Ключ Венчальный. Повесть и рассказы

Мудрость тайги

Тайга позволяет дожить до глубокой старости и спокойно отойти в мир иной только своим любимым детям – деревьям. Говорят, до семисот лет живут величавые кедры, до трёхсот – медно-ствольные сосны, до двухсот – невзрачные лиственницы с нежно-розовой и крепкой как железо древесиной. Если её пилят над водой, то опилки тонут и мерцают живым светом с тёмной глубины.

Долго живёт кедровый стланик. Когда-то он, наверное, был настоящим кедром. Однажды ветер забросил или птица кедровка принесла шишку на каменистый склон. Слабый росток, проросший на скудной почве, был изломан свирепым ветром, прижат к холодным камням. Так и вырос немощным, хилым, дал крохотное семя, из которого вырастали чахлые ростки, опять сломанные ветром и прокалённые на открытом склоне жгучим морозом.

За тысячелетнюю эволюцию сформировался кедровый стланик. Не дерево, не куст, а нечто похожее на виноградную лозу, ползущую по холодным камням гористых сопок. Но как настоящий родит шишки с кулачок пятилетнего ребёнка, а в них орешки с подсолнечное семя.

Кедровый стланик переплетается стволами, ветвями и образует упругие заросли, через которые нет ходу ни человеку, ни зверю. Крепкие и упругие, словно пружинная сталь, стволы могут раздвинуться, пропустить ногу под тяжестью грузного тела, потом сомкнуться капканом и никакими силами не разомкнёшь захват. Живёт стланик долго и умирает естественной смертью. От старости засохнет, годы будет гнить, осыпаться трухой, пока не ляжет благодатной почвой для своих собратьев.

Стланик даже на дрова не годится. Срубишь причудливо закрученный ствол, но ни за что не выдернешь из общей путаницы, только намаешься, махнёшь рукой и отойдёшь, решив на будущее никогда с ним больше не связываться.

Всем живущим в тайге старческая дряхлость не грозит. Они заканчивают свой жизненный путь на двух рубежах – в детские беспомощные годы или за порогом зрелости, когда мышцы теряют стальную твёрдость, сдаёт слух, притупляется зрение. Важнее слух, потому что в таёжной чащобе всё равно далеко не видно, приближающуюся опасность клыков и когтей надо заблаговременно услышать. Когда увидишь, может быть поздно.

Лось-великан был в самом расцвете сил. Полтонны мышц, сухожилий, костей в чёрно-бурой шкуре венчала тяжёлая горбоносая голова. Его огромные, полутораметровые в размахе рога украшали семь остроконечных отростков. По ним удалось бы определить примерный возраст лося. Ему могло быть и семь, и восемь лет. Годы в тайге не учитывают.

Он благополучно прожил первые полные опасностей годы, когда по слабости и полному отсутствию опыта мог стать лёгкой добычей волка, рыси, росомахи или медведя. Его старшего брата, первенца лосихи, родившегося за год до него, загрыз старый волк-одиночка. Выследил, когда молодая по первому телёнку лосиха отошла на водопой, вцепился ему в горло и задушил.

Лосиха метнулась на помощь телёнку, но опоздала. Волк затаился в буреломе, ждал, когда лосиха оставит мёртвого детёныша. Ему нечасто теперь перепадала такая добыча. Всю зиму он перебивался падалью и сейчас облизывался в предвкушении обильной поживы. Лосиха простояла весь день. Тельце остыло, и она ушла.

Волк до отвала наелся нежного мяса. Потянул остатки в укромное местечко прикопать. Ему хватило бы ещё не один раз насытиться, но запах крови привлёк росомаху. Волк ощерился, клацал тупыми клыками, пытался отогнать нахлебницу, но силы были неравны. Старый, ослабевший, он уже не мог противостоять молодой, полной сил и наглости росомахе. Волк благоразумно удалился. Могучие челюсти росомахи перемололи даже копытца лосёнка.

