Белый капедан

ЛОВЛЯ НЕПРИКАЯННЫХ ДУШ

Ну где еще в Белграде могут встретиться чрезвычайно занятые, бегающие по городу по неотложным делам офицеры? Да все там, конечно, на Теразии, в кафе, одни приходят, другие уходят, на бегу перекусить, хлопнуть рюмочку и дальше бежать.

Так, разве что, удастся на бегу, едва присев за столик, парой слов перекинуться. Но разговоры все вертятся вокруг одного и того же.

– И мы, православные, пойдем помогать мусульманскому бею свергать православного епископа? Да как же это получается? А, Кучук?

– Я мусульманин.

– Что? То есть?.. Ну да, конечно. И что? Какая, в сущности, разница?

– Вот и я говорю – какая разница? Может, он и православный епископ, а я вам скажу – он красный епископ, и никакой не православный. У него там последний коммунистический сброд из Совдепии ошивается, интриги плетут. Вот оставьте его там, и погодите немного – они и сюда доберутся. А если все будут сидеть и ждать, то и вообще нигде потом не скроешься, даже в Бразилии. Это нужно давить в зародыше!

Кучин, в полном изумлении от длинной тирады, выданной молчаливым обычно Улагаем, не находится, что на это ответить.

– Да, да – поддерживает Улагая приведенный им полковник Берестовский. – С красной заразой надо расправляться немедленно. А то, изволите ли видеть, красный флаг уже над Турцией, хоть они на нем и нарисовали полумесяц, чтобы от большевиков немного отличаться, над Албанией уже красный флаг…

– Позвольте, – возражает ему полковник Бродович, – да ведь в Албании и без большевиков флаг красный всегда был.

– У них двуглавый орел на флаге, хоть он и красный.

– Это ничего, они в момент присобачат орлу в лапы серп и молот. Звезду красную пририсуют, и менять ничего не надо. Албанцы не сразу даже и заметят. А когда поймут, поздно будет. Так что гнать надо епископа к чертовой матери. Не епископское это дело – страной править.

– Говорят, культурный человек, поэт. Он ведь, говорят, стихи пишет?

– Я, батенька, стихов вообще не люблю никаких. По мне, если уж ты поэт, то сиди дома и пиши стихи, не лезь в епископы, в премьер-министры, в большевики…

Конечно, не офицерское это дело, вникать в стратегические материи, но невольно возникает потребность взглянуть на ситуацию в целом.

– А что, большая в Албании армия?

– Ну, есть там армия. Несколько тысяч человек, я полагаю, не более десяти.

– Да позвольте, какая там может быть армия? Это что-то вроде крестьянского ополчения, в лучшем случае жандармерии. Каждый по отдельности, может, и храбрец, и стреляет отменно, а в виде войскового соединения они ничего из себя не представляют.

– Но тем не менее, это дивизия, или как минимум несколько полков. А у нас, извиняюсь, максимум – это пока ударная офицерская рота.

– Да где там эти полки? Никаким образом они в одно место не соберутся. Пройдем как нагретый нож сквозь масло. Тем более, с нами еще матьяне, сербские добровольцы будут, артиллерия.

– Ну, позвольте откланяться пока, волка ноги кормят. Побегу ловить неприкаянные души, ибо ловец человеков есмь.

– Не богохульствуйте, ротмистр! Впрочем, удачи!

КОМАНДИРОВКА В ГОРЫ

В первое мгновение Кучину показалось, что он попал в прошлое – уютная квартирка на Васильевском острове, девочки-школьницы, встречающие гостя книксеном и здоровающиеся с ним по-французски, приветливая хозяйка, иконы в красном углу, под которыми маленьким круглым огоньком светит лампадка. Но только на мгновение. Морок тут же развеялся – квартирка была дешевой халупой в трущобах Белграда, повсюду видны были следы отчаянной бедности, доходящей уже до стадии полной нищеты, платья девочек были тщательно заштопаны во многих местах, а в глазах хозяйки, помимо тусклой радости от прихода гостя сквозило голодное беспокойство – а вдруг гость задержится, и придется кормить его обедом, как-то выкручиваться, делить по-новому скудные запасы еды, приготовленной к обеду, и при этом пытаться сохранять приличия, и не замечать голодных взглядов девочек, и поддерживать светскую беседу.

