Жизнь пяти

6

Звуки последних, изрядно затянувшихся аплодисментов, раскатистым эхом отразившись от шероховатой, холодной, сумрачной, с редкими темными пробелами древней каменной кладки стен просторной университетской залы, лениво, как-то неохотно, будто виновато смолкли. Дир улыбнулся, аккуратным, изящным движением руки, обернутой в плотную ткань пиджака, незаметно смахнул навернувшиеся вдруг горячие, приятно пощипывающие сухую кожу морщинистых щек слезы и еще раз обвел мягким, блестяще-влажным, тепло горящим в глубине глаз взглядом сидящих перед ним выпускников.

Сегодня их было как никогда мало, и зияющие пустотой сначала одинокие стулья, затем небольшие группки, а в конце даже целые ряды свободных мест болезненным уколом совести тронули часто и гулко бьющееся в груди сердце ректора. Однако он лишь отмахнулся от этого совсем не к месту пробудившегося чувства ностальгической печали, странного, будто уязвленного самолюбия. И улыбнулся наперекор ему еще шире, еще торжественнее, еще радостнее, с гордостью и достоинством своих великих предшественников распрямив усталые, сведенные дугой плечи. А затем, оставив кафедру, неторопливо сошел с невысокого постамента сцены.

Он долго думал, что должен сказать сегодня. Следует ли ему поучать их или наставлять, стоит ли вспоминать о тех, кого не оказалось рядом, обращать внимание на последствия, настаивать на осознанности? Он желал поделиться с ними таким несоизмеримо многим, и каждая из десятка мыслей одновременно казалась ему не менее важной, чем остальные. Отчаявшись, он даже нашел в собственных заметках написанный по памяти пересказ речи учителя на их…

Как же давно это было!

… выпускной церемонии третьей ступени³⁶. И тут же, не сдержавшись, погрузился в нахлынувшие воспоминания того удивительного дня. Ужасно скрипучие стулья, прохлада каменной залы, заполненной до отказа почтенно застывшими на своих местах выпускниками, голос профессора Йормана: громкий, мягкий, такой свободный, будто ветер, и вместе с тем неторопливо размеренный. Сдавленное хихиканье Валы, игра задиристых взглядов Курта и Митара, ему пришлось пару раз недовольно шикнуть на всех троих, потому что мешали слушать, сосредоточенный, чуть подсвеченный льющимся со сцены светом, исполненный достоинством профиль лица Зиры, он тогда был по уши влюблен в нее, не пропускающей, кажется, ни единого слова.

Как же молоды они были! Браза, как молоды…

Он усмехнулся, кто говорил, что ректору ругаться не следовало? Мирдан соан.

В итоге, проведя в дурмане памяти все без остатка отведенное утомленным телом время, набросав лишь пару неумелых предложений, и расстроенный, стыдясь внезапной слабости собственной теряющей былую остроту мысли, он отправился спать. Однако, поднявшись утром, по счастливому велению провидения откуда-то уже знал, что следует сказать.

И сейчас, спускаясь по двум невысоким ступеням, вливаясь в это море бурного, беспечного, беззаботного восторга, горячей, безгранично талантливой, прекрасной юности, он понял, что сделал все верно. Правильные слова оказались совсем не теми, какими представлялись вчера ему, не нравоучительными истинами, не скучными наставлениями, не высокопарными, сквозящими презрением к неопытным слушателям изречениями мудрого мага. Правильные слова оказались словами благодарности, словами надежды, словами радости, словами опечаленного расставанием наставника, провожающего в долгий, трудный, опасный путь любимых учеников, словами произносимой прощальным шепотом вслед удаляющимся силуэтам детей родительской молитвы тихой, искренней, полной бессильного упования на милость мироздания.

Как он гордился ими, каждым из них, гордился, что несмотря на разруху вокруг сумел вырастить их, пусть и не так много дошло до конца, как ему хотелось. Но и за этих Дир Варден был безмерно благодарен судьбе.