Лосиху мучило распирающее вымя. Она мало пила, перестала есть, и выделение молока прекратилось. Жестокий урок не забыла. Через год у неё родился другой лосёнок. От этого она не отходила ни на шаг. Место для отёла выбрала на берегу ручья, чтобы вода была рядом, и ей не приходилось отлучаться от новорожденного.

Не отпускала телёнка ни на шаг. Водила за собой на водопой, на кормёжку. Отдыхать ложилась на краю открытых полян, дремала и чутко слушала тайгу. От постоянного напряжения у неё обострился слух. Слышала беззвучный поскок куницы и настораживалась. Лёгкие шаги волчьих лап громыхали в её ушах тревогой, заставляли вскакивать. Она угрожающе фыркала, готовая растоптать любого, кто осмелится приблизиться к её детёнышу.

Молочный дух от телёнка манил хищников. Обильная слюна стекала с острых клыков. Мощь бурой лосихи, копыта кремнёвой остроты и крепости, способные проткнуть волка насквозь, материнская самоотверженность заставляли обходить её стороной.

Лосёнок подрос, окреп, и она стала водить его на вершину сопки. Здесь у неё был отстой. Пологой стороной склон катился в распадок и выходил на берег ручья. На вершине лосиха ложилась головой к распадку, спокойно отдыхала. Застигнуть её врасплох тут было невозможно. На длинном открытом склоне она заметила бы даже горностая.

Постоянная напряжённость матери передавалась лосёнку, он всасывал её вместе с молоком, усваивал как естественный образ жизни.

Через год лосёнок отстал от матери, начал самостоятельную жизнь. К этому времени он уже твёрдо усвоил – беспечность не прощается. Правда, если осторожность переходит в трусость, то тоже ничего путного не выйдет. Если всего бояться, трястись от шороха упавшего листа, день и ночь таиться в чащобе, то можно от голода ослабеть и опять же попасть в зубы любому, кто любит тёплую кровь.

Молодой лось ел много. Обгрызал осиновую кору, поедал молодые побеги ивы, обкусывал сосновые свечки, лакомился сладкими цветами кипрея, осенью отъедался на грибах. Любил пастись по берегам ручья. Здесь густо росли молодые осинки. Там, где ручей широко разливался, они с матерью добывали водоросли.

Лосиха заходила по брюхо, макала в воду голову, выхватывала пучки водорослей, с хрустом жевала. Лосёнок был ещё мал и, чтобы достать лакомый корм, ему приходилось окунать голову по уши. В воде он как-то нечаянно открыл глаза, увидел рядом ярко-зелёные водоросли, потянулся и нырнул с головой. Ничего страшного с ним не произошло, наоборот, получил приличный пучок водорослей. Лосёнок ещё несколько раз опустился с головой и научился нырять.

Его сородичи не один год паслись на водорослях, но никто не умел нырять. Он был единственный. К осени на мелководье водоросли кончались. Лось смело уходил на глубокое место, нырял, доставал водоросли и всегда был сыт.

Вода стала для него ещё хорошей защитой от волков. Когда его преследовала волчья стая, он бежал к ручью, мчался в туче брызг по мелководью, глубокие места преодолевал вплавь. Хищники оставались на другом берегу, провожали его голодными глазами, но в воду лезть не решались.

Лось так и жил возле ручья. Обходил его по одному берегу, по другому, то удаляясь, то приближаясь, открывая новые места кормёжек и отдыха. Он часто ходил через болота. Инстинкт подсказывал ему, где под тонким слоем воды оставалась твёрдая почва.

К середине лета на болотах появлялись соблазнительные зелёные лужайки. Он прельстился и угодил в трясину. Спасся только благодаря своей осторожности. Когда под передними ногами ушла опора, он рухнул на бок, перевернулся через спину и опрометью кинулся от опасного места. Однажды узнав коварство трясины, он уже не поддавался соблазну попастись на зелёных лужайках болот.

Лось запоминал чреватые опасностью обстоятельства и старался их избегать. Ему одного раза хватило, чтобы узнать и навсегда запомнить коварство льда на его любимом ручье.