Кучин помрачнел и прошел в отгороженный ширмой закуток, изображавший у поручика Арсентьева рабочий кабинет.

Через десять минут, получив весьма заманчивое предложение от излучающего энтузиазм Кучина, поручик Арсентьев глубоко и надолго задумался, уставившись невидящими глазами на красноватый огонек лампадки.

– Ротмистр, у меня вопрос… извините, если это покажется вам неуместным в данной ситуации… Что с юридической стороной дела?

Кучин озадаченно поднял брови.

– В каком смысле? Оформление контракта? Аванс будет выдан сразу, золотом. Все расчеты лично гарантирует полковник Миклашевский.

– Нет, я в другом смысле. Какой статус будет у нашей… – он помялся, подбирая слова, – у нашего вооруженного формирования? С точки зрения военного международного права?

Кучин понимающе кивнул.

– Нас принимает на военную службу по контракту в регулярной албанской армии в качестве военных советников премьер-министр Албании, для оказания организационного содействия в подавлении антигосударственного мятежа, осуществленного пробольшевистским епископом Фан Ноли.

– А, тогда конечно. Тогда совсем другое дело. Полагаю, такой найм иностранных советников предусмотрен албанскими законами и не противоречит ее конституции?

Кучин озадаченно пожевал губами.

– Видите ли, в чем дело, поручик. Если Ахмет-бей с нашей помощью благополучно вернется в свой премьерский кабинет, то разумеется, это никаким образом не будет противоречить албанским законам. Более того, мы будем вправе рассчитывать на награды и поощрения, предусмотренные албанскими законами и обычаями. Что касается конституции, то вы меня, право, озадачили. У меня нет положительно никаких сведений об албанской конституции, и я не уверен, что таковая вообще существует в природе.

– Помилуйте, ротмистр. Албания ведь, кажется, республика, и значит, у нее должна быть конституция.

– Ммм… возможно. Но я не уверен, что Албания – республика, мне кажется, у нее какой-то мутный статус – что-то вроде зависимой территории, протектората или регентства. Я не вполне, впрочем, в этом уверен, врать не стану. Что касается конституции, я не специалист по конституциям. Я, если позволите, предпочитаю монархию. Разумеется, просвещенную и самого демократического толка, – поспешил он оправдаться перед поручиком, – А вы, поручик, простите – вы социалист?

– Нет, нет, что вы, Александр Васильевич, – вскинулся было поручик Арсентьев, но Кучин успокоил его движением руки.

– Прошу прощения за мой вопрос, ваши политические взгляды являются исключительно вашим личным делом, и не имеют никакого отношения к обсуждаемому вопросу. Имеет значение исключительно ваша профессиональная квалификация. Полковник Ахмет-бей Зоголлы – подлинный демократ, и никак не ограничивает право своих военных советников исповедовать любую религию и иметь любые политические взгляды.

Проговорив это, Кучин умолк и, кажется, даже сам удивился сказанному, приподняв левую бровь – вот, мол, как складно завернул. Потом утвердительно кивнул, словно убеждая в чем-то самого себя.

– Да. Вот именно.

Потом, понизив голос, задушевным тоном добавил:

– Но, разумеется, если наше предприятие закончится неудачей… ну, можно ведь и такое предположить… нас будут считать наемниками-апатридами, то есть участниками незаконной вооруженной банды, состоящей из лиц без гражданства и возглавляемой приговоренным в Албании к смерти эмигрантом.

Поручик Арсентьев немного подумал.

– Извините, может быть, мой вопрос покажется вам странным… но мне хотелось бы знать, каковы у албанцев обычаи ведения войны? К чему готовиться в случае попадания в плен в качестве участника… э-э-э… вооруженной банды?

Кучин, склонив голову набок, внимательно посмотрел на поручика.

Поручик Арсентьев уточнил:

– Ну, вырезают ли они на плечах у пойманных офицеров погоны, как большевики, или, может быть, снимают скальпы, как индейцы, или сажают на кол, как турки?

