– Нет, еще одно предложение, – сказала Настя. – Читаю: «От вашего выбора будет зависеть, познакомитесь ли вы со мной или нет. Я верю в вас. Хочу верить».

Настя, закончив читать письмо, сложила его и вложила в конверт. После этого положила его на стол и сказала, что не собирается его убивать.

– Я тоже, – поддержал я Настю.

– Он написал, что враг, поэтому и прячется в лесу, – напомнил нам Степка, потирая кулаки.

– И что?

– А то, что наш долг рассказать о нем!

– Ты убьешь его.

– Так обычно поступают с врагами! – Степан разозлился не меньше моего; мы то и дело готовы были вгрызться друг другу в глотки.

– Но он не враг!

– Он сам написал, что…

– Мало ли что он там написал! – Я каким-то чудом сдержался, чтобы не швырнуть в него бутылку с водой. – Если бы он был врагом, Степка, он давно бы нас убил. Как ты не можешь этого понять? Враги – падкие люди, готовые сделать любую мерзость ради своих интересов!

– Я… – Степан не договорил, смол и задумался, сморщив лоб; я видел, что мои слова подействовали на него – он поверил мне, что «Дитя» ни какой нам не враг, что это заблуждение, или какая-то ошибка.

– Мой отец каждый день разоблачает врагов, – продолжил убеждать я Степку, чтобы у него не осталось ни единого сомнения в правоте моих слов, – и рассказывает мне о них. Я знаю, о чем говорю. Он – не враг. Не враг!

– Может быть…

– И тем более, кто мы такие, чтобы решать: кому жить, а кому умирать?

Мой вопрос повис в воздухе, как туман над гладкой поверхностью озера. Никто не знал правильного ответа.

После короткого молчания Настя предложила:

– Давайте поклянемся, что никому не расскажем о «Дитя»?

– Давайте. – Я приложил правую ладонь к сердцу и отчеканил. – Я клянусь своим здоровьем, что никому не расскажу о «Дитя тьмы».

– Я тоже клянусь свои здоровьем, что никому не расскажу о «Дитя», – повторила за мной Настя.

Мы посмотрели на Степку, тот молчал, не смотрел на нас, словно обижался.

– Давай, Степка! Мы же одна команда, без тебя никак.

– Ох, надеюсь я не пожалею об этом! Я клянусь, что ни словом не обмолвлюсь о «Дитя тьмы». Клянусь. Клянусь. Клянусь – и к черту!

Глава 8

Пока мы коллективно давали клятвы друг другу, что не раскроем врага для общества, в котором жили, это самое общество не на шутку всполошилось, взревело и разгневалось на двух десятков человек, посмевших посягнуть на святое, что у них было – на национал-социалистическую партию. Они, меньшество, осудили партию за культ жестокости, за расизм, за неуважения к тем, кто слаб и болен – и принародно объявили, что такая политика приведет к погибели Романдского народа. Понятно, что от таких резких и антиполитичных высказываний общество, то есть большинство, всецело и покорно служащее партии, взбунтовалось и отвергло от себя этих людей, у которых появилась иное мнение, сделав их изгоями, низшими существами, жизнь которых превратились в пустой звук, в видение, в ничто.

Когда я писал предыдущий абзац, я ненавидел и себя, и тех, кто меня окружал – обычных людей, живущих вместе со мной и способных растоптать своей массой и мощью любого, кто пойдет против устоявшейся или зарождающейся системы, против ее постулатов и законов, против того, что им дорого и ценно. Любого! И неважно, кем ты был до этого, до презрения, видным политиком, уважающим в широких кругах юристом, доктором, поэтом, инженером, простым рабочим с завода – общество любого столкнет в пропасть, в бездну отчаянья, и поминай, как звали. В тот злополучный день, в день, когда солнце скрылось за серую пелену неба, я стал свидетелем страшной расправы над несчастными людьми, возомнившими, что они сильнее большинства, что они могут говорить то, что думают и то, что считает нужным. Зря они разгневали несокрушимую силу всех правителей – народ, сплоченный одной эфемерной идей и идущий, без остановок, к тому, чтобы воплотить эту идею в жизнь, несмотря на миллионные человеческие потери.