В конце осени ударили крепкие морозы, но снег ещё не выпал. Слабое течение выше запруды не могло противостоять морозу, вода покрылась гладким как стекло льдом.

Лось после ночёвки вышел на берег ручья, двинулся к воде. Привычная, всегда доступная вода вдруг оказалась твёрдой как камень и скользкой. Ноги его разъехались, он упал и больно ударился грудью. Странная твердь под ним затрещала, прогнулась, он от испуга забился, попытался вскочить, но копыта скользили по гладкой поверхности. Лось встал на колени, потихоньку поднялся и короткими шажками вышел на берег.

На водопой он стал ходить выше по ручью, где вода долго не замерзала. Часто жажду утолял снегом. Больше не выходил на лёд. Зимой жил возле сопки с отстоем. Предусмотрительность не раз его спасала.

На четвёртый год жизни ему выпало тяжкое испытание. Волки напали на его след и погнали к замёрзшему озеру. На льду они бы легко его взяли, как уже не однажды брали оленей, косуль и даже лосей. Волки взяли его в тесное полукружье. Едва он пытался свернуть в сторону, как рядом взлетала серая тень, щёлкала зубастой пастью, норовя вцепиться ему в горло. Он испуганно прядал и нёсся вперёд.

Лось лучше волков знал родные места и сумел спастись. Он вывел погоню к поваленной бурей сосне и резко свернул под защиту вывороченного корневища. Волки сбились, замешкались, а ему хватило нескольких секунд оторваться, выскочить на открытый склон сопки и стрелой взлететь на скалу отстоя. Здесь он развернулся навстречу стае и стал неуязвим. Броситься на лося спереди, под острые рога и разящие копыта не отважится ни один хищник. В открытую с лосем не справится даже медведь.

Волки в азарте погони пытались запрыгнуть на отстой сзади, сбоку. Безуспешно, только царапали когтями обледенелую стену базальта. Лось не обращал внимания на их обходные маневры, зорко следил за узкой тропинкой перед собой.

Скоро волки поняли бесполезность попыток, сняли осаду, цепочкой, один за другим ушли вниз по склону, растворились в густеющих сумерках.

Лось простоял на скале до утра. С восходом солнца спустился, побрёл в молодой осинник. Быстро объедал горькие ветки, поминутно замирал, слушал тайгу. Обычно он здесь не кормился, берёг молодую поросль для особого случая, такого, как нынешний.

От непогоды молодой великан укрывался под кроной раскидистой сосны. В дождь под хвойным шатром было сухо, в метель тихо. Отсюда открывался хороший обзор, ни подойти, ни подползти к нему незамеченным было нельзя. Сверху его закрывала густая крона.

Меньше всего он ждал опасности сверху. Его враги жили на земле, передвигались скользящей волчьей поступью или тяжёлой медвежьей развалкой. Он всегда слушал звуки, идущие от земли – треск валежника, вздохи хвойной подстилки, стук гальки на берегу ручья. Суета бурундуков, цоканье белок, птичьи голоса его не беспокоили. Заполошные крики кедровки или стрекотанье сороки предупреждали его обо всём необычном. Он настораживался, далеко стороной обходил опасное место.

Лось уже привык, что сверху ему ничто не грозит, потому был изрядно напуган, когда с неба послышался звук, похожий на долгий гром. Ему много раз доводилось попадать в грозу, видеть ослепительные вспышки молний, слышать оглушительные раскаты грома. То было летом. Сейчас стояла зима, а гром нарастал, давил, повергал его в панический ужас.

Лось напролом кинулся к спасительному отстою. То, что издавало грохот, быстро настигло его, отрезало дорогу к сопке. Он метнулся в сторону и стремглав помчался прочь.

Он уже не видел, как летящий над тайгой самолёт пошёл на снижение. Едва не задевая чёрные вершины лиственниц, развернулся на свободную полосу по склону сопки, нырнул за стену высоких сосен, резко взмыл, в тот же миг коснулся земли и помчался вверх по склону. Наверху, буквально в трёх шагах от обрыва взревел мотором, круто развернулся и встал на свой след.

