Все цвета радуги. Книга первая «Ресторан „Панорама“»

Даниру его негромкое бормотание не мешало. Он собирался в путь. У Ищущего абсолютно не было опыта путешествий. Потому он решил использовать чужой – Эмрела. То есть, исследовать его дорожные сумки.

– Уж ты то, уважаемый, точно мастер путешествий, – сообщил вслух искусник – как раз когда передвигающаяся с черепашьей скоростью пара прошествовала мимо него, – вот и посмотрим, что ты насобирал тут.

В сумах, на первый взгляд, не было ничего необычного. В одной – смена белья, тонкое одеяло, и еще какая-то мягкая рухлядь. Весил этот мешок, который можно было нести как в одной руке – за ручку, так и за спиной, накинув на плечи лямки, немного. Точнее, весил бы, если бы не притороченный к нему длинный и достаточно увесистый тюк. Разворачивал хитрые узлы Данир долго. Ни ножом, ни Искусством решил не пользоваться. Но – развязал.

– Наверное, я должен был сейчас разразиться криками счастья и запрыгать на месте, – подумал уль Масхи, вынимая из матерчатого крепления первый предмет – не очень длинную, на его взгляд, и не очень дорогую саблю, – впрочем, насчет недорогой – это я поторопился.

Такой вывод Ищущий сделал, чуть выдвинув лезвие из обычных, ничем не примечательных ножен. Сталь внутри блеснула тусклой синевой, по которой змеились едва видные узоры. Уль Масхи не выдержал – снял с правой руки перчатку, и прижал к стали палец, пустив в нее малую толику энергии. Своей, Фиолетовой. Но узоры на лезвии обожгли руку проявившимся Красным пламенем так яростно, что искусник едва сдержался от крика боли. Только зашипел, удержавшись от желания тут же побежать к шкафу, где у него хранились кристаллы, заполненные заклинаниями; в том числе и несколько Зеленых, лечебных.

Однако боль была не сильной, скорее неожиданной. Да и не могла она быть сокрушительной – с той едва ощутимой порции энергии, которой поделился с оружием Ищущий.

– Продолжим, – скомандовал Данир, подавив волевым усилием болезненные ощущения, – это, я понял, вторая сабля, чуть покороче. Гм. м.м… Тоже артефактная. Получается, что Эмрел был… как там у них называется? Обоеруким? Двуруким? Еще и лучником? А это что?

Уль Масхи подержал в руках арбалеты – один за другим. Чем-то эти два грозных, и одновременно изящных орудия убийства отличались друг от друга. Оба были достаточно легкими, не заряженными и, скорее всего, тоже артефактными. Но проверять сейчас свою догадку искусник не стал. Так же, как ломать голову над тем, чем же являлись другие железки, которые он доставал одну за другой из кармашков и креплений, и засовывал их обратно. Их было много, и, будь они весом, как обычное железо, Данир не смог бы даже оторвать тюк от пола. Однако, завернув, и увязав его почти так же аккуратно, как прежний хозяин, он легко поднял и суму с мягкой рухлядью, и притороченный к нему тюк.

– Который тоже изготовили с применением Искусства. Только не могу сообразить, какого. Но это сейчас не важно. Посмотрим, что во второй суме.

Здесь было не менее интересно. Запас продуктов, каких Данир никогда не видел; походная посуда; еще одна сума, которую он определил как лекарский набор и, наконец, на самом дне, точнее, в этом самом дне – двойном и жестком – широкое плоское нечто, хранившее в себе две сотни золотых. Они одни должны были весить больше, чем сума вместе с ними, и другими припасами, но вот – взвалил же себе на плечи ее искусник без всяких усилий. К этой суме тоже было приложение – тубус с вложенными в него свитками. Самым большим и грозным из них был свернутая в рулон подорожная грамота. Прежде Данир подобных не видел. Он вообще никаких не видел, ни разу за пять десятков лет не покинув столицу. Другие свитки тоже имели на себе и печати, наведенные с помощью Искусства, и какие-то строки, понять которые он так и не смог. Лишь один свиток был запечатан так, что открыть и прочесть его, не нарушив упаковки, было невозможно.