Зря!

Отец вернулся с работы и, ничего не объяснив, приказал мне одеваться и ждать его. Он надел новехонькую, чинно выглаженную военную форму, увешанную медалями, фуражку с нацистским значком, и потащил меня на центральную площадь города, где собралась приличная толпа, такая же как на дне независимости. Я спросил у него, зачем мы тут, праздник что ли. Он ответил, четко и коротко: «Сам увидишь!». Я думал, мы будем стоять в самой ревущей толпе, в ее конце, но не тут-то было, отец воспользовался служебным положением и мы мигом прошли сквозь толпу и «заняли» vip-места в первом ряду, с которых открывался замечательный вид на постамент, выложенный из гранитных плит, на котором стояла статуя Силина. Но не она была центром всеобщего внимания, все смотрели на людей, стоявших рядом друг с другом, уставших, связанных, побитых и казалось не верующих, что это происходит с ними, сейчас, на самом деле.

– Папа, кто это люди? – шепотом спросил я.

– Предатели, – сухо ответил он, вытащил дубинку и крепко сжал ее в руке.

– Почему они здесь, а не в тюрьме?

– Предателям – не место за решеткой. – Он посмотрел на меня холодным, враждебным взглядом, от которого у меня сжалось сердце. – Предатели должны сдохнуть, как и другая падаль. Запомнил?

– Да.

– Вот и хорошо. А теперь молчи и смотри. Внимательно смотри. И не смей убегать, пока я не вернусь. Ты понял?

– Ты куда-то уйдешь?

– Да, очищать нацистское общество от никчемной падали. – Он плюнул на асфальт.

Вдруг из толпы вынырнул невысокого роста мужчина, полный, с широкой плешью на макушке и жиденькими светлыми усиками, одетый в черный костюм-тройку; в руках он держал громкоговоритель.