Тут же в открытую дверь полетели ящики, тюки. Следом выпрыгнул человек. Он сложил всё в кучу, накрыл брезентом, перетянул верёвками, поднялся в салон и захлопнул за собой дверь. Ещё через минуту самолёт взметнул облако снежной пыли и ринулся вниз по склону. Казалось, через секунду он врежется в лес, однако в последний момент оторвался, круто взмыл в ясное прокалённое морозом небо. Обвальный грохот придавил тайгу. Скоро снова воцарилась тишина, только с потревоженных деревьев падали сухие хвоинки, чешуйки коры, пятнали чистый снег.

Самолёт прилетал ещё и также быстро улетал. Лось уже не испытывал панического ужаса, однако ноги сами несли его к спасительному отстою. Каждый раз самолёт опережал его, отрезал дорогу к сопке.

В то памятное ему утро он поднялся с ночной лёжки затемно. Густая бурая шерсть с зимним подшёрстком и толстый слой жира, накопленного за осень, хорошо защищали его от стужи, и ему были не страшны самые сильные морозы. Однако они вызывали голод, и он почти непрерывно ел. Особенно сильно хотелось есть по утрам. Скудная по зимнему времени, еда требовалась в огромном количестве, и он целыми днями обгрызал кору осин, скусывал тонкие ветки, вершинки.

В окрестностях ручья опять появились волки, и он пасся, не уходя далеко от сопки. Насытившись, держался поближе к склону. По колее, оставленной самолётом, ему легко было взбегать наверх.

Нарастающий гул с неба застал лося у подножия сопки. Он стоял в чащобнике, слушал пугающий его гул. Лось ещё оставался под кронами сосен, когда обвальный грохот ударил ему в спину, заставил выскочить из тени на открытый склон сопки и броситься на вершину к спасительному отстою.

Малый Брун

Серые волны мерно раскачивали выкрашенный серой шаровой краской экспедиционный катер. Он стоял на якоре на безопасной дистанции от берега, где волны словно молотом бухали в серые прибрежные камни, дробились, взлетали пенными фонтанами и с грохотом водопада рушились вниз.

Вечная работа моря, титаническая и однообразная в своей неизменности с колдовской силой тянула глядеть, завораживала вселенской неизбежностью. Что бы ни случилось в мире, какие катастрофы не потрясали человеческое общество, море будет гнать и гнать свои волны, ворочать валуны, дробить камни, в песок перемалывать гальку с неотвратимостью восхода и захода солнца. Хотелось слушать и слушать грохот прибоя, всматриваться в его завораживающий хаос, чтобы осмыслить готовую вот-вот открыться истину бытия.

С высокого спардека берег разглядывал капитан катера, выискивал местечко, куда бы подойти на шлюпке. Здесь собирались высадиться геологи.

Предстояло сделать геологическую съёмку острова. Работа не из тяжёлых, и начальник партии Бруно Янковский собирался выполнить её один. Хотя помощники ему бы не помешали. Дело в другом. Его давно донимала дочь просьбами свозить на необитаемый остров и оставить её там пожить. Девочка без капризов, редко чего просит, и он решил выполнить её желание.

Как любой нормальный отец Бруно любил дочь. Ещё и уважал. Маленькую он звал её Яна-язычница. Она совершенно не боялась животных. Могла подойти к любой свирепой собаке, погладить, и та никла под маленькими ладошками. Не брезговала брать в руки мышей, лягушек. Ей непременно требовалось знать, кто откуда берётся, как растёт, почему так называется. Донимала его расспросами, как из малюсенького орешка вырастает огромный кедр, и почему у него иголки, а не листочки, почему шишки, а не ягодки, откуда семена знают, какими деревьями им прорасти. Яна боготворила природу. Лес называла дедушкой, речку бабушкой, разговаривала с ними. Что поразительно, слышала ответ и нередко пересказывала его, чем повергала взрослых в изумление.

Бруно и сам был готов поклоняться духам земли, воды, всему растущему и живущему. Самую большую и самую красивую, в его представлении, реку Лена любил как женщину. Приходя на берег, опускался на колени, припадал губами к воде и чувствовал, что не пьёт, а целует её.