– Скорее всего, послание для графа, – подумал искусник, – вот пусть он сам и вскрывает. Скорее всего, именно я и должен был отдать его в руки графа. Вот и отдам. Если доеду. А это что еще?

Внутри тубуса размещались еще два; совсем невесомые на вид. Открыв первый из них, искусник безмерно удивился. Ну, вот зачем стражнику, не владевшему Искусством, нужны были рабские ошейники? Целый десяток для отступников-искусников, и (он открыл вторую емкость) целая сотня обычных, тонких. Или у Тихой стражи есть нужные амулеты? Наверное, есть!

Он опустил поклажу на пол, и присел – прямо на ступень, единственную у дверей. Немного кружилась голова от такой концентрации артефактных, и очень дорогих предметов. В нее влетела было даже давешняя шальная мысль – применить на себе кристалл с прошлым Эмрела. Не так интересны были навыки опытного воина и убийцы, как его память. Это что же делал стражник; с кем ему пришлось пересечься на своем жизненном пути, что получилось собрать такую невероятную коллекцию?!

– И еще один вопрос, – шальную мысль удалось отогнать достаточно легко, – зачем все это? Такое ощущение, что Эмрел забрал с собой все самое ценное. Зачем? Мысль приходит только одна – он не собирался возвращаться. Почему? И тут предположение только одно. Возвращаться ему смертельно опасно. Значит, он узнал что-то, что ему знать не положено. Почему-же его тогда отпускают, да еще так далеко? Ха – одно предположение за другим. Так далеко можно забрести в дебри собственных фантазий. А что – попробуем. Предположим… Есть у него какая-то тайна; какой-то грех. То, что еще не стало известно другим, прежде всего Главе Тихой стражи. Но может вылезти в любой момент. Вот он и собрался в путешествие… в один конец. А тут я, со своим кристаллом. Ну, ладно. Примерное направление сборов понял; надо ехать домой. Фанел! Роняй его на пол, да свяжи опять покрепче. И подавай карету. Едем домой.

Глава 3. Запретный лес. Михаил Столбов

Очнулся я резко, рывком. Скорее всего, сразу после того, как меня, а вместе со мной и город с «Панорамой» в центре погребла под собой каменная громадина. Сразу – потому что не успел упасть, или отшатнуться от бронированного панорамного стекла. Даже рук от него не оторвал – так и держал их перед собой, словно пытался остановить тот самый чертов метеорит.

– И ведь получилось? Получилось?! Или никакого метеорита не было? И город…

Города, кстати, тоже не было. Если только меня не обманывали глаза. Впереди, метрах в двадцати, не дальше, стоял лес. Из тех, какие называют вековыми. Я бы назвал его даже многовековым. Причем деревья – толстенные и высоченные, как на подбор – росли редко, словно ограниченные каждое ареалом питания, которого они больше никому не уступали. Даже траве – судя по тому, что лесная подстилка состояла исключительно из опавших листьев разной степени усыхания, и каких-то плодов, похожих, наверное, на желуди. Почему желуди? Так и деревья, что стояли мрачными колоннами, с листвой, совершенно не дрожавшей на ветру, были похожи на самые обычные дубы. Только агромадной величины. И еще – они были словно нарисованы; на картине, с обратной стороны панорамного стекла. Только вот никакого стекла не было. Я невольно мигнул, и какая-то преграда на месте бывшего толстенного окна все же проявилось. В виде столь же прозрачной, чуть мерцающей пленки. До которой от моих пальцев было…

– Да всего ничего, – пробормотал я, переводя взгляд уже на свои руки.