– Товарищи, минутку внимания! – объявил он и смолк, пока толпа не перестала ропать и шушукаться. – Спасибо. – Молчание. – Здравствуйте, уважаемые национал-социалисты! Вас приветствует Алексей Новиков. Ни для кого не секрет, что я возглавляю в нашем славном городе великую рабочую национал-социалистическую партию имени Силина, которая вот уже тридцать пять лет управляет Романдией. Что такое тридцать пять лет в жизни одного человека, не говоря уже о жизни народа? Так, одно мгновение, один период в современной истории. Что удалось совершить за столь короткое время? Рабочая партия, фашизм и Силин сделали то, что не удавалось никому – мы вернули себе былую, утраченную славу, стали сильнейшей державой мира! Держава, которая от года в год развивается, прогрессирует, диктует! Этих лет было достаточно для осуществления главной мечты Силина: наш народ мог насладиться счастливым и крепким единством, к которому бесчисленные поколения стремились безрезультатно. Я смотрю на вас сейчас, собранных передо мной, как представителей нашего Романдского народа, со всех земель государства, и знаю, что среди вас есть новоизбранные члены – и меня снова переполняют гордость! Сколько же крови мы пролили напрасно, пытаясь достичь этой цели! Сколько миллионов романдцев сознательно или нет, вступили на путь мучительной смерти! Сколько миллионов были приговорены провести свои жизни за стенами крепостей и тюрем. И ради чего? Ради достижения этого идеала – быть единым народом! Сильным народом! А самое главное: свободным! – Слушающие согласились громогласным «Да». – Эта победа далась нам не без борьбы, как подумают циники и другие буржуа. Эта была фанатичная борьба за политическую идею в десятки лет. Сотни тысяч, нет, миллионы романдцев целиком посвятили этой идее себе, свое физическое, психологическое существование. Они с готовностью выносили насмешки и презрение, так же как и долгие, бедные годы постыдного обращения, страшного надругательства и нескончаемого террора. По всей стране мы теряли раненными и убитыми бесчисленное количество товарищей. И наконец, сражаясь за этот успех, мы достигли его, с помощью невероятной энергии и силы смелых решений, которым все фанатично следовали! Я бы подчеркнул, что без нашего единения, без Силина, без национал– социалистической партии, мы бы не вернули то, что по праву принадлежало нам: а именно наши земли, которую мы потеряли во время прошлых мировых войн. Не вернули бы свою честь, свое достоинство, свою гордость, когда нашей страной правила Еврадия, которая грабила нас и принижала, не давала нам развиваться, а наоборот – бросила нас в ненавистное и уродливое лоно бедноты и нищеты. Но мы выбрось из гнилой ямы, оттуда, откуда обычно не выбираются, встали с колен, задрав головы вверх, словно ничего не было, взялись за руки и пошли вперед. И только вперед! Мы не останавливались, да было больно, да было ужасно и невыносимо, но мы шли, невзирая ни на что. И что теперь? Мы правим миром! Оглянитесь на свою жизнь? Как вы живете? В мире, в богатстве, в любви, в земном счастье! Не это ли самое главное? Ни этого ли мы с вами добивались? – Толпа соглашалась с каждым словом оратора, мастером своего дела. Настоящий актер! – Тридцать пять лет Силин потом и кровью добивался для всех нас лучшей жизни. Не щадил себя, работал на «убой» – и продолжает так же работать, чтобы его страна оставалась на Олимпе еще много-много лет, веков. И какую благодарность дарит ему свой народ? Вы знаете? Народ, слава богу, меньшинство, кричит на митингах, что национал-социалистическая партия не дает простому народу ровным счетом ничего, кроме жестокости и малодушия в сердцах. Разве это честно, так относится к человеку, который дал людям жилье, работу, земли – все благо для человечества? Не думаю. Это подло! Ответьте мне, пожалуйста: настоящий патриот, романдец, дышащий благодаря единству своего народа, стал бы так говорить? – Зомбированная толпа яростно отвечала, что «нет», «что так поступили бы только предатели!» – Вот именно: предатели! – Он указал пальцем на сгорбившихся заключенных. – Предатели, просвещающие демократию и незаслуженно осуждающие национализм! Вы – предатели! А знаете, что делают с такими, как вы? Их убивают! – Толпа снова согласилась с оратором; она почти ликовала. Оратор покосился на моего отца, и они друг другу покивали – это был знак, что пора приступать. Отец сделал два шага вперед, за ним, следом, прошагали остальные солдаты элитного отряда ЦЦ; у каждого было по дубинке в руке; они приготовились, ждали команду. Ждали, когда отец прикажет действовать. – Они ждут вас, романдцы! Ждут вашей команды! Если вы хотите избавиться от предателей, которые разлагают нас, наше государство, бьют по хрупкому единству, то вы должны закричать, завыть, скомандовать!

Единый народ был готов вынести единое мнение – убить, прилюдно, жестоко, чтобы другим было неповадно вставать на ошибочный путь, путь демократии, и убеждать других, что этот путь – один единственный, правильный!

На заключенных, в глазах которых застыл леденящий душу страх, посыпался нескончаемый град ударов. Снова и снова. Крик, вопли, рыдания перемешались с хрустом костей и сухожилий; в воздухе застыл запах крови, густой и черной, в которой вкрапливалась, в самые молекулы, человеческая боль, расстилающая по всей площади Силина. Толпа смолкла, глядя, как убивают, без суда и следствия, невинно-виноватых людей; меня сразу же вырвало, а живот скрутило так, что я свалился на асфальт; какая-то женщина с бледным и испуганным лицом помогла мне подняться. Я, борясь со слезами, взглянул на отца, неустанно наносившего удар за ударом по головам жертв, лежавших на земле, не шевелясь; на его лице расплылась то ли оскал, то ли улыбка. У меня было огромное желание выхватить у кого-нибудь пистолет и расстрелять отца, в котором, по крайней мере, в моих глазах, не осталось ничего человеческого, и его пересмешников, возомнивших, что они короли мира и могут решать: кому жить, а кому умереть. Но пистолета не было, да и силы в один миг покинули меня; ох, как трясло меня, словно я только что вылез из холодной реки, даже зубы клацали. Я просочился сквозь толпу, сел на скамейку, подле декоративного дуба – его крона напоминала улей – и заплакал, скрыв лицо потными ладошками.