Когда к ним в экспедицию на практику приехала студентка-третьекурсница Лена, он увидел в совпадении имён перст судьбы и без памяти влюбился в неё. Только вернулись в город после окончания сезона, немедля сыграли свадьбу. Ровно через девять месяцев у них родилась дочь. Назвали её Яной, по имени притока Лены, красивой и своенравной таёжной реки.

Оба геологи, они с пяти лет стали брать с собой дочь в экспедиции. Редкий день девочка не удивляла взрослых сверхъестественным восприятием природы. Например, она никогда не видела грибы, не собирала, не знала, как называются, но безошибочно отделяла съедобные от ядовитых. Однажды принесли в лагерь целое ведро, собрались жарить. Яна вертелась около ведра, прыгала, болтала, вдруг затихла, насупилась.

– Там лежит злой гриб, – указала пальчиком на ведро. – Он хочет нас отравить. Его есть нельзя.

Ради интереса вывалили грибы на полог, перебрали, и каково же было удивление геологов, совсем не безосновательно считающих себя знатоками грибов, когда среди великолепных рыжиков, маслят нашли крохотную поганку, очень похожую на молоденький подосиновик.

Бруно пытался выспросить у дочери, как ей удалось распознать поганку. Ведь та лежала под слоем грибов, может быть, на дне ведра. Наповал был сражён её объяснением.

– Мне дедушка-лес нашептал. А ты разве не слышал?

Взрослые многое не слышали и не видели из того, что было доступно ребёнку. Как-то после долгого перехода они вышли к речке, собрались остановиться на днёвку. Зелёная поляна, берег в зарослях рогоза, рядом сосновый лес. Дрова есть, вода под боком, что ещё надо. Яна закапризничала, ни за что не хотела тут оставаться. Видите ли, бабушка-речка просит уйти с берега, потому что утки выводят здесь утяток, и мешать им нельзя.

Бруно уступил дочери, повёл отряд вниз по реке. Километра через полтора вышли к чистой песчаной косе с горой намытого плавника. Место для лагеря оказалось ещё лучше. Открыто, продувает ветерок, относит мошку. Вытаптывать нечего, мусор после себя легко убрать, и не останется следов.

Недели через две он зашёл на ту поляну, где хотели остановиться, и поразился обилию цветов. Ромашки, колокольчики, лютики, таволги сплелись в сплошной благоухающий ковёр. Наклонился, чтобы нарвать своим девочкам букет и вдруг явственно услышал тоненький голосок Яны.

– Не рви – им больно.

Подумал, что у него начинаются галлюцинации. Последнее время много работал, мало спал, и вот результат. Бруно знал, как Яна любила цветы, любовалась ими. Вдруг вспомнил, что она никогда не рвала их, хотя ей никто не запрещал. Подумал и сам не стал рвать.

Бруно присел в тенёк. Ему захотелось побыть тут, затаиться, посмотреть, послушать. Он успел забыть разговор с дочкой об утках, высиживающих тут утяток, и вдруг увидел сразу два выводка. За взрослыми утками на чистую воду выплывали по десятку крохотных пушистых утяток. Значит, в тот день, когда они зашли на поляну, утки сидели на яйцах. Кладки наверняка бы погибли, и птенцы не появились на свет, если геологи разбили тут лагерь. Утки не выносят соседства с людьми и покидают гнёзда.

Бруно ещё раз подивился способности дочери чувствовать живое. Впервые задумался, как сохранить ребёнку необыкновенные способности до взрослой жизни. Ведь дети ближе к природе, у них ещё не задавлены инстинкты, не потеряна способность естественного восприятия окружающего мира. Яна уникальный ребёнок, истинное дитя природы.

Из всех игр, забав, развлечений Яна больше всего любила лечить. Крохотными пальчиками с маленькими острыми ноготками она ловко вытаскивала занозы, кончиком язычка вылизывала из глаза соринку. Никто её не учил, сама придумала. С проницательностью зверёныша находила нужные травки, листочки, накладывала на раны, ушибы, нарывы, и всё как рукой снимало.

