохнувший вдруг карабин
Меня в спячке настиг среди лая и воя бурана:
Чтоб не слышать копыт, уходящих в далёкий Харбин,
И не видеть крови повторенья второго Афгана.
 
 
Я хочу – однозначности! – тихой берлоги, стола…
Белоснежной зимы и покоя берложного – или
Белоснежной зимы и прицельного среза стола:
Чтобы иль не тревожили – или спешно добили…
 

Волчий билет

 
Я шёл к тебе через века,
Через проклятий рой;
Я уходил, как «зек», в бега,
В меня стрелял конвой;
 
 
Мне выдирали сотни крыл
(те отрастали вновь) —
Но каждый раз я вновь любил
И руки пачкал в кровь.
 
 
Я шёл к тебе через тайгу,
Через безмолвье лет;
Я – верил, что дойду, смогу,
Что волчий мой билет —
 
 
Блатная наблажь диких дней
Задушенной строки…
Я шёл к тебе в бреду Идей
И в бешенстве пурги
 
 
Холодных душ, немых цитат
И гулких карцеров.
 
 
Я – на Пороге, Век! Ты – рад?
Зловонию костров?
 

Снегопад

 
…Мы растаем, ещё не слетев до земли, —
В Середине: во тьме затяжного паденья.
Не успев совершить, что, возможно, могли
Совершить во всенощные гульбища-бденья:
 
 
На лету, на ходу, на бегу… И пока
В облака рвётся чья-то (в полёт) муза-лира —
Нас (подобно снежинкам) струят Облака
В непроглядную темень Подземного мира…
 
 
В непролазную сволочь провинций, дорог;
В неприступные хляби растаявшей грязи;
В опостылевший грохот конвойных сапог;
В «благородство» объятий сиятельной мрази.
 
 
Исподлобья; «из-под» – вниз (порой невпопад);
Из-под самого Неба – на грешную «эту», —
Снегопад, Снегопад, Снегопад, Снегопад;
Снегопад, покрывающий снегом планету…
 
 
Но – мы таем. Ещё не окончен полёт —
А мы таем… Уже… Где-то там, в Середине,
В вышине, – где темно… Снег, Любимая… Вот —
Скоро всех нас, похоже, не станет в помине.
 

Олег ВИГОВСКИЙ

«Я едва запомнил аромат этой нежной кожи …»

 
Я едва запомнил аромат этой нежной кожи —
Аромат цветочной пыльцы на бабочкином крыле, —
И в болезненном сне он утерян! Но, правда, ты мне поможешь?..
Ты разбудишь меня ото сна на покрытой гниющей листвою земле?..
 
 
В этом сне – почерневшие своды и морок лампадных мерцаний,
Тусклый отсвет окладов и воском закапанный пол,
Силуэты бесплотных святых – в резких складках земных одеяний,
И неведомый смертным божественный произвол.
 
 
В этом сне «во благих водворятся…» хоры запевают,
Одержимые бесом хохочут, срывая лохмотья рубах,
И в соседнем приделе любые грехи отпускают,
Если смелости хватит солгать, что раскаялся в этих грехах.
 
 
Я солгать не смогу – потому, что тропа покаянья избита;
Потому, что за краем земли я не смог различить ничего…
Я устал посредине пути – и далёкая цель позабыта
В этом долгом, болезненном сне… Ты разбудишь меня от него?..
 

Богема

 
В тёмной комнате было чадно,
Мучил плёнку кассетник старый;
Пол дощатый скрипел нещадно,
Скрежетали колки гитары;
 
 
И лохмотья ветхого ситца
Не скрывали кухонных стёкол;
И расплывчаты были лица,
И змеился по грифу локон,
 
 
Приглушая вкрадчиво-нежно
Пестроту аккордного звона;
И касался чужой одежды
В мокрых пятнах от самогона;
 
 
И осколки стекла хрустели
Под ногами у проходящих…
А над ними, слышимый еле,
Бился звук – нездешный, томящий,
 
 
Что рассказывал всем печально
О неясном, прошедшем мимо;
О случайном и неслучайном,
О ненайденном, но любимом;
 
 
О засыпанных пеплом звёздах…
Обо всём утраченном – или
Обо всём, что ещё не поздно,
Поверял им звук ностальгии?..
 
 
Размывая маски и роли,
Сизый дым над столом колебля —
Где картошка в искринках соли
И зелёного лука стебли…