Они тоже мерцали каким-то неестественным блеском. Нет – не мерцали, а буквально полыхали внутренним огнем, по сравнению с которым слабая пелена нового панорамного ограждения как-то совсем не катила. Интенсивностью своей освещенности. Это было как сравнить морской прожектор с карманным фонариком. И фонариком тут был не я. В смысле, не только руки, но и весь я! Это свечение я видел даже сквозь куртку с рубашкой, и брюки с трусами-боксерами. Да что там говорить – в таком зрении я видел даже каждый из пальцев на ноге! Пошевелил ими, и различил каждый из них, с трудом ворочающиеся в тесных мокасинах. Тут я еще раз мигнул – уже сознательно. И увидел те самые мокасины, начищенные утром по случаю первого рабочего дня, плавно перетекшего в это вот «приключение». Еще одно шевеление веками, и пальцы опять шевелятся, видимые светящимися суставными цилиндриками, и кончики пальцев на руках еще более яркими искрами огня тянутся…

– Уже дотянулись, – констатировал я, – до того самого стекла, которого уже нет. А что есть?

Была та самая пленка, теперь уже искрящая гораздо интенсивнее; особенно в тех местах, где ее касались десять кончиков моих пальцев. Тоже, естественно, десяти. И эти самые кончики чуть покалывало. Не больно; скорее, даже приятно. Создавалось ощущение, что из меня в этот экран истекало что-то мое, благоприобретенное. Какая-то энергия. А я хомяк еще тот. Чужого, в общем-то, не надо, но и своего никому не отдам. И я с шумом втянул в себя воздух. Носом. А пальцами… что-то в общем сделал такое, что пленка с негромким треском лопнула – сразу в десяти местах (понятно каких), и исчезла. А пальцы (и все остальное) по-прежнему светили.

Я мигнул еще раз. И уже нормальным зрением, и присоединившимися к нему другими чувствами ощутил, что дубы снаружи самые настоящие; что оттуда, от леса, задувает ветерок, и что по небу в быстром темпе передвигаются тяжелые низкие тучи, сквозь которые невозможно было разглядеть, что там далеко впереди, за лесом. Но вот в сером небе проявился голубоватый просвет, не несущий ни капли солнечного света, и я успел разглядеть не так далеко горы. Точнее, две вершины практически одинаковой высоты. Что их различало?

– Ну, одна белая – покрыта снежной шапкой практически полностью. А почему вторая темная?

Мигнул. Какое-то объяснение появилось. Снежная гора осталось прежней. А вот над второй, темно-серой и каменной, словно курился какой-то дымок.

– Вулкан, что ли? – подумал я вслух, – действующий? Сейчас ка-а-а-к рванет…

Сказал, и сам не испугался. А чего было пугаться после того, как меня едва не разнесло на атомы ударом метеорита.

– Ага, – чуть нервно хохотнул я, – по стенам палаты номер шесть. В местном желтом доме. Иначе как объяснить вот это все?

«Вот это все» я сопроводил активным морганием, отчего одна из вершин стала похожей на мультяшную – та, в которой то появлялся, то исчезал дымок неизвестной природы. В очередной раз я распахнул широко глаза, и так и не закрыл их, не отметив даже, на какой фазе «мультика» это произошло. Очень уж меня испугал какой-то непонятный – всхлипывающий или хлюпающий – звук за спиной. На сто восемьдесят градусов я развернулся в прыжке. И замер, не в силах поверить в увиденное. Хотя ничего сверх невозможного не происходило. Ну, разбитое окно (единственное из многих); ну, девушка – Катя – лежащая на паркетном полу; ну, кусок стекла, торчащий из правой половины ее еще не сформировавшейся до конца груди… И тот самый звук, испугавший меня. Исходил он именно из груди – вместе с толчками ярко-красной крови, рвущейся наружу, и теми самыми всхлипами воздуха. Как профессионал – пусть не врач, но все же – сразу определил: исходит воздух из пробитого легкого. Очень неприятно пробитого. Даже отсюда, метров с двенадцати, было видно, что сердце девушки располагалось совсем недалеко от острого куска стекла.

– Где-то я уже похожее видел, – совершенно невозмутимо подумал я, передвигаясь к пострадавшей мягкими, стелющимися шагами (сам от себя такого не ожидал), – в каком-то фильме с Шварцем. Только там такой осколок огроменного негра насквозь пробил, а тут хрупкую девушку… но не насквозь!