В основном её пациентами были рабочие, нанятые из бомжей и бывших заключённых. Они копали шурфы, дробили породу, рубили дрова и чаще других получали травмы. Люди грубые, жёсткие, особой воспитанностью они не отличались, свободно обходились словарным запасом в полсотни слов, в основном матерных. Не в силах произнести фразу без ругательства, при девочке они цепенели, мычали и объяснялись знаками.

Бригадир землекопов за пристрастие к очень крепкому чаю, полученному в местах не столь отдалённых, имел кличку Чифирь. Яна приняла её за настоящее имя и вежливо называла его дяденька Чифирь. На лесоповале он заработал радикулит, и теперь его частенько скрючивало в знак вопроса.

Яна вылечила. Обложила ему спину нагретой у костра галькой, потом встала голыми ножонками на поясницу, потопталась, даже попрыгала, села на плечи и принялась пяточками растирать больное место. Чифирь морщился, кряхтел, но скоро блаженно расслабился и затих. За три сеанса она избавила его от радикулита. Чифирь не верил своему счастью, глядел на Яну с суеверным обожанием и готов был для неё хоть луну с неба достать.

Когда Яна научилась читать, её любимыми книжками стали определители птиц, рыб и сборник лекарственных растений. Восхищалась пестиками, тычинками, стебельками, лепестками и приглашала родителей разделить её восторги.

– Мама, папа, посмотрите, какая стройная девочка ветреница отогнутая, – кричала она, – а дымянка аптечная вся в кружевах, будто Золушка на балу.

Родители разглядывали картинки, соглашались. Их обоих радовал необыкновенный интерес дочери к природе и восхищала её феноменальная память. Всё прочитанное Яна запоминала слово в слово и безошибочно могла сказать, от каких болезней принимают ту же ветреницу отогнутую или дымянку аптечную, какими травами лечат язву или бронхит.

После восьмого класса Яна собралась в медицинское училище, чтобы стать медсестрой и немедленно приступить к лечению людей. Родителям с великим трудом удалось уговорить дочь окончить школу и поступить в медицинский институт. Отец сумел задеть совсем не дремлющее самолюбие дочери, определив медучилище и работу медсестрой как слабый ход. Дескать, будучи дипломированным врачом, она всегда сможет работать медсестрой, а медсестре не позволят работать врачом даже в поселковом фельшерско-акушерском пункте. Более того, если она самовольно займётся лечебной практикой, привлекут к уголовной ответственности. У нас в стране разрешено лечить только дипломированным врачам. Если ей хочется быть знахаркой, вздрагивать от каждого стука в дверь, то вперёд и выше – в училище её приняли ещё вчера.

Перспектива стать знахаркой Яну не устроила. Она окончила школу и поехала поступать в медицинский институт. Её заметили ещё на собеседовании.

Председатель приёмной комиссии, известный в городе профессор-невропатолог мучился от головной боли. Он едва сидел, обеими руками держался за лоб. Яна подошла, не спрашивая разрешения и не стесняясь, положила ладони ему на виски, подержала, помассировала шею, затылок. Боль тут же прошла.

– Вам надо с месяц поспать на подушке с хмелем, – посоветовала она профессору, – на ночь пить настой мяты.

Сидевшие за длинным столом члены комиссии открыли рты, не зная, как им реагировать, то ли умиляться детской непосредственности абитуриентки, то ли возмущаться нахальством провинциалки. Ясность внёс сам профессор короткой фразой, произнесённой вслед уходящей целительнице.

– Если эту девочку не примем, то кого тогда принимать.

Через час фраза стала известна всем преподавателям, принимавшим экзамены. Режим благоприятствования Яне был обеспечен. Хотя она и не значилась в списке «нужных» абитуриентов, по всем предметам получила пятёрки, в институт поступила, получила стипендию и место в общежитии. Так Яна начала самостоятельную жизнь.