Кучин возмущенно замахал на него руками.

– Ну что вы, голубчик, бог с вами, это все-таки в каком-то смысле европейская страна, а епископ Фан Ноли – гуманнейший человек, православный иерарх, социалист, поэт, любитель Шекспира. Кроме того, даже в Турции уже не сажают на кол, насколько мне известно. Хотя, с другой стороны, албанцы сейчас связались с большевиками, так что остается только надеяться, что большевики не успели научить их фокусам с вырезанием погон на живых человеческих плечах. В общем, не стоит драматизировать, поручик, ничего такого ужасного нас не ожидает.

Арсентьев покивал, но какое-то невысказанное сомнение в его глазах все же читалось, и Кучин поспешил его окончательно успокоить:

– Нет, нет, поручик, не воображайте невесть чего. Могу уверить вас, что если дело дойдет до военно-полевого суда, нас, скорее всего, просто повесят без особых проволочек. Хотя, конечно, возможны эксцессы на местах. Гарантий быть не может.

Поручик заметно помрачнел.

– Ну да, конечно. Это вполне резонно.

Он помолчал некоторое время.

– Знаете, ротмистр, я должен сказать вам честно: я категорически не хочу быть повешенным.

Повисло тягостное молчание. Кучин вздохнул, оживился, хлопнул себя ладонями по коленям и, засобиравшись уходить, деланно бодрым голосом проговорил, глядя как-то немного в сторону и вежливо улыбаясь:

– Ну, тогда, собственно, разрешите…

– Нет, погодите, – поручик положил ладонь на колено Кучину, не давая ему встать, и пристально посмотрел ему в глаза. – Я категорически не хочу быть повешенным, как я сказал. Будучи потомственным военным, я полагаю единственным достойным видом гибели исключительно смерть от огнестрельного оружия. В самом крайнем случае – от оружия холодного. Как я полагаю, шансов быть повешенными у нас немного, судя по диспозиции – сколько, вы сказали, у нас будет штыков?

– До тысячи, поручик, а возможно, и больше. Считая сербских и албанских добровольцев. В Албании к нам присоединятся еще два отряда союзников Зогу.

– До тысячи. Так. При этом мы вступаем в бой с регулярной армией целого государства, пусть и небольшого. Так?

– Так, – вынужден был согласиться Кучин.

– Следовательно, скорее всего, мы благополучно погибнем в бою. В любом случае, попадание в плен в мои планы не входит, и при наличии нагана я сумею себя от этого обезопасить. И все же у меня к вам личная просьба.

– Слушаю вас, – посерьезнел Кучин.

– Если, не дай бог, я буду ранен и не смогу сам воспользоваться личным оружием, прошу вас, обеспечьте мне быстрое и по возможности безболезненное прекращение существования. Я категорически не хочу быть повешенным. Можете вы мне это обещать?

– Да, это я вам могу обещать совершенно определенно. Если у меня самого будет такая возможность, конечно.

– Разумеется. Спасибо.

После того как Кучин, несмотря на уговоры, категорически отказался обедать, сославшись на срочные дела, хозяйка окончательно повеселела и предложила хотя бы чаю попить, но Кучин, прижимая руки к сердцу и кланяясь, поблагодарил ее и поспешил к выходу.

Уже у двери Кучин вдруг спохватился и, покопавшись в карманах, вручил девочкам по припасенной заранее конфете. Девочки обомлели от радости, но сразу конфеты взять остереглись, вопросительно взглянув на мать. Хозяйка вспыхнула от удовольствия, и одобрительно закивала.

– Мерси, – девочки застенчиво изобразили книксены, робко взяли конфеты и мгновенно испарились. На кухне слышен был их возбужденный шепот и шуршание конфетных фантиков.

Визит удался на славу.