Как я это определил? Не переворачивал жертву, чтобы посмотреть – нет ли сквозной раны на спине. Я вообще пока не трогал ее, не понимая, что можно сейчас делать – с моими познаниями в медицине, а главное, с полным отсутствием медицинских материалов. Я просто присел перед Катей на корточки, и… мигнул. И увидел – внутри девичьего тела! Нет, не такое же свечение внутри, как у меня (мое, кстати, никуда не делось), и не сам кусок стекла внутри. А вот контур его, четко обведенный черными непрерывными штрихами, я видел так, словно тело передо мной было прозрачным.

Каюсь – мазнул взглядом ниже, но под платьишком, достаточно скромно лежащим сейчас на ногах, не увидел ни трусиков, ни того, что они скрывали. Видел внутри лишь абрис этого стекла, и какое-то черное марево, клубящееся вокруг него, и – кажется – густеющее и расползающееся вширь. Сердца и других органов тоже не видел, но почему-то был уверен – стоило этой черной заразе добраться до «насоса», примерное место расположения которого я осознавал, и все – кирдык! Если только это слово можно было применить к юной красивой девушке.

Глубоко вздохнув, и еще раз оглядевшись, убеждаясь, что ни врачей, ни средств спасения не наблюдается, я ухватился за краешек стекла, и осторожно вытянул его из раны. Отбросил его в сторону, не в силах отвести взгляда от первого, бурного толчка крови – теперь ей ничего не мешала изливаться наружу. И хрипы из легких стали более явственными и глубокими. А черный клубок внутри не подумал исчезать. Платье в этом месте было практически разрезано; лямка бюстгальтера тем более. Так что едва заметного усилие пальцев левой руки хватило, чтобы обнажить грудь полностью – и левую, практически отделенную от тела, и правую, не поврежденную. Но любоваться на них не было времени. Как не было и ничего, чем возможно перевязать или просто заткнуть рану. Нет, побегать вокруг – нашел бы. Или с себя рубаху содрал бы. Но время, время… И я сделал единственное, что пришло в голову. Нет, оно в нее даже не пришло; движение было непроизвольным. Я просто зажал рану правой ладонью. В которую, кстати, вся грудь поместилась так, как будто они были созданы друг для друга.

Впрочем, окончательно в пошлость я сваливаться не стал. Прежде всего, благодаря картине, что видел теперь перед собой. Прямо сквозь собственную руку, и часть Катенькиной груди я увидел внутри нее что-то, напомнившее мне больше всего битву. Битву двух начал – того самого темного, клубившегося прежде вокруг осколка и другого, почему-то зеленого, яростно вгрызавшегося в эту черную муть. Я, кстати, удивился не самому факту извержения из моей ладони волн какой-то субстанции, не видимой обычным зрением (моргнул – убедился!), а тому, что, покидая мой организм, светлая, солнечная волна на границе двух организмов – моего и Катиного – одномоментно превращалась в зеленую. Которая сейчас побеждала.

И победила, черт побери! Последняя капля черноты исчезла, поглощенная не менее интенсивной зеленью, и победительница – как с цепи сорвавшись – рванула вперед, по всем закоулкам девичьего организма. Теперь я видел его весь, под платьем, и всем остальным. Этого зеленого человечка весьма соблазнительных форм. Было ли это эротично? Я так и не успел это понять. Потому что рефлекторно сжал ладонь на такой мягкой, и теплой груди, и Катя открыла глаза. А потом – бац! – одарила меня совсем не эротичной пощечиной. И процедила сквозь зубы:

– Каз-зел! Руки убрал!

Ну, я и убрал. Руку, а не взгляд. Который зафиксировал голые, но абсолютно целые груди. Разве что на левой, недавно отрезанной почти начисто, едва виднелась тонкая светлая полоска – подобие шрама, который наверняка рассосался бы до конца, не одари меня Катенька пощечиной.

Бац! Еще одна – с условно раненой стороны – прилетела не менее хлестко.

– Значит, – улыбнулся я, – действительно все зажило.

– Ах ты! – чуть не задохнулась от ярости девушка, – ты еще смеешься! Вот я бабуле все расскажу!