Последние годы прошли для него, ныне ректора одного из старейших магических университетов мира, очень тяжело. Не хватало профессоров: часть погибла в перипетиях Темных арков и последующего освободительного движения, чьим центром стал университет, еще часть ушла в обновленные академии, кто-то бесследно исчез, отказавшись служить порядкам нового мира, несколько человек, включая Зиру и Курта, приняли приглашения стать партами, агентами, судьями, Дир никогда не упрекал их за подобный выбор, однако сам наотрез отказался от уготованного ему места. Не хватало студентов: в основном сейчас молодые маги уходили сразу после первой ступени, вторую заканчивали десятки, а третью – вообще единицы. Не хватало средств к существованию, не хватало учебников, из-за ограничений магии не хватало даже того элементарного, что априори было у них всегда. Университет осиротел, зачах, он словно медленно умирал, покинутый вечным духом магии, открытий, исследований, науки и дерзкой молодости, который всегда поддерживал, обновлял, возрождал эти древние каменные стены.

Однако даже несмотря на, казалось бы, очевидную бедственность положения Дир, ощущая на плечах обязательства долга, долга перед миром, перед магией, перед будущим, перед прошлым, перед учителем, которого сменил на посту ректора, не мыслил сдаваться.

Он заново по крупицам, по крохотным частичкам, шаг за шагом, день за днем восстанавливал вверенное ему, будто знаменитым игр-лаарам³⁷ Мары, пришедшее в упадок бесценное сокровище, и, не скупясь, вкладывал в это дело всю свою жизнь, осознавая, как много поставлено на карту и сколько судеб зависит от его усилий.

Ведь каждый, выходящий из этих стен молодой парень или девушка, не важно сколько ступеней оставалось за его или ее плечами, теперь становился не просто образованным, уважаемым в обществе магом, но и опорой, ростком нового мира, нового порядка, нового сознания. И именно эти обновленные люди, а не агенты или старые академики, такие, как сам Дир, профессора, еще греющие в себе видения прошлого, познавшие грани запрещенной теперь магии, вкусившие плоды убийств и предательства, сладкие, отдающие гнилью дары войны и победы – есть истинные хранители, провидцы, правители мира.

Будут они, и все жертвы не станут напрасными. Будут они, и Темные арки не повторяться никогда. Будут они, и придут другие.

Дир как никто другой понимал это: понимал силу преподавания, ученичества, наставничества. Ведь сам на себе испытал ее. Кем был он стал сейчас не будь у него, у всех них, такого учителя, как магистр³⁸ Нердан Йорман? Каким бы сейчас был их мир? И был бы?

3. Путники и спутники

Кто будет с нами в час тревоги,

Чей смех разгонит сонм тоски,

С кем пересекаются дороги,

Тот определит конец пути.

Отрывок из стихотворения академика Арка Пирва

1

За год до второго миранского восстания и штурма дворца…

За прозрачным стеклом окна – яркое полуденное солнце, альстендорфское голубое небо, кое-где затянутое серовато-белыми облаками с сияющим абрисом своих причудливых, пухлых форм, пятачок университетской площади, вымощенный каменными кирпичами, уходящие вниз, еще мокрые от недавнего утреннего дождя скаты крыш, перламутром мелких, подсыхающих капель, переливающиеся в падающем солнечном свете, и парк. Огромное, зеленовато-серое неспокойное море листвы, шумящее и качающееся то в одну, то в другую стороны под резкими порывами капризно своевольного, холодного ветра, безраздельно царствующего на просторах раскинувшегося в стороне от оживленного Альстендорфа университетского городка.

Однако собравшимся людям не до созерцания красоты природы.

В комнате, наполненной светом и прохладным, застывшим воздухом с серебрящимися, неспешно вращающимися клубами мелкой пыли, в тесном кругу посередине – семеро. Фигуры: склонившиеся, сутулые, слегка навалившиеся, облокотившиеся о края небольшого квадратного стола, распрямившиеся, со скрещенными на груди руками, напряженные, отстраненные, в окружении длинных и коротких, искаженных темных теней. Взгляды собранные, сосредоточенные, все, как один, сконцентрированные на таинственно поблескивающем в прорывающихся сквозь череду пиджаков, рукавов и нежную ткань белых рубашек тонких лучах солнца предмете из странного, черного, как темнота самой длинной, холодной зимней ночи, металла, чье подлинное название ведомо лишь породившему его древнему миру. Предмете, вечном спутнике человечества, его проклятию и благословению, предмете…

Начинаем!