Я ведь тоже получается предатель, так как скрывал другого предателя, думал я, утирая слезы. И если отец узнает о моем секрете, о моем преступлении, злодеянии, протеста против него, против страны, против общества, он убьет меня, забьет до смерти своей дубинкой – и не поморщиться. Боже, подскажи, что же мне делать? Как быть? Объясни, что правильно, а что – неправильно? Я совсем запутался. Совсем сбился с пути и, наверное, уже одной ногой в могиле…

– О чем задумался, сын? – после суда спросил у меня запыхавшийся отец, оттирая белым платком дубинку, на которой остались капли крови, черные волоски, чужая плоть. Мы шли по парку.

– О том, что правильно, а что – нет, – честно ответил я, не глядя на него; он был мне противен.

– Что правильно? Служить верой и правдой собственному народу, государству, отдаваться им полностью, без остатка, не задумываясь – вот что правильно. А неправильно – быть врагом для общества, для страны, в которой ты живешь, спишь и срешь. – Он загоготал. А потом спросил. – Ты понял? Понял сегодняшний урок?

– Да, – соврал я и ненавидел себя за это; за свою трусость.

– Вот и молодец. – Отец взъерошил мои волосы.

– Не совсем. – Я собрал всю храбрость в кулак.

– Что значит не совсем?

– Зачем вы убили их?

– Ты че как баран, ей-богу! – выругался он; разозлился. – Они ПРЕДАТЕЛИ! Что тебе…

– Это я понял.

– А что ты не понял?

– Почему убивать? Почему не посадить в тюрьму?

– Тюрьма не лечит таких, запомни это, сынок.

– Почему?

– Потому! – Мне казалось, что он сейчас от злости вытащит дубинку и начнет молотить меня прямо на улице, на глазах прохожих, а прохожие пройдут мимо и ничего не скажут; они подумают, что командир из отряда ЦЦ поймал какого-то воришку и наказывает его; никто не остановит; никто.

– Почему люди не имеют право выбора…

– Что ты там прошептал?

– Ничего.

Отец все прекрасно слышал, поэтому залепил мне хорошую затрещину, отчего к глазам вновь подступили предательские слезы. До самого дома мы шли в гробовой тишине; нам нечего было сказать друг другу; слова сами себя исчерпали – и надолго. С того дня я почти не разговаривал с отцом, разве что рядовыми фразами, когда того требовали обстоятельства; а так с каждым прожитым часом, днем, я отгораживался от него, воздвигал между нами каменную стену, все выше и выше, пока мы перестали знаться друг с другом. Мать говорила, что я потерял – вычеркнул из своей жизни – отца, когда началась Гражданская Война. Но это произошло намного раньше – тогда, когда он швырнул в нее бокал с остатками вина; тогда, когда убил, на моих глазах, несколько человек, которые, по мнению общества, не должны были волочить жалкое существование с Богами, с родманцами. Была еще одна причина, веская и основополагающая, почему я остался без отца при его жизни, но о ней мне придется умолчать; скоро вы обо всем узнаете, поверьте мне.

Глава 9

Каникулы шли своим чередом, пролетали так же быстро, как стая журавлей на фоне вечернего малинового неба, готовящегося встретиться лицом к лицу с тьмой, всепоглощающей и победоносной; мы продолжали ревностно хранить страшную тайну, которая тяготила нас, словно кто-то надел на наши плечи тяжелые рюкзаки; мы верили, что за эти мучения – в основном, психологического толка, – выпавшие на нашу долю, нас ждет вознаграждение, «Дитя тьмы» объявиться и расскажет, почему он стал тем, кем стал. Но он, к моему разочарованию, не объявлялся, исчезнув в дымке времени, в пространстве, безликом и беспечном. Помню, я однажды заикнулся о том, что пора бы нам навести тайного друга; друзья были настроены против моей идеи: один сказал, что нечего якшаться с предателями, а другая была рада, что «Дитя» исчез, и надеялась, что он больше не вернется.

– Да ну вас, в пень дырявый! – обижено пробурчал я, бросил карты на стол, вышел из-за стола и посмотрел в окно, отвернувшись от друзей, не желавших соглашаться со мной; мой эгоизм зашкаливал, в двенадцать я не мог им управлять, лишь по истечению многих лет обуздал его и приручил.