Выйдя на улицу, ротмистр Кучин, однако, виновато хмыкнул: врал, бессовестно врал он поручику Арсентьеву. Какая уж там тысяча штыков, честное слово. Человек пятьдесят им уже удалось набрать, и даже если принять во внимание три или четыре сотни вооруженных неграмотных крестьян, составлявших личную гвардию полковника Зоголлы, шансов на то, что эта авантюра закончится успешно, не было никаких. С другой стороны, поручик мог быть совершенно спокоен: до военно-полевого суда при таком раскладе сил не должно было дойти. Они все должны были погибнуть где-то в заснеженных горах, вдали от таких признаков цивилизации, как правильно устроенная виселица.

Нужно было, однако, спешить: сутки впереди были, конечно, длинными, и время могло растягиваться как резина, но все же не до бесконечности оно могло растягиваться. Нужно было быстро бегать по кривым белградским переулкам, собирать гвардию для снежного похода через дикие албанские горы.

Ну что за зима, честное слово, ротмистр сплюнул с отвращением. И зимы нет толковой, и сырость, и дождь вперемешку со снегом, и кошава, и тусклое серое небо, и печей нормальных в домах нет, и в окна дует, и едкий дым от жаровен, и… Ну нельзя так жить! И морозца настоящего, ядреного, не бывает на улице, со сверкающим на солнце хрустящим снежком, ослепительно-голубым небом, серебряными заиндевевшими ветвями берез – чтобы белый пушистый дым из труб столбом уходил в небо, а дома, наоборот, тепло, а печка… м-м-м…, – застонал ротмистр, – полцарства за русскую печку. А небось, даже и в Париже хорошей печки днем с огнем не сыщешь. И что тогда, спрашивается, жалеть об этом самом Париже? Какая тогда разница – Аргентина, Эфиопия, Албания?

НАСТОЯЩИЙ ПОЛКОВНИК

Ахмет Зогу и в самом деле совершенно не был похож на средневекового мусульманского бея из диких албанских гор. Он походил скорее на немного фатоватого австрийского офицера, с подкрученными колечком маленькими усиками, с тонкой папироской в зубах. Ему только монокля и котелка не хватало, чтобы стать абсолютной копией персонажа с рекламы… рекламы чего? – какая-то была такая реклама, Кучин отчетливо помнил картинку, но никак не мог вспомнить, что же именно рекламировалось в том старом, мирного еще времени, объявлении. Что же это было? Папиросные гильзы Катыка? Усатин «Перу»? Да, кажется, папиросные гильзы, но не Катыка, а… Ну, на картинке еще был изображен молодой человек с замечательными усами и дымящейся папироской в правой руке, а палец левой руки указывал на изящные коробки с папиросными гильзами. Да, вот как раз на него и был похож свергнутый премьер-министр Албании. При этом он был ровесником Кучина.

Кучину довелось увидеть его у Миклашевского, к которому Зогу заехал для решения каких-то неотложных вопросов, и был ему должным образом представлен. В общении Зогу был прост, дружелюбен и обаятелен. Разговаривали они, разумеется, по-немецки, причем Зогу говорил с легким венским акцентом, и если бы Кучин встретился с ним в другой обстановке, то ни на секунду не усомнился бы, что перед ним совершенно типичный австрияк-аристократ. Монокля ему только не хватало.

С искренним интересом Зогу узнал, что Кучину уже доводилось сталкиваться с албанцами, но все больше в такой обстановке, что это никак не могло повести к возникновению у албанцев дружеских к нему чувств. Речь, конечно, шла о службе Кучина в пограничной страже у Охридского озера. Зогу, в свою очередь, уверил его, что настоящие албанцы не могут испытывать никаких других чувств, кроме глубокого уважения, к тому, кто должным образом исполнял свой воинский долг, не нарушая законов чести, даже если это повело к неизбежным во время ведения военных действий потерям со стороны албанцев.

– Албанцы уважают достойных противников, – заверил его Зогу, – и тем более они их уважают, если бывшие противники становятся союзниками.

– Да уж, уважать они меня уважали, узнавали на всей тамошней границе, даже особое прозвище мне дали в горах – Белый Капедан. Рассказывали всякие небылицы обо мне.

– В самом деле? Да, это знак настоящего уважения с их стороны. Не каждого назовут капеданом в горах Албании.

– Почему? – удивился Кучин. – Я думал, это означает просто «капитан». Капитан из белой русской армии.