Она оттолкнула меня с силой, какую я никак не ожидал в девичьих руках, вскочила на ноги и, придерживая обрывки платья на плечах сразу обеими ладошками, умчалась вниз. А я остался на этаже в одиночестве; с той же ухмылкой на губах, и растущей паникой внутри себя. Это я представил себе рассказ Катеньки бабуле, и ее реакцию. Объяснять же реальное положение дел я не собирался; во-первых – не поверят же, а во-вторых… не собирался, и все. Что-то противилось этому.

Увидеть, что творилось снаружи, и внизу, было нетрудно. По мере того, как я поднимался, передо мной возникали: сначала все то же низкое тяжелое небо, в котором где-то на горизонте проглядывало солнце; как бы не крупнее того, что сопровождало нас по пути в «Панораму». Его уровень над горизонтом, кстати, показывал, что или прошли почти сутки, и начался новый день, или время, вместе со светилом, отступило назад; часика так на три.

Следом показались все такие же дубы. Только горных вершин не было – ни заснеженных, ни голых, с дымкой. Я мигнул.

– Точно – нет. А внизу?

Внизу первым делом я нашарил взглядом бабулю. Немудрено – она «сверкала» ярче всех. Ну, как сверкала – если так можно было назвать тьму, которая клубилась внутри ее еще крепкого тела. Интенсивную такую тьму, которая – почему-то подумалось мне – не была привнесена, как Катеньке, раной (тут бы понадобилось сотня ран) а была природной; изначальной или взращенной многолетними тренировками. Рядом с ней уже стояла и что-то говорила Катенька, по-прежнему светившаяся зеленым. Только, кажется, уже чуть менее интенсивно. Она так яростно размахивала руками, показывая чаще всего в мою сторону, что легкие зеленоватые облачка так и отлетали от нее, заставляя бабулю морщиться.

– А может, она морщится; точнее – скалится по другой причине? О – ёбтыть!

Бабуля тоже махнула рукой. Но более яростно и прицельно, чем внученька. И прямо в меня полетел темный сгусток чего-то такого ужасного, что я предпочел бы выставить ладони еще раз против метеорита, чем против «этого». Я просто шагнул вправо, под защиту такого тонкого и хрупкого в этот момент стеклопакета. Черная клякса основной своей массой влетела на этаж, и так же успешно пролетела сквозь него, сгинув где-то среди дубов. Показалось, что кто-то там среди лесных великанов крякнул в изумлении и возмущении. Краешком клякса задела целый стеклопакет. Чернота вляпалась в стекло, и стекла по нему липкой неприятной массой. Я шагнул еще правее, к следующему стеклу – туда, где невесту поджидали такие «веселые» подарки».

– А где Эллочка? Ага – вот она. Ох, ты ж!

Даму свою я узнал по платью. Она, кстати, ничем не светилась, в отличие от некоторых других гостей этой так и не начавшейся свадьбы. Но мне было не до них. На поляне, что вместила часть парковки с тремя люксовыми внедорожниками и практически всех участников вечеринки, включая немалое число работников «Панорамы», появились новые действующие лица. Или морды. Я чуть не выпрыгнул сквозь стекла пакета, чтобы попытаться прийти на помощь Эллочке, которую полностью накрыла темная фигура, выпрыгнувшая откуда-то из леса. Пара мгновений – и она выпрямилась во весь свой рост, который я краем сознания оценил метра в четыре, если не больше. Но основная часть моего оцепеневшего в ужасе разума не могла отвести глаз от того, что это чудовище держало в своих лапах. Это «что-то» – кровоточащее и уже не дергающееся, было смешано с обрывками чего-то голубого. Того самого, с подсветкой солнечного света. Эллочки уже не было; были лишь куски мяса и костей, один из которых чудовище постаралось запихать себе в пасть. Тут я его и рассмотрел, неосознанно, но очень внимательно. Четырехметровая, как уже отмечал, туша была многовекторным гибридом Кинг-Конга и тираннозавра. От обезьяны в ней было человекообразное сложение с четырьмя руками-ногами, способными в мгновение разорвать человеческое тело, что этот монстр только что и продемонстрировал. А от динозавров – чешуйчатая шкура, да морда, вытянутая вперед так, что ее пасти с длинными кривыми зубами могла позавидовать любая акула. В такую, распахнутую, человек целиком вряд ли бы поместился, а по половинке, как Эллочка…

