Надо заметить, что действительно некоторых пугает переписка, какой требуют правила для воскресных школ. Испрашивай позволения у директора, давай точные сведения о распределении занятий, извещай немедленно о всех выбывающих и вновь принимаемых преподавателях; кто хорошо знает устройство воскресных школ, тот поймет, что с точностью сделать этого невозможно. Директор живет иногда за 300 и более верст; он на провинции власть, которой не любят напоминать о себе какие-нибудь штатные смотрители, а под непосредственным ведомством этих смотрителей и находятся школы: начнется переписка; кто-нибудь, пожалуй, еще насплетничает – жди нагоняя. Притом, смотрителю много хлопот и со своим училищем, а тут собирай сведения о школах по деревням. У директоров нужно ходатайствовать о разрешении, а на это ходатайство не все они отзываются скоро и доброжелательно. Сообщать точные сведения о разных переменах в составе учителей нет никакой возможности: иной придет поучить на одно воскресенье, другой поучит с час – и поминай, как звали! Ведь в воскресную школу приходят заниматься по доброй воле, наставникам денег не платят – их не свяжешь никаким обязательством. Что касается распределения занятий, то в этом, конечно, необходима известная правильность; но и тут есть множество обстоятельств, по которым занятия изменяются во время самого преподавания: положим, что законоучителю вдруг придется исполнить какую-нибудь духовную требу – вот, уж его место занимает другой преподаватель; нет более учащихся, которые желали бы заниматься черчением – и время, для этого назначенное, наполнят другим предметом. В одной школе может случиться до двадцати кружков, и в каждом, смотря по способностям и знаниям учащихся, особое распределение занятий… Вообще, если б обо всем этом извещать директора, то с фабрик целой России недостало бы бумаги.

Заметим еще об ограничении предметов преподавания и о книгах, назначенных в руководство. Воскресные школы сравнены с приходскими училищами не совсем основательно. Приходские училища заводятся большею частью начальством или помещиками; в них учение ежедневное и должно идти более правильно. Воскресные школы открываются частными лицами; учение бывает один раз, много – два в неделю; отрывая несколько часов от работы для воскресного отдыха, сюда приходят учиться в городах – дети ремесленников, в селах – крестьянские дети; приходят добровольно и взрослые, и грамотные за той наукой, какая им понадобится. Для крестьян, для фабричных иногда нужно сознательное понимание какого-нибудь производства или ремесла: если б нашелся для них дельный учитель, зачем лишать их средств быть полезными обществу? Заохотив их к знанию, можно бы спасти многих от пьянства и отчаянного разгула. Нравственное влияние воскресных школ несомненно. Притом, у нас до сих пор не существует ни реальных училищ, ни публичных чтений для народа; да если б и существовали, так работнику нет возможности ни правильно посещать их, ни вносить деньги за слушание лекций. У нас не раз жаловались, что крестьяне и фабричные, научившись грамоте, употребляют ее во зло ближнему: это и происходит от того, что наука не шла далее машинального чтения и письма. Ведь не примут же двадцатипятилетнего детину в гимназию для занятия науками, которые ему ни к чему не послужат, а между тем и у него могут оказаться способности и добрая воля. Где же он приобретет новые, полезные для себя знания? В торговых городах могут явиться желающие учиться некоторым языкам, географии и проч. Это не будет правильная наука; да какой-нибудь сиделец, приказчик, девушка, работающая в магазине у иностранца, скажут спасибо и за то, если их научат немножко разбирать по-французски или по-немецки. За границею какой-нибудь блузник нередко знает основания физики, химии и механики; прислужница в трактире оканчивает курс в высшем женском институте, и это нисколько не мешает им быть отличными работниками и прислужницами. Но где явятся наставники для подобных грамотных людей? В этом-то и дело! Значит, для нас совершенно излишни какие-нибудь стеснения; нечего делать предписания о том, чтоб не украли луны с неба. Между тем ведь всякий может учить у себя на дому кого угодно и чему угодно: этого не остановят никакие правила. Отчего же в школе, при публичном преподавании, при ответственности одного лица, утвержденного распорядителем, опасаться каких-нибудь бесполезных или несвоевременных мудрований? Можно быть уверенным, что сами учащиеся не захотят заниматься наукой, которая не имеет для них никакого применения к жизни: мы говорим о грамотных и взрослых; дети же и без предписаний будут заниматься одною грамотою. В правилах сказано, что «в воскресных школах употребляются только книги, признанные полезными для приходских училищ», – между тем само учебное начальство признало большую часть из этих, некогда одобренных, книг совсем негодными для преподавания; это доказывается и тем, что оно вызывает желающих составить новые хрестоматии и руководства. Представим же себе, что один из усердных исполнителей правил запретит в школе читать все книги, исключая какой-нибудь старинной азбуки со слогами «брю, хрю» и пр. Сознавая совершенный недостаток в хороших учебниках, начальство большею частью представляет преподавателям гимназий и уездных училищ пользоваться теми книгами, которые они признают полезными как вспомогательное средство при обучении. Этот недостаток еще ощутительнее в