– Нет, нет. Капедан – это несколько другое. Это как бы… предводитель отряда… – немецких слов явно не хватало Зогу, чтобы объяснить значение слова «капедан». – Может быть, это авторитетный представитель местной власти, но не бюрократ, а что-то вроде американского шерифа, под командой которого воюет отряд смельчаков… Или местный вождь во главе военного отряда… Но в любом случае это обязательно храбрец и герой.

Зогу покрутил рукой, подбирая слова, но не подобрал.

– Это трудно сказать по-немецки, но в любом случае это очень уважительное прозвище.

Миклашевский, прислушивавшийся к разговору, предложил свой вариант:

– Может быть, это что-то вроде атамана? Мне кажется, это слово как раз подходит.

Кучин удовлетворенно кивнул, но это слово как раз было непонятно Зогу. Тем не менее вдаваться в дальнейшие филологические обсуждения Зогу не стал, вполне удовлетворившись предложенным русским вариантом. Хорошо, пускай будет ataman. Звучит вполне по-албански, с легким турецким акцентом.

Тут же, каким-то случайным образом выяснилось, что Зогу, как и Кучин, увлекался спортом: фехтованием, гимнастикой, поднятием тяжестей, и у них завязался было оживленный разговор на интересующую обоих тему, но напряженное молчание Миклашевского напомнило им, что в данный момент нужно было решать совершенно неотложные проблемы, и с некоторым сожалением разговор пришлось прервать. Прощались они, взаимно друг другом довольные, и с обещанием непременно разговор продолжить при более благоприятных обстоятельствах.

Выйдя на улицу, Кучин остановился на мгновение. Когда он начинал учить немецкий, то помимо зазубривания слов, падежей, форм глаголов и прочих неприятных, но необходимых вещей, связанных с выучиванием немецкого языка, ему приходилось заучивать и стихотворения немецких классиков. И теперь, когда он говорил по-немецки, в голову ему всегда лезли обрывки стихотворных строк – вот только что он разговаривал с Зогу, а в голове у него звучала странная фраза, и не вспомнить уже, из какого стихотворения: Und auch dabei so schön, причем настолько настойчиво, что он с большим трудом удержался, чтобы не произнести это вслух. Это, пожалуй, был бы неуместно в данной обстановке.

Но после выхода на улицу его больше ничто не сдерживало, и он с расстановкой и даже, пожалуй, с удовольствием, продекламировал вслух:

– Und auch dabei so schön!

И отправился по своим делам.

АРМИЯ БЕЛЫХ ТЕНЕЙ

Зогу был в бешенстве. Эта шлюха Лулу продала его, со всеми потрохами, за двадцать тысяч динар. С одной стороны, казалось бы, а чему тут удивляться – шлюха она и есть шлюха, у нее работа такая – продаваться, и главный смысл в ее работе – продаться подороже. Двадцать тысяч – очень хорошие деньги для шлюхи. Совершенно ясно также, что в наше время все следят за всеми, шпионы не успевают перевербовываться, выбирая, кто лучше заплатит, и шпионаж становится более прибыльным, чем торговля телом.

Будучи женщиной разумной, Лулу не стала отказываться от заманчивого предложения сидевшего в Белграде албанского министра, работавшего в международной комиссии по определению границы Албании, и начала информировать обо всем, что ей удавалось узнать у Зогу, неосмотрительно обсуждавшего какие-то деловые вопросы в ее присутствии. Тот уже сообщил в Тирану о готовящемся походе, секретное донесение получил лично Фан Ноли, взявший на себя еще и обязанности министра иностранных дел после недавней отставки министра Дельвины, и теперь стол в его рабочем кабинете был завален еще и донесениями из всех албанских посольств.

В донесении совершенно четко было написано, что Зогу вовсе не уехал в Париж, как было громогласно объявлено во всех газетах, и абсолютно точно и подробно изложен весь план, включая дату начала вторжения: 10 декабря.

О содержании донесения, полученного епископом, надежные люди немедленно проинформировали из Тираны самого Зогу, хотя у многих складывалось впечатление, что Фан Ноли не до конца осознал серьезность полученной информации.