Может, вы подумали, что я сам бесчувственный монстр, способный оценивать животное, в то время, когда оно поедало мою даму? Может быть. Только почему защипало в глазах, и я начал усиленно моргать, пытаясь увидеть что-то сквозь проступившие слезы? И опять какая-то часть меня хладнокровно фиксировала: по шкуре ящера, тускло мерцавшей желтизной, пробегали искорки – ну, точно, как по завесе, что недавно заменяла собой панорамное окно. А в глубине чудовищного организма так же маленькими солнцами выделялись, как в разлитом желтке, его внутренние органы. Совсем не такие, кстати, какими они должны были быть согласно курсам зоологии за второй курс академии и палеонтологии за третий. Присутствовал у обезьяноящера какой-то дополнительный орган, светившийся ярче всех остальных, и располагавшийся в районе крестца. И у него, и у…

– О, ё!

К первому монстру присоединились еще четыре. Двое, проявив недюжинный «интеллект», помчались вперед огромными скачками, в несколько секунд отрезав толпу от пути спасения. Если так можно было назвать двери в ресторан. Остальные трое уже без спешки, как-то деловито стали сжимать кольцо оцепления, сбивая жертвы в тесный кружок. Сомнений в том, что в круге этом никто не спасется, у меня не было. Не помогла даже отчаянная попытка двух бодигардов, чуть ранее помогавших спуститься из «Лендкрузера» Катенькиной бабуле. Последняя, кстати, стояла чуть в стороне, и прижимала к своей груди двух девчат – Катерину, и другую, постарше. Очевидно, дочь – судя по белоснежному платью невесты. И что удивительно – звероящеры продвигались вперед, явно огибая по дуге эту троицу.

Ну, и что я мог сделать? Чем помочь – не Эллочке уже, а всем остальным? Чем – если этих монстров не взяли даже пули, выпущенные из пистолетов в упор бодигардами, только что еще живыми. И что? В альтернативном зрении пули отскочили от бронированных шкур, ничуть их не повредив. Только чуть более яркие вспышки там, где металл соприкоснулся с живой плотью. А двух бодигардов прихлопнули просто и бесхитростно – разорвали на части, и бросили, даже не закусив.

– А у меня…, – я нащупал рукой букет, а потом коробку, – но если не попытаюсь, не прощу себе до конца жизни. Хотя, сколько ее там осталось? Здесь даже спрятаться негде. Разве что сигануть со второго этажа, и рвануть в лес, к тем самых горкам.

Руки, тем временем, сами исследовали коробку с подарочными ножами. Их было всего три, против пяти монстров, и, судя по цене и внешнему виду, сталь на них пошла не самого высокого качества. В последнем я, впрочем, не разбирался. Я, кстати, ножи никогда не метал; разве что в детстве, деревянные. Но вот надо было что-то делать и все! Палец провел черту по коробке, и вслед за ним поползла полоса сгоревшего пластика и картона. Так что все ухищрения восточной женщины оказались напрасными – ее радуга из ленточек никак не задержала меня. Без всякой альтернативы я выбрал средний – с лезвием длиной сантиметров в двадцать. Едва сдержал себя, чтобы проверить собственное мнение насчет качества стали. Побоялся, что потом не смогу выпрямить до первоначального состояния, чем собью баланс.

– Какой баланс?! – чуть не закричал я на себя, – ты хотя бы попади в эти туши! Не лезвием, не в глаз, а просто попади! До них же… метров тридцать, если не больше. А нет – они все ближе и ближе. Нужно спешить.

Я на пару мгновений застыл, пытаясь вспомнить что-нибудь из теории по метанию острых предметов. В голову почему-то пришло видение совсем другого – ракета, несущаяся в цель, и тонкий луч, направлявший ее, и менявший курс по мере того, как эта цель пыталась увернуться. Когда я открыл глаза, на этот раз в режиме энерговидения, ножик, включая пластиковую ручку, сиял мерным солнечным светом. Он качественно отличался от того фона, что заполнял туловища зверей. Так цвет был именно желтым, а у меня…

– И у ножа теперь он действительно солнечный, словно соткан из тех самых семи цветов радуги. Ну, с богом… если они тут есть.