– Че как девчонка обижаешься! – сказал Степка, держа в руках ворох карт. – Пойдем доигрывать.

– Не хочу, – отрезал я. – Ты все равно проиграл бы.

– Ага, щас! Наговоришь тут! – Мы играли в традиционную карточную игру, в «дурака». – Я знаешь, столько раз выкручивался из полной опы под конец игры, даже и не счесть, товарищ. А ты говоришь…

– Настя тебя сделает.

– У нее кишка тонка! – Степка подмигнул Насте и засмеялся; та в ответ улыбнулась ему.

– Саша, почему тебя все еще волнует «Дитя»? – спросила Настя.

– Не стоило у него это спрашивать, – советовал ей хихикающий Степка, непредусмотрительно обнажая свои карты.

– А тебя не волнует? – спросил я.

– Немного… почти нет. – Она выложила на стол двух дам – пиковую и крестовую; Степан матюгнулся и покорно взял еще две карты, для коллекции. – Мы же узнали то, что хотели. Он – человек, а не гость из соседней планеты.

– Да, это мы выяснили, – согласился я, продолжая смотреть в окно, на верхушки деревьев, которые покачивались из стороны в сторону. – И я рад, что он оказался человеком.

– Хотя было бы круто, если бы он был инопланетянином, – вставил Степка, у которого карты не помещались в одной руке; ему пришлось задействовать вторую руку.

– Но я ничего не знаю о нем, как о человеке, – подытожил я.

Настя сделала ход конем: бросила на стол двух королей – пикового и крестового.

– Ты это специально, да? – возмутился таким исходом сражения Степан. – Издеваешься? Издеваешься?

– Издеваюсь.

– Черт! Только не говори, что у тебя там два туза, сама знаешь каких мастей.

Настя обнажила последние две карты – две шестерки красных мастей – отчего Степан загоготал и восхитился компаньоном по игре.

– Нет, ты видел, а, как она меня сделала? Вот черт же! Девчонка с таким позором меня в дураках оставила. С погонами!

– Я больше не хочу играть, – сказала она.

– Знаешь, я тоже. – Степан был не в меру веселым, что меня раздражало. – Мне сегодня точно достаточно.

Настя, победительница игры, взяла из тарелки последнюю шоколадную конфету, целиком положила ее в рот, медленно разжевывала, наслаждаясь ее приторно-сладким и дурманящим вкусом, а потом обратилась ко мне с дурацким вопросом:

– Зачем ты хочешь познакомиться с «Дитем» поближе?

– Как зачем? Мне любопытно! – Я злился; меня ведь можно было понять? – Разве тебе нелюбопытно?

– Мне было любопытно.

– Было? А что изменилось?

– Я узнала, почему он жил в лесу и притворялся тем, кем не являлся.

– И из-за этого ты не хочешь узнать его поближе?

– Да. – Не знаю, заметила она или нет, в моих глазах разочарование, но мне было все равно; она должна была знать, что я впервые в ней, как в человеке, разочаровался.

– Я по этой же причине не хочу знаться с «Дитем Тьмы», – сказал Степка. Я и в нем разочаровался, во рту почувствовав горечь обиды, даже предательства.

– Но вы ничего не знаете. Ничего. Может, его осудили несправедливо?

– Как могут обвинить несправедливо?

– А вот так! Легко! Думаешь в нашей стране все по справедливости?

– Да!

– А вот и неправда. Я сам видел, как вершилась несправедливость!

– Когда это?

– Неделю назад. Когда на площади Силина забили до смерти ни в чем неповинных людей!

– Это ты сейчас говоришь о тех предателях, которые получили по заслугам?

– Кто сказал, что они предатели?

– Мой отец. Моя мать. Мой дед. Все говорят, что они предатели.

– И ты им веришь?

– Да, знаешь ли, верю. А кому, если не родным верить?

– А ты знаешь, что они сделали?

– Ну да… они вроде бы нарушали наше романдское единение… что-то типа того. Я особо не вникал.

– А я видел, как их убивают романдцы. Мой отец! – И из глубин души вырвался отчаянный крик, раненный и больной. – И я хорошо вник, почему их так жестко, на глазах миллионов романдцев, убили.

– И почему, умный ты наш?