В эти дни в одной из немецких газет появилось большое интервью Ноли, в котором он ни одним словом не обмолвился о том, что стране или его личной власти что-то может угрожать. Он был преисполнен оптимизма, уверенности в себе, рассказывал о своих успехах в борьбе с феодальными беями, о планах на будущее. Своим лозунгом он провозгласил миролюбие во внутренней и внешней политике.

Нельзя сказать, чтобы он совершенно не предпринял никаких мер, тем более что не только из белградского посольства было получено тревожное сообщение. Телеграммы приходили и из пограничных префектур – как следовало из них, враждебные силы открыто готовились к вторжению, отмечались случаи дезертирства офицеров и местных чиновников. Подрывные элементы занимались саботажем и распространяли враждебные слухи.

Меры в связи со всем этим он принял, причем самые решительные меры: собрал экстренное заседание Совета Министров, издал приказ об аресте на местах всех подозрительных лиц и о самых жестких мерах по отношению к пораженцам, распространявшим панические слухи.

На следующий день по его указанию собрался Верховный суд и приговорил к смерти как самого Зогу, так и всех его сообщников. Это, однако, было с явным неодобрением воспринято дипломатическим корпусом – иностранные дипломаты оценили это как откровенную политическую месть, выходящую за рамки демократического правосудия.

Помимо этого, в Тиране был организован невиданный еще по масштабу народный митинг, где народ с воодушевлением выразил свою солидарность с правительством и готовность противостоять врагам. Все единодушно осудили поджигательскую роль югославского правительства, поощрявшего врагов Албании. Фан Ноли лично убедился в непоколебимой народной поддержке и своем непререкаемом авторитете Верховного главнокомандующего.

Из Тираны в приграничную Пешкопию было отправлено подкрепление, и на площади в крепости были сооружены виселицы для того, чтобы повесить Зогу и его приспешников в случае их появления на территории Албании. Вторжение Зогу теперь было обречено на поражение, а ему самому предстояло болтаться в петле на площади, если, конечно, демократическое правительство не амнистировало бы его из соображений гуманности, идя навстречу пожеланиям иностранных дипломатов.

Зогу о принимаемых мерах мгновенно узнавал, и хотя ничего удивительного в предательстве Лулу не было, тем не менее он был просто вне себя от ярости.

Эффект неожиданности был потерян.

Его уже ждали, и что он мог сделать с сотней русских белогвардейцев и несколькими сотнями своих матьян? Нужно было решать: отложить поход, продолжить формирование армии, или все-таки нанести решительный удар. Откладывать было нельзя – переговоры с сербами прошли успешно, но все достигнутые договоренности висели на волоске и могли сорваться в любой момент, независимо от того, что он им наобещал. Великие державы не спешили официально признавать правительство Фана Ноли, большевики не успели еще оказать им серьезную помощь. Врангель пока не вмешивался в его мероприятие – может быть, он ничего не знал, может быть, сербы, рассчитывавшие на серьезный выигрыш в этой игре, все-таки попросили его не вмешиваться, как и обещали. Стоило Врангелю запретить членам Российского общевоинского союза участвовать в этом мероприятии, как три четверти крошечной армии Зогу повернули бы обратно, несмотря на все его золото.

Все было тщательно спланировано – прорыв границы, взятие ключевого города северо-западной Албании возле сербской границы – Пешкопии, по которой удары наносились с трех сторон. Его наступление должны были поддержать люди Цено-бея Крюэзиу, наступавшие из Призрена, присоединиться должна была и команда Гальяни. Если бы у Цено-бея и Гальяни были настоящие армии, с полевой связью, с фельдегерями, доступом к телеграфу, то можно было бы изменить планы, но проблема была в том что никто кроме Гальяни не знал, где находится Гальяни в настоящий момент.

Все было спланировано самым замечательным образом, и именно сейчас был самый подходящий момент, может быть, единственный подходящий момент, но кто же мог знать, что эта шлюха продаст его.