К тому времени родители осели в таёжном посёлке с чудным названием Чуя. Отец руководил большой геологической экспедицией, занимался разведкой золота. Он разработал теорию о совместимости пиритизированных углистых сланцев с самородным золотом. Теория подтверждалась богатейшим месторождением, найденным именно в районе Чуи. Теперь геологи определяли его контуры и запасы.

– На будущий год пошлю отряд вот сюда, – стучал отец пальцем по карте. – Очень нравится мне это местечко. Тектонический разлом, жилы углистого сланца тяготеют именно сюда. Здесь может быть большое золото. И почти на поверхности.

Под пальцем отца Яна разглядела маленький голубой кружок с извилистым хвостиком. Под ним значилось «Ключ Венчальный». Название понравилось. Интересно, кого там венчала глухая тайга. Разве что беглого каторжника с красавицей-шаманкой.

Подтверждение своей теории отец искал на севере России. В зону интересов включил архипелаг Шпицберген. По вечерам раскладывал толстенные географические атласы, внимательно изучал карты, делал выписки. Читал всё, что удавалось найти о русском севере, отмечал даже мимолётные упоминания золота, угля, сланца. В его представлении полезной могла оказаться любая, самая ничтожная деталь.

Однажды в журнале вычитал удивительную историю о четверых поморах, проживших на необитаемом острове в Баренцевом море долгих шесть лет. Связался со своими коллегами в Архангельске, и ему выслали ксерокопию очерка академика Л. Руа, опубликованного в 1766 году и подтверждавшего подлинность приключений поморов.

Бруно приводили в совершенный восторг некоторые совпадения той истории с его биографией.

– Представляешь, – ликовал он, – поморы вернулись в Архангельск 28 сентября 1749 года, ровно за двести лет до моего рождения. День в день. Это не всё. Остров Эдж, на котором они жили, в те времена назывался… Ни за что не угадаешь как.

– Папа, не тяни.

– Малый Брун.

– У нас не семья, а географический атлас. Маму назвали по реке, меня – по притоку, а тебя – по острову. Ты говорил, наши предки ссыльные поляки, бабушка с дедушкой тебя назвали в честь своего кумира Джордано Бруно.

– Слово «брун» весьма распространено в языке славян. Оно означает колос, звон, броня. Какой смысл вкладывали в название острова поморы, выяснить можно только на месте.

– Пиши приказ по экспедиции. Летом отправляемся на Малый Брун. Чур, я – единственная в отряде. Всю жизнь мечтала одна пожить на необитаемом острове. Шесть лет многовато, а шести недель мне хватит.

– Ты переоцениваешь свои возможности, моя маленькая. Во-первых, их было четверо. Во-вторых, все мужчины, коренные жители, от рождения рыбаки и охотники. А ты – дитя цивилизации, лишь немного подготовленное к жизни на лоне природы. Ты даже огонь не добудешь без спичек, а для них – пара пустяков. В-третьих, архипелаг Шпицберген омывается Ледовитым океаном, здесь практически весь год зима. Это не благодатный остров в тропиках, куда попал твой любимый герой Робинзон Крузо и жил в окружении коз, попугаев, бананов и винограда. Даже в сибирской тайге одному выжить практически невозможно, тем паче, на острове у Полярного круга.

– Но ведь поморы прожили в этих условиях шесть лет и благополучно вернулись.

– Отнюдь, один заболел цингой и умер. Правда, самый флегматичный, если не сказать ленивый. Мало двигался, брезговал есть сырое мясо, пить тёплую оленью кровь, не принимал настой кохлеарии. Поморы называли это растение «ложечная трава». Превосходное средство от цинги, но неприятное на вкус.

– Папа, ты знаешь траву, о которой я даже не слышала.

В тот вечер они допоздна сидели в гостиной их нового дома, любовались игрой огня в камине, пили чай. Отец рассказывал дочери историю поморов.

Они отправились из Мезени промышлять зверя на ранчине, маленьком парусно-гребном судёнышке. Вся команда 14 человек. К тому времени в мире уже никто не ходил по северным морям на гребных судах с открытой палубой. Только русские со свойственной им бесшабашностью и молитвой Николаю Угоднику, покровителю мореходов, продолжали плавать на своих утлых лодчонках. В первый же приличный шторм волны заплёскивали судно, и оно шло ко дну.