Высокий, статный, элегантно неспешный пожилой мужчина, почти старик, с длинными, гладкими, седыми волосами, белыми словно снег у самых корней, аккуратным, уверенным движением провел шершавой подушечкой вытянутого, искривленного пальца по обвисшей коже выразительного широкого подбородка. Ткань рукава пиджака, вмиг потеряв прежнюю, жесткую форму, приятной, завораживающей волной покатилась вниз к локтю его согнутой руки.

Ривин, ты готов?

Взгляд светлых, голубовато-серых глаз молнией остановился на загорелом лице с выразительными дугами бровей над блестящими, глубоко посаженными глазами, высокими, подчеркнутыми светом скулами, прямым, выделяющимся, опущенным носом и четкими контурами неширокой, покрытой колкой, грубоватой щетиной нижней челюсти. Лице, немного простоватом и несуразном, когда смотришь на него впервые, и таком странно твердом, неожиданно осознанном, пропитанном отголосками отнюдь не беззаботного прошлого, стоит присмотреться к нему внимательнее.

Ола, магистр Йорман.

Ривин кивнул. Мышцы его тела поджарого, юркого, стройного, крепкого вмиг решительно напряглись, будто подтверждая отзвучавшие только что слова, добавляя, что не стоило и спрашивать, ради вас я всегда готов. Готов на все. Ведь обязан вам жизнью.

Обязан жизнью.

Пролетело в мыслях Курта. Он, нахмурившись, в явно недовольном протесте скрестив на груди руки и склонив набок голову, искоса, с тревогой наблюдал за другом. На вытянутое, худое лицо упали несколько прядей светлых, седеющих волос, их тени коричнево-серыми четкими линиями разрезали сосредоточенные, утомленные, бледные, настороженные черты.

Подробности этой давней истории не знал никто. Однако Курт почти не сомневался в том, что учитель тогда сотворил нечто поистине экстраординарное, ведь благодарность ему Ривина была исключительной, искренней, неисчерпаемой, а доверие – безропотным и безграничным. Настолько, что Курт иногда начинал всерьез опасаться за друга и невольно корить учителя, настолько, что порой Курта пробивал неприятный холодок душного, липкого страха, когда он вспоминал, отрешившись от собственных чувств к обоим, кем на самом деле был Ривин и кем магистр Йорман: маг вещей³⁹ и лучший ловец⁴⁰, готовый на все, выносливый боец и одержимым наукой, не слишком-то обремененный человеколюбием маг.

Но сегодня, конечно, был совсем иной случай. И лишь поэтому он стоял здесь, хотя изначально, разумеется, выступал против, однако блеск сертэ, того самого, за которым так долго, так упорно, безжалостно гонялся все эти годы Скейлер, стал единственным неопровержимым аргументом. Раз хранители Мары отдали его, раз доверились им, значит теперь они, а не кто-то иной, были обязаны ценой собственных жизней защищать обретенное сокровище. И если для этого необходим маг вещей, то лучше Ривина кандидатуры им не сыскать. Но он все равно переживал за друга, не без основания полагая, что магия сертэ – неизвестная и непредсказуемая, была куда коварней, куда опасней, куда непредсказуемей любого даже самого прославленного бойца – человека.

Ривин вдруг обернулся, почувствовав на себе долгий взгляд.

Элме Рив, эйа, эйа⁴¹…

Тонкие губы Курта торопливо зашевелились. Однако Ривин бледный, осунувшийся, сосредоточенный легким кивком оборвал его. Как всегда, когда знал, что услышит, как всегда, когда хотел успокоить.

Начинаем…

Голос Нердана Йормана был привычно ровен, сух и требователен.

Магистр обвел собравшихся сверкающим, прищуренным взглядом живых, горящий любопытством и нетерпением глаз. И пятеро учеников, будто ожив, оттаяв, пав под непоколебимой силой этого взгляда, тут же покорно зашевелились. Несколько шагов назад, шорохи и звуки скользящих по полу подошв обуви, шелест одежды и дыхания. Их круг стал шире и реже, а пространство комнаты медленно наполнилось тишиной и магией.