– Они говорили не те слова.

– И как тебя понимать?

– Они высказали свое мнение, которое не совпадало с мнение большинства людей – и их убили. Убили! И ты считаешь, это справедливо?

Степан не отвечал, задумался; я спросил у Насти:

– А ты как считаешь? Разве правильно, справедливо убивать, когда мыслишь по-другому, никак все?

– Я не знаю. Наверное, нет.

– Несправедливо! – ответил я за них. – Может, наш друг тоже мыслит по-другому?

– Может, это и так, – согласился Степан, – но откуда тебе знать, что он не убил кого-нибудь, например?

– Я хочу верить, что он не такой.

– И к чему все эти вопросы, Саша? – Настя поймала мой взгляд, далекий от ревностной влюбленности. – Что толку знать о том, кто сам не хочет о себе рассказывать? Где он, твой несправедливо осужденный друг?

– Он скрывается, – ответил за меня Степан. – А если человек скрывается, значит, ему есть что скрывать.

– Да ну вас, вы мне противны! – обозлился я. Оказалось, что не только я.

– Раз мы тебе противны, мы уходим, – не на шутку рассердилась Настя и взяла за руку Степана, и они пошли к выходу. – Иди к своему новому другу!

– Забудь уже о нем, – посоветовал мне Степка.

– Предатели!

– Это ты предатель! – не унималась Настя. – Променял нас на не понять кого!

На такой славной ноте мы и расстались; они ушли домой, а я остался в домике на дереве, в гордом одиночестве.

***

Выкурив три папироски, я, все еще сгорающий от злости (злился я больше на себя), достал из-под груды газет потрепанную тетрадь – и начал строчить одно предложение за другим. Высказаться в письменной форме, было отличным подспорьем излечить неприкаянную душу от терзаемых мыслей, блуждающих, наслаивающихся друг на друга и мешающих вздохнуть полной грудью. Откладывая в сторону тетрадь с ручкой, я чувствовал себя намного лучше, можно сказать исцеленным. Очередная сигарета показалась ароматной и сладкой, да и жизнь, окружающая меня, наполнилась буйством красок, вакханалией звуков и магией запахов, перемещенных от розы ветров. Прогнав из остова чувств злобу, всегда смотришь на мир, на его невидимые границы по-другому, с волевой надеждой на то, что все будет так, как ты этого захочет.

– Надо извиниться перед друзьями, – вслух сказал я, и собрался было идти домой, как вдруг постучали в дверь; я вздрогнул. – Входите, открыто.

Снова постучали, так же скромно, неуверенно, с сомнением.

– Входите! – крикнул я и напряженно посмотрел на дверь. Тишина. – Ну, Степка, твои шуточки!

Я бросился к двери, открыл ее нараспашку и увидел перед собой далеко не Степана. Это был он, «Дитя тьмы» собственной персоны! Он стоял неподвижно и смотрел на мое взволнованное и ошарашенное лицо, спрятав руки за спину. Я тоже замер, не веря собственным глазам и не зная, что сказать; ни словечка не мог из себя вытянуть.

– Ты… – только и мог вымолвить я.

– Я. – Его лицо было все в саже, а тощее тело скрывали черный плащ, черные брюки и черная футболка, на голове – потрепанный парик с длинными черными волосами. – Можно войти? У меня к тебе разговор.

– Да, – ответил я, отругав себя за не гостеприимство. – Входи. Будь как дома.

Он вошел, скинул дырявые туфли, под которыми оказались босые ноги, потом снял плащ, пропахший костром, лесом и потом, повесил его на гвоздик, прибитый к доске – и спросил:

– А где твои друзья?

Я не ответил, так как прибывал в другой прострации; я все еще не верил глазам, думал, что это мое бурное воображение; что такого не могло быть, чтобы сам экс-инопланетянин, пришел в этот дом поговорить со мной один на один – тет-а-тет! Нет!

– Саша, очнись!

Он коснулся моего плеча, отчего я вздрогнул, вернувшись в этот бренный мир, в домик на дереве.

– Что? – встрепыхнулся я и машинально одернул руку.