отношении книг для народа. Еще азбуки найдутся; при умении учить, всякая азбука хороша: были бы только буквы; учитель и сам нарежет их из папки. Но вот простой человек научился грамоте… что ж он будет читать? Ведь нельзя же предписать такого правила, чтобы грамотный не читал, что ему попадется в руки. Так дома читай, что тебе угодно, а в школе не имей других книг, кроме определенных для приходских училищ. Вот, например, книга: «Прекрасная магометанка, умирающая на гробе…» – уже не помню, на каком гробе, – одобрена она или нет? Представим себе, что учащийся добыл где-нибудь эту глупейшую книжицу, прочел ее и пришел похвастаться в школу. Преподаватель начинает вновь читать с ним и объясняет нелепость подобных повестей, а чтоб показать, какая должна быть повесть, приведет отрывки… ну, хоть из Гоголя. «Боже сохрани! Что вы делаете? Посмотрите, что предписано в правилах!» Да разве могут найтись такие ревизоры, которые поняли бы правило следующим образом: «Научив грамоте, не читай учащимся ничего дельного и полезного». Как не найтись! Впрочем, нам зачем слишком восставать против этого? Ведь нам это с руки… Мы говорили о ревности, с какою занимаются в школах молодые люди, оканчивающие курс в разных заведениях. При первом знакомстве с жизнью, конечно, это для них самая лучшая педагогическая школа. Тут они становятся лицом к лицу с бедностью, с реальною, неприкрашенною жизнью – и лучшим чувством безрасчетного добра, столь живым в молодые годы, есть хоть какое-нибудь применение, есть хоть указание на дело, к которому призвано современное общество. Здесь, что еще важнее, им приходится встретиться с трудом медленным и упорным, каким всегда бывает истинный труд, состоящий не в толчении фраз, не в одной болтовне об идеях, нахватанных кое-как, с ветру, а в самой борьбе с грубою действительностью, в искусстве и терпении резчика, работающего над крепкою сталью. И добро им, когда первым их самостоятельным трудом будет обучение грамоте бедных людей, здоровое применение усвоенной науки! К этому братскому кружку, в его чистых стремлениях к добру, всегда могла бы пристать и женщина, которую наши Пушкины и Тургеневы прославили как стойкую героиню, ратующую за всякий благородный порыв сердца. Мы говорим о женских воскресных школах, в которых ничто не мешало бы принять участие ради той же доброй науки воспитанницам из высших классов женских заведений. Правда, многие из них только после выпуска в первый раз сближаются с жизнью: тут-то бы и испытать, насколько крепка любовь к добру, вычитанная, взлелеянная мечтами и под строгим замком приличия замкнутая в сердце. Но всем известно, как развиваются эти типы, столь прекрасные у Пушкина и Тургенева. На дому их окружает попечительный надзор маменек, тетенек и всей обширной родни: все неутомимо заботятся, чтобы в них, как в хорошо выкроенном платье, не было ни одной лишней складки. Каждую обделают, как альбом в дорогом переплете: на розовых страничках читаешь про вечную дружбу, про холодность людей, про мирное счастье в кругу лиц, дорогих сердцу, – все так приятно и сладко. Долго красуется альбом в гостиной на показ всем; многих он тешит, многие вписывают в него свои пожелания и мечты, и, наконец, заброшенный, лежит он вместе со всяким старым хламом, не оставляя и воспоминаний, потому что в нем нет ни одной фразы, отмеченной жизнью: все было писано по заказу. Но ныне не в моде сентиментальность; девушка, которая знает свет или желает показать, что его знает, бьется изо всех сил, чтоб дать вам понять, какая глубина скептицизма в ней сокрыта: она осмеет всякое искреннее увлечение; ее положительность доходит до того, что она не ступит, не взглянет по-человечески, а все с выдержкой, сохраняя однажды принятый тон и раздумывая про себя, как бы быть совершенно наивною. Вечная сухость сердца при идеальных грезах и вечное насилие над собою, чтоб заглушить всякий естественный порыв души, как неприличную слабость, – вот ее доля. С малых лет не привыкнув ни к какой самостоятельности, живя по воле и прихоти других, она, если бы и захотела, не сумеет действовать по своему убеждению и, лениво покоряясь судьбе, накидывает маску равнодушия, чтоб скрыть совершенное отсутствие воли. В жизни, на зло нашему семейному коснению, еще пробиваются порою характеры, если не с твердым закалом в убеждениях, то страстные, порывистые, с горячим сочувствием к делу жизни: в закрытом заведении образование какого-нибудь самостоятельного характера, по самому устройству этих заведений, дело невозможное: он прежде всего высказался бы в отвращении к неестественному порядку, который не допускает никакого развития самостоятельной мысли. Слова школа и жизнь у нас обыкновенно противопоставляются друг другу: это печальное отчуждение школы от жизни, этот вечный раздор между знанием и действительностью нигде так не заметны, как в закрытом заведении. Тут все подведено под одну мерку, все направлено к тому, чтоб обезличить человека. И при всем этом гнете формы, которая освящена давностью, вросла, так сказать, в самые стены заведения и охватывает вас при самом входе в образе грозного швейцара с булавою, сколько прекрасных сил таится в молодых душах, строящих тут, как в заколдованном замке, свой волшебный сказочный мир, сколько добрых стремлений, сколько энергии для благородной деятельности готовы пробудиться в них, если хоть одной здоровой мысли удастся проникнуть сквозь эти стены и формы!