Ривин замер. Учитель отступил. Они приготовились: к лучшему, к худшему, к любому.

Долгие мгновения в ожидании.

Взмахи руки, легкие всполохи белоснежной ткани рубашки, обвивающей сильное тело, волны блеска на алой, атласной ткани пояса, не слышимый шепот, закрытые подрагивающие веки…

Магия.

Неподвижный, мерцающий металл на столе. Взгляды кругом. Вдохи и выдохи. Капли горячего пота, готовые ко взмахам руки, приоткрытые губы, заклинания, витающие в мыслях.

Долгие мгновения застывшего времени.

А потом… всплеск света, потом … шелест, потом… звонкий свист в ушах, потом … залитый солнцем сэртэ, будто во сне, медленно отрывающийся от крышки стола и исчезающий в объятом дрожью воздухе, защищенный единственным, что они смогли придумать для него: защищенные непостоянством, защищенный движением, защищенный новой, известной лишь немногим, рожденной в этих стенах магией.

Все получилось.

Лукавая, победно торжествующая усмешка Ривина, облегченными улыбками отразившаяся на их лицах, теплом разлившаяся в глубине их взглядов. И тихие, глухие, такие скупые и такие бесценные аплодисменты учителя. Лучшая похвала достойному магу. Великая похвала великому бойцу.

2

Незадолго до начала Темных арков…

Когда-то на первой ступени она боялась даже вступить в пределы этого места мистически тихого, почтенно собранного, разительно отличающегося от бушующего вокруг шума и гама остального университета, а теперь… Теперь Вала была на третьей ступени, и кабинет декана Йормана стал для нее настолько привычным, насколько вообще мог, наверное, быть…

Светлые, распущенные пряди длинных волос, прямые, лишь кое-где завивающиеся отдельными, обворожительно милыми кудряшками около вытянутого овала живого, привлекательного лица с выразительными, чуть раскосыми глазами, обрамленными практически незаметными, рыжеватыми длинными ресницами, некрупным, чуть вздернутым носом, аккуратными, бархатистыми, мягкими губами и небольшим круглым, выступающим вперед подбородком; пушистым, блестящим веером взмывают в воздух стоит тяжелой, тугой, утопленной в неглубокую каменную арку двери послушно распахнуться перед гостьей, неохотно впустив в сосредоточенный полумрак кабинета свежий, холодноватый дневной свет коридора.

Декан Нердан Йорман по-своему обычно сидит за рабочим столом на удобном стуле с высокой, мягкой спинкой и неширокими, изящно изогнутыми подлокотниками, чуть склонившись над неровной стопкой исписанных глянцевыми чернилами листов. В его густых, отросших еще больше волосах приятными бликами витающего рядом желтовато-оранжевого магического огня поблескивает все прибывающая, такая одновременно непривычная и очень подходящая профессору седина. Большое окно позади стола несмотря на дневное время плотно задернуто, завешено грузными, пыльными портьерами, расчерченными темными тенями и бирюзово-зеленовато-синими полосами вертикальных складок дорого, старого, выгоревшего на солнце бархата.

Дверь за спиной Валы глухо захлопывается, и она яркой вспышкой возмутительно бойкого, дерзкого движения, даже не притормозив, как это было положено, чтобы узнать готов ли декан принять ее, торопливо ныряет в мрачную глубину кабинета.

И лишь когда останавливается: резко, ловко замерев перед самой кромкой стола, тяжело дыша от волнения, профессор, неохотно оторвавшись от бумаг, поднимает на нее вопросительный взгляд голубых, ясных глаз.

Получилось!

Лицо Валы горит, румянец мягкими, нежно-розовыми кругами, все более яркими к центру проступает на тонкой, гладкой коже щек. В распахнутых глазах – яростный, восторженный огонь, легкие пряди волос, будто отброшенные назад резким порывом невидимого ветра, распушились и растрепались, оголив торчащие, тоже покрасневшие кончики ушей.

Покажи.

Нердан Йорман тут же оставляет бумаги и распрямляется, испытующе-любопытно оглядывая ученицу и, откидываясь на спинку стула, в ожидании и нетерпении замирает, соединив вместе тонкие пальцы морщинистых рук.