Нож полетел вперед и чуть вниз, к голове того монстра, в лапах которого погибла Эллочка. Полетел медленно, но еще медленней поворачивал голову в его сторону зверь. А за ножом действительно тянулся тонкий, но хорошо заметный особым зрением солнечный луч, начинавшийся в моей ладони. И управлять им было очень легко – силой мысли, или желания. Вот как раз пожелал, чтобы направление его полета сместилось чуть правее и ниже, а потом – чтобы ножик летел исключительно острием вперед, и пожалуйста – он уже торчит по рукоять в левом глазу чудовища. А по лучу продолжает поступать энергия, теперь явственно отличавшаяся от животной. Луч этот продолжил движение по лезвию, и дальше – прямо к тому скоплению энергии в крестце. И вдруг набух там, явно переполняя центр силы, находившийся в интересном месте. И хоп!… негромкий хлопок, и чудовище буквально разорвало на две части; и взрыв начался именно там, где закончил свой путь луч.

В мир вернулись звуки; в основном издаваемые людьми – крики, стоны, даже какой-то почти нечеловеческий вой. А звери замерли, явно ощутив утрату. А я уже заполнял энергией второй ножик – тот, что поменьше. Как уже понял, в этом случае размер не имел никакого значения. Имело место количество «солнечной» энергии, перекаченное в зверя, и тот ее объем, который он мог вместить в себя без летального исхода.

Второй зверь издох, так и не тронувшись с места. А вот третий побегал, поуворачивался от самого крупного клинка. Бесполезно, конечно. От ракеты с самонаводящейся головкой он еще мог увернуться, а от моего ножика… Это я так себя похвалил – когда понял, что открыл для толпы путь для спасения. Конечно, не всем дано было избегнуть ужасной смерти, но если они сейчас рассыплются, и бросятся в лес. Эта мысль пришла не только в мою голову. Кто-то внизу сообразил, даже не обладая панорамным видением с высоты второго этажа:

– Бегом! Бегом, твою мать!! Все бегом, врассыпную!!

Через секунду уже я готов был крикнуть – с прямо противоположной командой. Потому что кошмары сегодняшнего дня не кончились. Эти пять зверушек, успевшие натворить кровавых дел, были, наверное, детенышами – сыночками и дочками той твари, что выступила из-за ближнего к поляне дуба. В этом звероящере было ровно в два раза больше метров; минимум восемь. И пасть у него была. Он ее сразу и продемонстрировал, распахнув так, что в нее вместилась крыша «Лендерузера»; среднего из трех, если что. Потряс зверь своей башкой, уже подняв многотонный автомобиль на высоту собственного веса. Во все стороны полетели какие-то запчасти от японской машины; наконец, и вся она – то, что осталось – улетела в лес, грохнув там громко и обидчиво. А монстр, открыв себе путь к наступлению, поднял голову к небу, и заревел так мощно и торжествующе, что меня буквально отнесло к противоположной стороне этажа, едва не выкинув наружу. А остановился я у того самого столика, где мы, наверное, пили бы чай с кофе, не встреться на пути Земли злосчастный метеорит.

– С конфетами и свадебным тортом, – машинально отметил я, глянув на огромный, сантиметров восьмидесяти в диаметре, поднос; как бы не из чистого серебра, – весит он, кстати немало. И размерами – как раз под шею «папашки» обезьяньего. Ну, или «мамашки». Доброшу? Доброшу!

На пути к окну – единственному без стекол – я напитывал поднос энергией. Так усердно, что моя собственная «светимость» заметно просела. Не до нуля, конечно – еще же наводящий луч надо было обеспечить. Еще я заметил, что стало холодно. Очень холодно, до дрожи. Сообразил – холодно было и раньше, но вот этот солнечный свет изнутри подогревал. А сейчас, когда он почти закончился, только и оставалось, что греться от нестерпимо ярко блиставшего подноса. Ладоням, кстати было тепло, даже жарко. Так что весь я дрожал, а руки послали вперед необычный снаряд вполне уверенно.