– Не бойся, я не кусаюсь. – Он улыбнулся мне; пожелтевшие зубы на фоне черноты сажи напомнили мне о лучах солнца, пробивающихся через иссиня-черные облака, сковавшие небеса. – Где твои друзья?

– Ушли домой.

– Без тебя? – Сказать, что он не удивился – значит, ничего не сказать.

– Да.

– Странно.

– Почему?

– Обычно вы, ребята, не разлей вода.

– Обычно мы не ссоримся, – признался я.

– Ссора – это полбеды, – он тяжело вздохнул, – беда приходит, когда люди не пытаются помириться, простить друг друга. – Он взглянул на меня; шевелил губами, но слов не произносил. Я понял, что он хочет меня о чем-то спросить, но сомневался. – Не хочу показаться невеждой, но нет ли у тебя чего-нибудь съестного? Со вчерашнего дня ничего не ел. Тяжело.

– Сейчас гляну.

Из запасов, оставленных на «черный» день, нашлись шоколадный батончик, просроченный и помятый, и мешок сухарей, нетронутый еще с этой весны. Батончика в первые же секунды не стало – я даже не заметил, как он его съел! – а еще через десять минут мешок с сухарями опустел ровно наполовину. Ел он быстро, жадно, дико, забыв обо всех мерах этикета; я не судил его, да и в праве ли я был судить того, кто нормально не ел неизвестно сколько времени.

– Сколько ты не ел? – спросил я.

– В каком смысле? Каждый день ем. По крайней мере, стараюсь не пропускать завтраки с ужинами. – Его смех был грубым, но доброжелательным. – Когда я начал жить в лесу, я понял очевидное: главное, несколько раз в день ты ешь, а что ты ешь! Ох, что я только не ел: недожаренную живность, сырую рыбу, червяков, объедки, которые находил на мусорках, горькие корни горечавки, траву, грибы и прочую ерунду. Я еще удивляюсь, как я все еще стою на ногах, а не лежу в могиле, не кормлю червяков.

– Сколько лет ты живешь в лесу?

– Долго. Не считал – и не хочу. Не хочу знать ничего о времени. Для меня его нет, не существует.

– Почему?

– Так проще жить, когда не отмеряешь дни на часы. Если бы я считал каждую минуту, то, скорее всего, сошел бы с ума. – Он попросил меня наклониться к его лицу и перешел на шепот. – Хочешь еще раскрою тебе один секрет? Ты же любишь разгадывать секреты? – Я кивнул. – Люди бояться одиночества сильнее, чем думают. Они постоянно в поисках тех, кто разделил их мир. Мы рождаемся и умираем в одиночестве, но не хотим жить одни, нам нужна поддержка, общество. Понял?

– Ага.

– Я вот боюсь одиночества. Очень боюсь. Сильнее тебя, твоих друзей, всех вместе взятых людей на планете.

– Но ты и так одинок…

– Ты ошибаешься. У меня есть верный друг. Отличный товарищ! Правда, у него четыре лапы и хвост, но это ничего не значит. Его верности, преданности и любви мне достаточно, чтобы знать, что я не одинок. Ты ведь видел мою собаку?

– Да.

– Его зовут Питер. Ну в честь того мальчика, который не желал стареть. Помнишь?

– Я читал книгу, – ответил я, налив ему в стакан холодной воды.

– Я тоже. – Он залпом выпил стакан воды и поблагодарил за сухари и батончик.

– На здоровье. – Я рискнул спросить. – Сколько тебе лет?

– У тебя все вопросы будут начинаться на «сколько»?

– Не знаю…

– Мне шестнадцать, но тяну на тринадцать из-за мелкого роста и худобы. А тебе? Тринадцать?

– Двенадцать.

– Я так понимаю, что твоим друзьям столько же.

– Ага, мы одногодки. В одну школу ходим.

– О, я уже забыл, что такое школа! – с горечью в голосе сказал он.

– Ты ходил в школу?

– А чего ты так удивился? Конечно, я ходил в школу. Я, знаешь ли, не всегда жил в лесу.

– А как тебя зовут?

– Я не представился? – встрепыхнулся он.

– Нет.

– Совсем забыл, как знакомиться с людьми. Озверел напрочь! Мое имя – Георгий. Или просто Гриша. Только не Гоги!