Вала коротко кивает в ответ. Ее взгляд изменяется: мутнеет, мрачнеет, гаснет, расфокусированный и растерянный одновременно. Мягкие губы отрываются друг от друга, и гибкое тело вдруг растворяется в желтовато-охристом, переходящем в умбру и фиолетово-красную синеву замкнутом пространстве кабинета.

Растворяется, чтобы спустя мгновение оказаться в тесной, уютной тени длинных книжных шкафов.

Шорох, свист, глухой стук.

Случайно задетая книга плашмя падает на ковер.

А удивленно-виноватое

Ой!

громкое, растерянное отзвуком высокого, женского голоса доносится уже из противоположного угла комнаты.

Внезапно покачиваются, подергиваются тяжелой волной портьеры, раскрываясь и впуская в комнату колкие лучи солнца. Падает еще одна книга. С шелестом взмывают вверх листы бумаги. Гаснет, вздрогнув магический огонь, туманный облаком поднимается в воздух невесомая, щекочущая нос пыль.

И ласковый вихрь невидимого постоянного перемещающегося, неуловимого движения вместе с игривым, беззаботным, переливающимся нотками радостного ликования смехом, обрывками, отрывками, отголосками звучащим, кажется, одновременно со всех сторон странной какофонией ритма, резонансов и эха, заполняет привыкший лишь к молчанию и безличному шепоту кабинет.

Пока наконец все не стихает, и Вала не появляется вновь перед краем стола профессора усталая, утомленная, с ритмично поднимающейся и опускающейся от тяжелого, сбивчивого дыхания грудью, внутри которой отчаянно колотиться сердце, с нетерпением и восторгом ожидающая вердикта учителя.

Нердан Йорман тоже смотрит на нее настороженно, скептически прищурившись, пытливо вглядываясь в черты молодого, раззадоренного, бледнеющего лица, будто пытаясь прочитать в нем то, что не сумел увидеть ранее, минуту, день, а может и годы назад. Он смотрит, а потом вдруг улыбается: сдержано и довольно. Его нахмуренные брови поднимаются, суровые складки лба кое-где расправляются, становясь не такими резкими и глубокими, освещая нехарактерным светом внутренней радости по-прежнему красивое, правильное, пусть и постаревшее лицо. Он улыбается, чуть посмеиваясь, глухо, непривычно, тихо, шершаво, даже грубо, словно его голос позабыл, как это делается. И поднимается, неспешно оттолкнувшись руками от подлокотников кресла, встает на ноги и в абсолютной тишине элегантно, с неизменным достоинством и новым, неведомым почтением чуть склоняет перед Валой ошеломленной и растроганной до глубины сердца седеющую голову.

Через год они вместе откроют мерцающие перемещения. Удивительную магию, так пригодившуюся им всем во времена грядущих долгих Темных арков, магию, усилиями Ривина Вута потом надежно охранявшую от Скейлера сертэ здесь, в стенах университета, полного шпионов и скрывающихся за масками врагов, магию, которая навсегда впишет имя Валы в историю этого мира.

3

Шум и взрывы смеха, раскатистый грохот грубых, пропитанных дешевым вином и закаленных соленым морским ветром, заплетающихся голосов, звон стаканов и тяжелых, наполненных разнообразными, дурманящими напитками, полумрак, белые клубы пара, сероватый, рваный дым, горьковато-влажный запах пота, пряные ароматы диковинных стран и далеких континентов. Неприличные, режущие не привыкший слух лукаво дерзкие слога арданских ругательств, витиеваты распевы тартрилонских гласных, грубоватые акценты Аргрона⁴², туманные свистящие слова Юлстрива и такая редкая, странная и вместе с тем драгоценно знакомая, понятная во всем этом многообразии северная речь.

Самый укромный уголок самого дрянного, дешевого, невзрачного прибрежного кабака. Фиолетовые тени, оранжево-багряный свет и вино – живое, медово вязкое, медное сокровище Тартрилона, которое уже начинает кружить голову и путать мысли. Сегодня они могут позволить себе этот драгоценный стаканчик, сегодня они празднуют.