Зверь, наверное, так и не понял, что поразило его. Он так и стоял, с гордо поднятой головой хозяина окрестных лесов. Так и помер – только уже без головы. Размерчик подошел – только-только. Поднос смахнул страшную башку, как горячий нож масло, и полетел дальше, так же неторопливо, сверкая маленьким солнцем. И ткнулся в ствол дуба, и отлетел от него, по-прежнему полыхая – когда я моргал в нужный раз. А ящер еще постоял, и упал, не разорвавшись, как три других. И что-то там внутри светилось у него по-прежнему.

Но мне, если честно, уже было не до зверей. Я бы, наверное, не стал даже убегать – появись тут один из двух оставшихся в живых монстров. Вру, конечно; убегал бы из последних сил, уползал бы. Только вот сил этих осталось очень мало. Меня всего колотило – и от возбуждения, и от холода; от владимирского апрельского тепла тут ничего не осталось. Скорее снаружи был октябрь, если не ноябрь. И дождь, кажется, начал моросить – благо, я был под крышей. А еще жутко хотелось есть. Нет, не есть – жрать! Желудок сводило так, словно он уже начал есть самого себя. И я, конечно же, вспомнил про столы, накрытые внизу. К которым, скорее всего, никто так и не притронулся.

Как метнулся вниз, и оказался за столом, который удобно приткнулся в самом углу, я так и не понял. Ощутил себя уже в сознании, когда кто-то подергал меня за рукав. Я отмахнулся, выдернув руку, и закинув ею последнего запеченного перепела, что громоздились недавно на блюде посреди стола. Ел я их вместе с костями, хрустя, чуть не проглатывая целиком. И запивал клюквенным морсом прямо из графина. Только пошарив по пустому блюду, и оглядев стол, на котором ни одного блюда не осталось не тронутым, я поднял голову. Рядом стоял тезка, Михаил. Лицо его было уставшим и каким-то потерянным. И в то же время взгляд его выражал безмерное изумление и даже восторг – так он, очевидно, оценивал мой аппетит. А я что – лишь пожал плечами, и ухватил со стола еще что-то; уже фруктовое.

– Ну, ты и жрать! – покачал он головой укоризненно; явно хотел добавить: «Как в тебя лезет в такое время?», – но сдержался, продолжил, – там какие-то местные появились. Двух зверушек умотали какими-то сетями. Хрен знает как у них получилось. Наверное, надо выйти, познакомиться.

– Ага, – выразил я сомнение полным ртом, – познакомимся, а потом в кутузке окажемся местной. Для разбирательства. А будут там кормить? И чем? И когда? А я последний раз ел вчера вечером.

Лицо Михаила стало задумчивым. Мое тоже – но уже изнутри. Меня уже не тряс колотун, и я мог соображать более-менее продуктивно:

– Ну, местные; ну поймали. Сейчас начнутся разборки – кто остальных завалил? А может, я в чью-то охоту влез ненароком. Трех зверушек попортил бесповоротно. Да еще неизвестно что насчет моих подвигов скажут. Или не скажут, а сделают. Сдается мне, что в мире с такими монстрами лучше не высовываться. Лучше слиться в общую массу. Так что прав Миша – идем в народ.

Последнее я и сообщил тезке. Он пошел впереди, закрывая меня своей широкой грудью; или спиной, на которую я пока пялился. Так, в колонну по одному, мы и вышли наружу, под серое неласковое небо, пока прекратившее одарять землю и людей дождем. И уткнулись, или растворились в толпе, прижавшейся к стенам ресторана. Почему никто не вошел внутрь? Не знаю. Боялись, наверное, монстров, которые сейчас негромко поскуливали, стянутые в неопрятные комки чешуйчатой брони, где с уверенностью можно было различить разве что головы с сомкнутыми пастями. Где были руки, а где ноги – непонятно. Вот задницы – это да. Там по прежнему «горели» пока негасимым огнем неведомые железы, аккумулировавшие магическую энергию. Михаил шагнул влево, я направо. Меня словно потянуло туда что-то. Или кто-то.