Непременно нужно было наступать, и наступать именно сейчас, но наступать было никак невозможно, если Фан Ноли знал о наступлении и готовился к его отражению. Что могли сделать сто бойцов, пусть даже самых лучших и опытных, против грамотно организованной обороны регулярной армии, располагающей артиллерией и крепостными укреплениями?

Вот если бы у него было не сто офицеров, а тысяча, или – еще лучше – пять тысяч врангелевцев, то никто даже не стал бы сопротивляться. Никакой войны и не было бы, никто даже не осмелился бы подумать об организованном сопротивлении. Он просто спокойно дошел бы до Тираны и занял бы свой собственный кабинет. Ну, может, пришлось бы дать пару артиллерийских залпов в качестве предупреждения.

Пять тысяч русских солдат, вот что ему нужно.

Достаточно было бы того, чтобы все знали, что он идет с белогвардейской дивизией, что где-то там, за перевалом, споро идут стройные колонны, спаянные железной дисциплиной, непрерывно воевавшие с четырнадцатого года, под руководством опытных офицеров. Тогда даже не нужно было бы воевать – все просто приветствовали бы возвращение законной власти, а он принимал под свое командование албанские войска.

Если бы у него было пять тысяч белогвардейцев, не было бы никакой нужды в секретности, совершенно неважно было бы, что там наплела эта девка, эта продажная шлюха, купившей ее со всеми потрохами албанской контрразведке. Наоборот – он сам устроил бы так, чтобы все знали о его грозном и триумфальном возвращении. Одна весть о том, что он идет во главе белой армии, изменила бы политическую ситуацию в Албании.

Выхода не было. Вот если бы там, за холмами, скрывалась его армия… Если бы там стояли бесчисленные палатки, правильно организованные караулы – чтобы и мышь не проскочила, чтобы ни один шпион не мог точно сосчитать количество штыков, пулеметов, артиллерийских стволов… Чтоб никто так и не узнал, сколько их там на самом деле… Великая непобедимая армия.

Полковнику Зогу показалось, что он поймал наконец ускользавшую от него все время мысль.

Вот оно!

Наступление неизбежно, и по ту сторону границы епископ и его люди уже извещены об этом. Но они не знают, сколько же на самом деле ему удалось собрать наемников под свои знамена. Если они не знают, что их всего сто восемь, то почему в его армии не может быть и пяти тысяч?

Вот и решение. Ничего проще быть не может. Помимо сотни живых белогвардейцев он призовет под свои знамена пять тысяч призраков – пять тысяч мертвых белогвардейцев, и тут он может выбирать лучших – участников Ледяного похода и обороны Перекопа, самых отчаянных, первыми павших в жестоких боях, замученных в застенках большевистского ЧК, уж они-то не откажутся скинуть в море красного епископа, как того уже нарекли некоторые газеты. Армия его идеально замаскирована, платить ей ничего не надо, она ничего не боится и терять ей нечего. Такая армия может навести ужас не только на Албанию, но и на все Балканы. Мертвая армия. Армия белых теней.

Теперь нужно сделать так, чтобы об его армии как можно быстрее узнали в Албании – верные ему люди воодушевятся, колеблющиеся переметнутся на его сторону, а его враги будут озабочены только тем, как организовать свое бегство, пока его белая армия, его личная белая гвардия не дошла триумфальным маршем до Тираны.

Той же ночью невидимая обычному человеку деятельность закипела в окрестных горах. Словно прорвался мешок, набитый под завязку секретами, и самые диковинные слухи поползли – да что там, поползли – полетели во все стороны, причем с удивительной для этих глухих мест скоростью. Казалось даже, что разлетаются они быстрее телеграфных сигналов, но слухи эти были настолько фантастические, что вероятно, и разлетались они каким-то чудесным образом. Никакие газеты не могли бы конкурировать с таинственными историями, передаваемыми вполголоса из уст в уста: Зогу возвращается во главе огромной армии русских солдат. Но не просто солдат, а вот что я скажу: солдат… – и дальнейшее сообщалось уже совсем тихо, так что расслышать уже ничего было нельзя, и только по изумленному выражению лица слушавшего можно было догадаться, что речь шла о чем-то совершенно неслыханном.