Курт, раскрасневшийся и веселый студент, редкие светлые волосы собраны в небольшой хвост на затылке, высокий ворот потрепанного, вышарканного кое-где пиджака расстегнут и отогнут, оголяя бледную, вытянутую, тонкую шею и загрязнившийся от пота край тонкой, застиранной рубашки. И Ривин, легкий осадок усталости после тяжелого боя, худоба неокрепшего, только-только отвыкшего от перемежающихся голодных и сытых дней тела, короткие волосы чуть выше плечь в тугой, блестящей косе, дерзко выбритые виски, пелена влажных капель на высоком лбу, размашистые брови, распахнутая рубаха, алая лента перекосившегося пояса. Две пары сверкающих, лихорадочно мерцающих в полумраке глаз, две широкие улыбки на тонких губах. Два друга, еще помнящие лихие, терзающие болью, сомнениями и надеждами ночи оставленного в прошлом, сокрытого под тенью высоких, неприступных гор Эстера.

Зербеа нэй, вен, ла эльма локи стор шо эгрите!⁴³

С горячностью произносит Ривин, его голос звенит бесстрашием, озорством смелого мальчишки. И, словно в помощь громким словам, на покрытый крошками и липким налетом пролитых напитков стол следом опускается одновременно и хрупкий, и крепкий кулак.

Курт усмехается, чуть вздернув вверх кончик верхней губы, на котором едва заметен медный отблеск-поцелуй сладкого вина. Сперва он подумал, что плохо понял арданский.

Ланте вердэ⁴⁴, ола? Ха-х.

Уточняет он и качает головой с явной усмешкой. Однако Ривин не обижается, лишь пожимает широкими плечами, к чему обижаться на правду. И Курт продолжает, игриво и ловко вертя в длинных, цепких пальцах с крупными круглыми костяшками прозрачный стакан, наполовину заполненный покачивающейся внутри обволакивающе вязкой жидкостью.

Разве тебе недостаточно, что ты и так дейро⁴⁵, вен?

Бора⁴⁶.

Ривин решительно крутит головой и добавляет с легким напором в звонком голосе.

Дора, ильмар… шо таре камен ор дитра кен ла!⁴⁷

Курт скептическим, чуть задумчивым, а на мгновение даже покровительственным взглядом косится на нетерпеливо застывшего, не сводящего с него прищуренного, ехидно-умоляющего взгляда друга.

Ситенарный бой⁴⁸, значит…

Как бы озвучивая вслух собственные мысли, тихо произносит он.

А ты уверен, что потянешь? Хотя, дейро… бра-а-за… Боргер⁴⁹!

Его взгляд загорается внезапной вспышкой понимания и зарождающейся, пока еще мимолетной идеи. И губы Ривина сами собой расплываются в очень довольной улыбке, которая, кажется, уже не может быть еще хоть капельку шире иначе просто сойдется на затылке.

Орда ла ме ино!⁵⁰

Курт выдыхает с жаром и восторгом, откидывается назад и неспешно проводит ладонью по волосам. Мысли, постепенно, шаг за шагом складывающиеся в план, бешеным вихрем пролетают в его голове. Их горящие взгляды встречаются, отражаясь холодным пламенем в черной, зеркальной глубине глаз друг друга. И они одновременно кивают, отбрасывая вокруг еще более густые тени.

Ты порвешь их, Рив!

Уверенно заявляет Курт.

Если осилишь… Клянусь, порвешь!

И вмиг выпрямляясь, поднимает вверх стакан. Медная поверхность вина глянцем золотится в рассеянном свете, рассыпаясь сотнями крохотных бликов. И Ривин, словно его таинственный, сумрачный двойник, с точностью повторяет это движение.

Иор эгри йоола.⁵¹

Говорит он вкрадчиво, с привычным молитвенным почтением к своей мифически далекой, покинутой родине.

Курт усмехается, еще более заразительнее и дерзче, чем до этого друг. Края с размытыми следами их губ на прозрачном, граненом стекле стаканов, нещадно звеня, соприкасаются.

Магия имеет все.

Прищурившись, полюбившимися словами одного из самых любимых университетских профессоров отвечает Курт.

И они синхронно, одним общим глотком вкушают крепкую, вяжущую сладость вина, даже не поморщившись от его беззастенчиво обжигающей горло терпкости.