И с навигацией у них было не всё в порядке. Вот и наши поморы правили на Большой Брун, но сбились с курса и попали на Малый. Не очень огорчились. Им всё равно где промышлять, была бы удача.

Возле острова судно затёрло льдами. На берег четверо разведчиков отправились пешком. Предусмотрительно захватили с собой ружьё, двенадцать зарядов, топор, лопату, котелок, муку. Зачем им понадобилась лопата, ума не приложу. Может быть, у поморов имелся перечень предметов, обязательных для выходов в нежилые места, и в него входила лопата. Трут, огниво, гребешок и нож с рукоятью из моржовой кости каждый носил на поясе. У поморов считалось неприличным мужчине быть без ножа.

Остров они знали и высадились в том месте, где на берегу стояла изба, специально срубленная для охотничьих артелей. Изба оказалась в полном порядке. Да и что ей могло сделаться в консервирующем климате Приполярья. Поморы истопили печь, поужинали и легли спать. На твёрдой земле, под надёжной крышей спалось сладко.

Ночью сорвался ветер ураганной силы. Утром островитяне поспешили на берег. Там было пусто – ни льдов, ни ранчины. До самого горизонта бесновались волны. Судно вместе с береговыми льдами унесло в океан.

Ни через день, ни через месяц ранчина за артельщиками не вернулась. Отсутствие могла означать только одно – судно погибло, и скорого вызволения можно не ждать. Если их будут искать, то на Большом Бруне, куда они собирались. Про их плутания на большой земле ведь никто не знал. Крохотная надежда оставалась на таких, как они, сбившихся с курса мореходов.

Духом они не пали, решили, на всё воля божья. Принялись обустраиваться всерьёз и надолго. По календарю ещё август, но на пороге уже стояла суровая полярная зима. Первым делом отремонтировали избу. Проконопатили стены мхом, поправили крышу, переложили печь. На севере надёжное укрытие от холода и ветра – важнейшее дело.

В просторной избе места хватало, вполне можно было зимовать. В поморских сёлах хороший хозяин имеет запас дров на две зимы. Они наготовили на три. Благо, недостатка леса не ощущалось. Море щедро выбрасывало на берег брёвна, обломки кораблей, целые деревья с вершинами и корнями, вынесенными реками в половодье. Оставалось рубить и складывать в поленницы.

Из имевшихся у них зарядов ни один не пропал даром. Они добыли двенадцать оленей и на полгода обеспечили себя мясом. Сразу озаботились изготовлением оружия. Соорудили кузню. Наконечники для стрел и копий ковали из железа, добытого в корабельных обломках. Научились делать луки. Тетиву скручивали из оленьих сухожилий. С копьями ходили на белых медведей. Вчетвером били их свободно. Сала, мяса имели вдоволь. Меха выделывали, бережно хранили, дабы вернуться не с пустыми руками.

Проходил год за годом. Они выделывали кожи, шили одежду, обувь. Наловчились делать настоящие иголки с ушками и шили обновы, как заправские портные.

В поисках новых охотничьих угодий постоянно обследовали остров. Верстах в пятидесяти от зимовья нашли хорошую глину, слепили из неё лампадку, заправили топлёным салом и целых четыре года поддерживали в ней негасимый огонь.

Жили сытно, лишений не терпели, однако по дому тосковали и не теряли надежды вернуться. На берегу в постоянной готовности держали кучи сухого хвороста для сигнальных костров и насаженные на длинные шесты до бела выделанные оленьи шкуры.

Корабль подошёл к острову через шесть лет. Опять же только потому, что сбился с курса, и опять русский. Их приняли на борт вместе с богатой добычей. На прощанье они сняли шапки, поклонились приютившему их острову, могиле товарища. Судно ошвартовалось в Архангельске 28 сентября 1749 года. На том робинзонада по-русски завершилась.