– Гриша…

– Что, «Дитя тьмы» было лучше? – спросил он и засмеялся.

– Гриша – лучше, – сказал я, сдерживая глупую улыбку, которая наровилась нарисоваться на моем лице.

– Твое имя уже знаю, так что будем считать, что познакомились. – Мы механически протянули друг другу руки и скрепили их в крепкие рукопожатия. – Тебе, наверное, интересно, почему я здесь. Я прав?

– Сгораю от любопытства.

– По двум причинам. Я решил доверить вам свою судьбу – благо, что вы надежные ребята, не выдали меня, когда могли это сделать. А вторая причина тебе известна: я боюсь одиночества. Дружить с людьми необходимо, как необходим воздух для того, чтобы дышать – жить. А я, знаешь ли, хочу жить. Очень хочу! Почему-то когда не имеешь ничего, ты жизнь чувствуешь острее и нуждаешься в ней, как в наркотиках. – Он задумался. – Не так давно, пару месяцев назад, я считал по-другому. Я не собирался больше жить. Не хотел – и все тут. Жизнь мне опротивела. Дурно от нее стало, короче. Тошно.

– Разве можно отказаться от жизни по собственному желанию?

– А что нет? Еще как можно! С легкостью я бы даже сказал!

– Надо быть сумасшедшим.

– А я думаешь нормальный? – Он вздернул брови, уставившись на меня. – Нормальные люди не маскируются, чтобы стать незамеченными для остального мира. Не бегают босиком по лесам. Не роются в мусорках, чтобы найти легкий перекус. И уж точно не живут в заброшенных домах, у черта на куличках. Ты ведь нормальный?

– Ну да.

– Как-то ты не уверено ответил. Тоже шарахаешься по заброшенным домам?

– Нет.

– Тогда чего сомневаешься-то?

– Да просто все мы немного «того», сумасшедшие.

– Точно, все «с приветом!». – Гриша засмеялся; его щеки горели, а глаза на ходу засыпали после перекуса.

– Но все-таки я не понимаю, как можно не хотеть жить?

– Тебе и не понять, – заключил он.

– Почему?

– Потому что ты не жил моей жизнью. – После такого контраргумента не попрешь и не поедешь. – А она – ну жизнь! – знаешь ли, не цветочек. Мне через многое пришлось пройти. Даже слишком для такого, как я – жалкого человечка. Жизнь раскошелилась мне показать себя со всех сторон; только приспосабливайся подставлять задницу, чтобы мягче было падать. – Гриша нервно засмеялся, потирая левой рукой подбородок. – Я ведь думал о смерти, так, мимолетно. Быстро пришло, быстро ушло – как мысли. Бывает. Главное ведь вовремя опомниться, понять, что ты не прав, что жить надо, что жизнь продолжается, как бы это банально не звучало. А это порой чертовски тяжело, ну… продолжать жизнь я имею в виду,… когда те, кого ты любил, уже никогда не вернутся, дабы они ушли в Царство Мертвых, а про тебя забыли. Не пригласили в свой закрытый клуб.

– У тебя не осталось ни одного родственника?

– Как видишь… я совсем один.

– Неужели все умерли?

– Их убили, – его глаза наливались слезами, – всех, без исключения.

– Что же такого натворила твоя семья?

– Все из-за цвета кожа.

– Цвета кожа?

– Не понял что ли?

– Нет.

– Ты не понял, что я армяхин?

– Нет, не понял.

– Даешь, товарищ!

– Ты весь в саже и грязи – поди, разбери, кто ты там?

– А мой южный акцент? Его не слышно?

– Я не заметил.

– Плохо прислушивался, а он у меня – есть.

– А что, не романдцев, убивают?

– Ты где живешь? Еще как убивают!

– Почему?

– Я сам задаю себе этот вопрос: «Почему?». И мне кажется, я никогда не узнаю ответа.

– Это несправедливо.

– Лучше не говори мне о справедливости. Это только слово. Справедливости в мире – нет. Я знаю, я проверял и на себя испытал. Уже стихами тут с тобой заговорил.

– Ты хороший собеседник, – похвалил я Гришу; он сразу же сверкнул улыбкой.